Текст книги "Константин Леонтьев"

Недалеко находилось имение Шатилова, куда его год назад приглашали погостить. Но зимой 1855-56 годов это место было не для отдыха… В городе с 14-тысячным населением разразилась эпидемия тифа, завезенного военными, люди гибли сотнями; церковные колокола целыми днями звонили о покойниках, а из четырнадцати врачей на ногах были двое – «остальные были уже в гробу или в постели»[120]120
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 65.


[Закрыть]. Леонтьев работал в переполненном госпитале, где не было достаточно лекарств, перевязочных средств, даже пол был земляной… «Карасу-Базар скверный город… узкие переулки, иногда до того, что только двум человекам разойтись при встрече, а уж рядом идти и думать нечего… Вообще все точно так, как описывают восточные города… в переулках грязь такая, что я не видал нигде; едешь верхом – все сапоги забрызгаешь;… собаки с окровавленными мордами грызутся вокруг вас за какую-нибудь кошку…»[121]121
  Леонтьев К. Н. Письмо к матери от 1 февраля 1856 г. //Цит. по: Леонтьев К. Н. Полн. собр соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн. 2. С. 297.


[Закрыть].

Денег у Леонтьева не было вовсе, – его кормили знакомые и сослуживцы. «Я чуть не умер там», – вспоминал он позже. Несмотря на опасность, неустроенность, единственный двугривенный в кармане, думал он только о Лизе. И в один прекрасный день убежал в Феодосию! Время было военное, Леонтьев же бросил своих больных, хотя и подал перед отъездом прошение об отпуске по болезни (его действительно мучила лихорадка), – ему грозил суд. Спасли друзья: они знали, что дело не в трусости, а в любви… Благодаря хлопотам и стараниям знакомых дело замяли, и Леонтьева в конце февраля 1856 года вернули в 45-й Казачий полк. «Опять степь; опять вино и водка; опять тишина, безделье, конь верховой и здоровье… Опять новая командировка в Симферополь, где было очень много раненых и больных. Опять больничные труды… но больше любовь, чем труды»[122]122
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 65.


[Закрыть], – описывал это время Леонтьев.

Феодосия Петровна писала сыну взволнованные письма: литературный хлеб ненадежен, да и частная медицинская практика не гарантирует благосостояния; к тому же ты, Костинька, не раз говорил, что не любишь медицины. Ты хочешь уволиться со службы, но стоит ли? По ее мнению, хотя война и шла к концу, лучше сыну служить и дальше, хотя бы и не в армии, дослужиться до коллежского асессора, что даст надежный заработок… Сын отвечал, что он честолюбив, конечно, очень, «но не на наши русские чины, которые можно принимать только как выгодное следствие службы, а не как цель ее. Самолюбие мое немного повыше целит…»[123]123
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 25 августа 1856 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 181.


[Закрыть] Он мечтал не о чинах, – ему нужны были признание и деньги как путь к свободе. Служба же по определению – несвобода, да и денег даст мало. Леонтьев мечтал поехать в Италию, Париж, строил планы о том, как встанет на ноги и заберет мать жить к себе, как оживит денежными вливаниями разрушающееся Кудиново… Какая уж тут служба коллежским асессором!

В письмах он не писал о главном в своей жизни, – что любит и любим. Хотя упоминание об «одной весьма милой девушке» в письме к матери имело место. Дело кончилось тем, что Леонтьев и Лиза решили вместе бежать, хотя денег у влюбленных не было, а прошение Леонтьева об увольнении с военной службы не было удовлетворено, ему полагался лишь отпуск. Правда, после падения Севастополя было объявлено перемирие, поэтому чести Леонтьева такое приключение повредить не могло. Беглецов задержали, потому что – как на грех! – в это же самое время некий гусар увез девушку от родителей. Родители объявили дочь в розыск, и Леонтьева с Лизой приняли за разыскиваемую пару… Паспортов у них с собой не было. Уверенный в себе Леонтьев в военной форме подозрений не вызвал, а вот девушку, путешествующую без документов и сопровождения родственников, чуть не отвели в полицейский участок. «Мою бедную подругу хотели посадить в полицию, но я обнаружил в защиту ее столько энергии и решимости, что никто не решился на этот шаг; но целый день и ночь стояла стража у дверей наших; квартальный взял с меня взятку, последние пять рублей; один пьяный доктор, женатый человек, который отправил жену свою в Россию и жил с вовсе некрасивой «Наташкой», дал мне десять рублей. Меня вернули под стражей в Симферополь; девушку я сам, отстоявши ее от полиции, отправил к родным»[124]124
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 65–66.


[Закрыть], – так описывал окончание этой эскапады Константин Николаевич.

В его описании происшествия обращает на себя внимание слово «мимоходом»: «Мимоходом я увез одну девушку от родителей»[125]125
  Там же.


[Закрыть]. Лизу он сильно любил, для нее такой побег был опасным приключением, которое могло испортить всю ее дальнейшую жизнь, почему же «мимоходом»? Конечно, Леонтьев немного рисовался перед читателями, описывая свою лихую молодость, но видимо, он не думал о серьезном продолжении этого романа и планировал по окончании своей «временной» крымской жизни с Лизой расстаться.

Неудавшийся побег поставил Леонтьева на край финансовой катастрофы: занимать денег уже не у кого было, – у всех занял. Он буквально голодал несколько дней и питался только черным хлебом. Когда от недоедания стала кружиться голова, Константин отправился в госпиталь – на казенные хлеба. Своим сослуживцам-врачам молодой человек рассказал профессионально придуманную историю о том, что мучится ночными пароксизмами, – и все для того, чтобы иметь пропитание! Эстет-Леонтьев почти месяц ел «казенную гадость», пока не пришло избавление в виде денег от родных.

В это время Леонтьев получил назначение в госпиталь Симферополя. Жил за городом, снимал задешево квартиру у старика-немца, бывшего ранее учителем рисования в гимназии, проедал и прокучивал полученные деньги: «Опять здоровье, трактиры, музыка, знакомство с английскими гвардейцами[126]126
  Речь идет о пленных.


[Закрыть], портер и шампанское. Опять конец деньгам. Удаление на тихую дачу «на берегах веселого Салгира»[127]127
  Река в Крыму.


[Закрыть]. Немецкая честная семья; божественный вид из виноградника на Чатыр-Даг; кругом пышные сады. Беседы со стариком о крымской старине, о Боге, о природе! Две дочери-вдовы; меньшая молода и благосклонна… Меня хотят женить на ней…»[128]128
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 66.


[Закрыть]

Дачная идиллия на окраине Симферополя продолжалась недолго: несмотря на молодую вдовушку, Лиза не выходила у Леонтьева из головы. Он снял комнату в солдатской слободке у вдовы Бормушкиной и привез Лизу туда. «Моя беглянка опять со мной. Мы забываем весь мир и блаженствуем, как дети, на дальней слободке… На службу я не хожу… и не каюсь. Я как будто опять болен… По правде сказать, мне кажется, я больше думал о развитии моей собственной личности, чем о пользе людей; раз убедившись, что я могу быть в самом деле врачом не хуже других, и управлять, и лечить – я успокоился, и любовные приключения казались мне гораздо серьезнее и поучительнее, чем иллюзия нашей военно-медицинской практики! Здесь, на солдатской слободке, не было обмана, здесь достигалась цель; но в больнице?..»[129]129
  Там же.


[Закрыть] К счастью, Леонтьеву «по болезни» продлили отпуск. Когда закончились леонтьевские деньги, Лиза стала шить наволочки и мебельные чехлы на продажу…

Опьяненного любовью Леонтьева по поручению родственников разыскал Шатилов. Увидев Лизу, он был покорен ее красотой и вместо нравоучений ссудил влюбленных 100 рублями для путешествия на Южный берег Крыма – в Ялту, Алупку, Гурзуф. Ни Леонтьев, ни Лиза еще не бывали там, потому приняли предложение Шатилова с восторгом. «Мы опять блаженствуем en tete-a-tete среди не виданных ни ею, ни мною никогда красот южной, приморской и горной природы. Мы возвращаемся без хлеба, закладываем ложки и опять расстаемся»[130]130
  Там же. С. 67.


[Закрыть], – так закончилась их вторая эскапада. Леонтьев вновь стал тянуть лямку военной службы. Правда, война к этому времени уже закончилась…

30 марта 1856 года в Париже был подписан мирный трактат. День был выбран не случайно – таким образом французы объявили миру о своем реванше: именно 30 марта 1814 года победоносные русские войска вступили в Париж, сокрушив наполеоновскую армию. Севастополь, Балаклаву, Керчь, Евпаторию и другие крымские города Россия смогла себе вернуть в обмен на захваченную во время войны турецкую крепость Карс. Но Черное море отныне должно было быть нейтральным, России запрещалось иметь там свои военные базы и флот. Были и другие потери со стороны России, – мирный договор нанес сильный удар по престижу России.

В манифесте о мире, перечисляя уступки, на которые Россия пошла по Парижскому договору, Александр II заявлял в утешение подданным: «сии уступки неважны в сравнении с тягостями продолжительной войны и с выгодами, которые обещает успокоение Державе, от Бога нам вверенной…» Император, несомненно, был прав, но горечь от поражения не исчезла и после манифеста. В этой войне Россия была побеждена вовсе не потому, что союзники выставили против России огромные силы, а потому, что российская армия оказалась плохо вооруженною, снабжение ее оставляло желать лучшего из-за отсутствия нормальных путей сообщения, – а это, в свою очередь, было связано с отсутствием в стране развитой промышленности и торговли. Если прибавить к этому иностранный шпионаж, медленность и неумелость административных решений, плохое состояние финансов (военные издержки приходилось покрывать усиленными выпусками бумажных денег, в результате рубль был обесценен), просчеты российской дипломатии и воровство, процветающее в армии, то понятно, почему многим в России после этого болезненного поражения стала ясна необходимость переустройства существовавшего административного строя. Это понял и новый император, который вошел в российскую историю как реформатор, заслуживший прозвище «Освободитель» после отмены крепостного права в 1861 году.

«Война кончилась; строй военный мало-помалу давно редел; полки расходились во все стороны с литаврами и пением… Помещики возвращались в свои имения. Больницы пустели. Боевые картины исчезали одна за другою, как степной мираж, и цветущая, разнообразная поэзия мирного и веселого Крыма становилась виднее и понятнее»[131]131
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 67.


[Закрыть], – вспоминал Леонтьев. Подав прошение об отставке, он ждал, – бюрократическая машина переваривала его бумаги почти год. Конечно, Леонтьев мог покинуть Крым и раньше: по окончании войны вышло распоряжение, согласно которому желающие уволиться могли практически сразу взять отпуск без выплаты жалования и покинуть войска, дожидаясь приказа об отставке уже на «вольных хлебах».

Но вот с «хлебами»-то как раз и была загвоздка: не было денег даже на дорогу. Леонтьев ждал гонораров за посланные в Москву и Петербург тексты, чтобы на эти деньги добраться до Кудиново или до Москвы, а пока кормился на жалование – денег еле хватало на пропитание и табак (в курении тогда не видели особого вреда даже врачи). Опять в леонтьевских письмах звучал знакомый мотив: «Знаете, как вспомнишь, что уж скоро 25 лет, а все живешь в нужде и не можешь даже достичь до того, чтобы быть хоть одетым порядочно, так и станет немного досадно, вспомнишь, сколько неудач на литературном поприще пришлось перенести с видимым хладнокровием, сколько всяких дрязг и гадостей в прошедшем, так и захочется работать, чтобы поскорее достичь хоть до 1000 р.с. в год»[132]132
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери б/ч, 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 177–178.


[Закрыть]. И еще: «Тысяча рублей серебром дохода, посредственное здоровье (средним числом раза три в год болеть; это уж нам нипочем…) и как можно больше свободного времени для того, чтобы выбирать занятия по вкусу. Если и в подобную перспективу потерять веру, так плохо, и я за веру эту держусь изо всех сил»[133]133
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 23 марта 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 175.


[Закрыть].

Сумма, о которой он грезил, менялась, но незначительно – Леонтьев сначала мечтал о 500 рублях серебром в год, потом – о тысяче, затем – о двух… Всю его жизнь мечта о какой-то не слишком большой, но гарантированной сумме, которая сможет избавить его от забот о хлебе насущном, присутствовала в леонтьевских письмах: в Крыму, молодым, он надеялся достичь этого в скором времени работой, потом, постарев, так же мечтал о пенсии… Ему нельзя не посочувствовать: Константину Николаевичу не повезло так, как Тургеневу с орловскими имениями, да и известности того же Каткова, которого в Москве молодой студент свысока жалел, он при жизни не достиг – соответственно, не достиг и тех заработков, которые могли бы примирить его с действительностью. Впрочем, человеческая природа такова, что, получив две тысячи серебром в год, Леонтьев с той же горечью писал, что не в состоянии заработать трех или четырех тысяч… Всегда не хватало. Деньги как символ значимости, власти, удачи были для него абсолютно не интересны; для него важны были те деньги, которые позволили бы жить с комфортом. А представление о комфорте меняется… Он любил себя, – как будто бы всю жизнь любовался собой в воображаемом зеркале, но для того, чтобы отражение доставляло радость, нужны были лошадь для прогулок, отремонтированное Кудиново, голландские рубашки… Судьба как будто испытывала его, не давая того, чего ему слишком хотелось.

Не дождавшись отставки, Леонтьев воспользовался все же своим правом взять отпуск, – его пригласил в свое имение Шатилов. Думаю, сам Осип Николаевич, уже появлявшийся несколько раз на страницах этой книги, заслуживает нескольких добрых слов. Богатый помещик[134]134
  В начале XVII в. Шатиловым за преданную службу российским царем были пожалованы земли на территории современных Орловской и Калужской областей, а в XVIII в. – и в Крыму.


[Закрыть], прекрасный агроном, знаменитый лесовод, орнитолог, археолог-самоучка, общественный деятель – характеристики можно было бы множить и дальше. Шатилов был всего на 7 лет старше Леонтьева, но состоялся уже во многих областях. Он начал самостоятельно хозяйствовать с 19 лет, и к моменту встречи с Леонтьевым в Крыму с блеском управлял огромным имением в 18 тысяч десятин, не забывая при этом и о своих естественнонаучных изысканиях: именно в те годы он собирал коллекцию птиц Таврического полуострова, которую подарил потом Зоологическому музею в Москве. Со временем Шатилов станет председателем Императорского общества сельского хозяйства, а в своем тульском родовом имении Моховое разведет образцовый «шатиловский лес»: его лесной орошаемый питомник был одним из первых в России, выращенные в нем саженцы дали начало многим лесам в округе, а желающих Осип Николаевич бесплатно обучал лесному делу. Деревья из питомника Шатилова есть даже в Ясной Поляне, – Лев Толстой лично приезжал за ними в Моховое. Поразительно, что Шатиловская сельскохозяйственная опытная станция существует до сих пор! Но в то время соседи-помещики считали нововведения Шатилова[135]135
  Шатилов стал первым использовать на своих полях лесозащитную полосу, употреблял минеральные удобрения и т. д.


[Закрыть] непростительной глупостью и судачили о нем при встречах как о чудаке…

Крымское имение Шатилова Тамак находилось на границе Феодосийского и Перекопского уездов Таврической губернии; здесь пять речек соединялись в одну и впадали в озеро Сиваш. Место чудесно подходило для охоты, наблюдения за птицами, прогулок. Леонтьев оказался в Тамаке не приживалкой: Шатилов положил ему годовую плату, за которую молодой врач должен был лечить крестьян и всех местных жителей, обращающихся к нему за помощью. Кстати, плата приближалась к той сумме, о которой Леонтьев недавно мечтал в письмах: Шатилов пообещал ему 800-900 рублей серебром в год. «Здесь медицина стала опять приятна; – здесь – виден результат, – здесь – было меньше иллюзии. – Я катался верхом, гулял, читал, – занимался сравнительной анатомией – и даже стрелял… Здесь наконец – я стал опять писать на покое. – Ничто не способствует так творчеству, как правильная жизнь после долгих треволнений и странствий»[136]136
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 67.


[Закрыть], – вспоминал Леонтьев.

Больных он навещал с утра, а вся вторая половина дня оставалась свободной для приятных уму и сердцу занятий. Леонтьев принялся за переделку пьесы «Трудные дни», писать которую начал еще в 1855 году. Текст уже был отослан в Петербург Краевскому для публикации, но Леонтьев попросил Краевского вернуть посланный экземпляр для переделки. В январе 1857 года, получив из Петербурга пакет с текстом, Константин Николаевич приступил к работе… Пьеса была далека от крымских впечатлений: девушка на выданье, бабушка, опекающая ее, брат – богатый помещик, а интрига заключалась в сложно-переплетенных отношениях действующих лиц. Именно у Шатилова Леонтьев завершил пьесу, и она была опубликована в «Отечественных записках» в 1858 году.

Кроме того, в Тамаке Леонтьев закончил рассказ «Сутки в ауле Биюк-Дортэ». Вот в этом небольшом произведении отразился уже крымский опыт Леонтьева, причем рассказ должен был стать частью будущего большого романа «Война и Юг», о котором он подумывал. Работал Константин Николаевич и над «Подлипками»: две главы этого романа уже лежали в редакции у Краевского, но до окончания было далеко…

В Тамаке Леонтьев прочитал одну из первых статей молодого Чернышевского, в которой тот предсказывал скорое появление в русской литературе больших писателей, более гениальных, чем Гоголь. Молодой врач задумался: не он ли станет тем большим писателем, о котором пророчит критик? Леонтьев верил в своем литературный талант и хотел написать по-настоящему прекрасную вещь («ты умрешь, а она останется»), но никак не мог выбрать сюжета. Писательская жар-птица все не давалась в руки…

Зато жизнь в имении он вел замечательную! Одинокие мечтательные прогулки по древним скифским курганам, степная тишь, речка Карасу, которую было видно из окна леонтьевской комнаты, – все его радовало после тяжелой походной жизни, нужды, лазаретных трудов. Хозяева Леонтьеву тоже очень нравились, – более того, Осип Николаевич даже влиял на Леонтьева своими естественнонаучными занятиями. У Шатилова тогда жил приглашенный из Европы ученый зоолог Г. И. Радде: он помогал Осипу Николаевичу в составлении коллекции птиц, да и сам Шатилов мог разговаривать о зоологии бесконечно. «Он был страстный орнитолог; – у него был прекрасный музей крымских птиц, – я еще в Гимназии сам обожал зоологию, и мы сошлись»[137]137
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 68.


[Закрыть], – вспоминал Леонтьев. Под влиянием Осипа Николаевича он читал в Тамаке толстые тома Кювье и Гумбольта, занимался сравнительной анатомией, штудировал медицинские трактаты.

Леонтьев стал даже писать медицинские статьи в научные журналы, – такие публикации могли облегчить ему в будущем поиск хорошего места в России. Он написал две небольшие статьи – о случае гипертрофии печени, который он наблюдал в еникальском госпитале, и о воспалении селезенки. (Одна из них появилась в «Московской медицинской газете» в 1858 году.) Кроме того, под влиянием Шатилова, Леонтьев увлекся ботаникой – ездил в Никитский ботанический сад, изучал растительность Крыма, собирал гербарий: «Зоология, сравнительная анатомия, ботаника исполнены поэзии, когда в них вникнешь. – Разнообразие форм и общие законы, – соблазн новых открытий и новых соображений – самые прогулки и близость к природе с научной целью – все это очень увлекательно»[138]138
  Там же.


[Закрыть].

В какой-то момент литература и естественнонаучный подход к действительности стали видеться ему взаимодополняющими друг друга: он даже стал думать о том, что можно внести в искусство какие-то новые формы на основании естественных наук. Позднее точка зрения Леонтьева радикально изменилась, – он стал видел в воздействии естествознания на свое творчество вред: «поэзия научных занятий и поэзия любовных приключений имеют между собой то общее, что они одинаково отвлекают вещественно от искусства. Но разница между ними та, что любовь и всякие приключения дают пищу будущему творчеству, влияют даже хорошо на форму его, ибо дают непридуманное содержание; а наука, отвлекая художника в настоящем, портит его приемы и в будущем, и надо быть почти гением, чтобы стиснуть, задавить в себе этот тяжелый груз научных фактов и воспоминаний, чтобы не потеряться в мелочах, чтобы вырваться из этих тисков мелкого, хотя бы красивого реализма ввысь и на простор широких линий, чтобы:

 
Обрести язык простой
И голос страсти благородной»[139]139
  Там же. С. 68–69.


[Закрыть].
 

Леонтьев считал, что со временем освободился от влияния науки в своих сочинениях. Но не думаю, что ему это на самом деле удалось: его будущая концепция исторического процесса дышала естественнонаучным подходом, натурализмом, объединяя, сливая воедино историю отдельных народов, человечества с историей живого, природы, показывая и подчеркивая общую логику их развития. «Бесстрастие естественных наук» воздействовало на Леонтьева и в другом отношении: в то время он отошел от веры и склонялся к неясному деизму – «эстетическому и свободному», хотя этот период у него продолжался недолго – 4-5 лет.[140]140
  См.: Александров А. А. Константин Николаевич Леонтьев.// Русский вестник, 1892. № 4. С. 262.


[Закрыть]

От этого времени естественнонаучных занятий сохранился написанный Леонтьевым проект – он предлагал заложить на Южном берегу Крыма «учебницу естествознания». «У нас есть бездна военных школ, есть Университеты, есть специальные училища…, но нет хорошего училища Естествоведения»[141]141
  Леонтьев К. Н. О Крымском полуострове. // Леонтьев К. Н. Полн. собр соч. и писем в 12 томах. Т.7, кн. 2. С. 275.


[Закрыть], – писал Леонтьев. Южный берег Крыма был им выбран за уникальное разнообразие климатических поясов на сравнительно небольшой площади. Степи, горы, субтропики – что может быть лучше и удобнее для наблюдений за природой? Кроме того, в Крыму находился принадлежавший казне ботанический сад, который мог стать базой для училища – абсолютно нового типа учебного заведения, где теоретические занятия могли быть подкреплены наблюдением за окружающей природой. Крымская земля могла дать основу для изучения не только зоологии, но и антропологии, геологии, палеонтологии, других наук. Леонтьев собирался показать этот свой проект Н. И. Пирогову, искал связи в Петербурге, чтобы проект был поддержан.

Дни Леонтьева были заполнены не только литературой, зоологией и прогулками. В 40 верстах от Тамака в имении Учкайя жила помещица Кушникова с взрослой дочерью на выданье и маленьким больным сыном, у которых Константин часто бывал вместе с Шатиловым. Сам хозяин имения, Дмитрий Григорьевич Кушников, всегда был в отъезде – по делам ли службы, по собственной ли воле. Во время этих визитов Леонтьев сблизился с Машей Кушниковой, которой в ту пору было лет 17. Она была невысокой брюнеткой, не очень красивой, но обаятельной. Стройная, прекрасно воспитанная, умная девушка произвела на Леонтьева впечатление. Ее мать, как он вспоминал, тоже была еще удивительно свежа (ей было около 35) и даже красивее дочери, но Маша покорила его удивительным сочетанием сдержанности (идущей от аристократического воспитания?) и скрытой страстности. Они практически одновременно прочли только что вышедшего тургеневского «Рудина», и Леонтьев был поражен глубоким пониманием тайных пружин романа, которое выказала молоденькая девушка.

Маша чудесно играла на фортепьяно, читала Гете и Шиллера в оригинале, любила Лермонтова, обладала легкой походкой и безупречным вкусом (спустя 30 лет Леонтьев еще помнил ее «кашемировое платье, клетчатое, малиновое и vert-pomme[142]142
  Цвета зеленого яблока (франц.)


[Закрыть] и черный, длинный бархатный cache-peigne[143]143
  Прическа из длинных волос (франц.)


[Закрыть]») – всего этого было достаточно, чтобы вскружить Леонтьеву голову. Видимо, и Маше молодой врач немного нравился, – в противном случае, Леонтьев вряд ли бы стал к ней свататься. Сватовство, состоявшееся весной 1857 года, закончилось неудачей. Маша была светской барышней, и Леонтьев в одолженной у Шатилова порыжевшей дубленке не казался ей подходящим на роль избранника. Но Леонтьев не слишком переживал из-за полученного отказа: этот роман был легким, придающим полноту жизни – не более того. Не будь у Маши 25 тысяч приданого и нескольких поместий, Леонтьев вряд ли сделал бы девушке предложение…

О том, что влюбленность не была серьезной, свидетельствует то, что Леонтьев не забывал тогда и Лизы – время от времени он навещал ее в Феодосии. «В 70-ти верстах от Шатиловых на берегу бушующего моря, в тени огромных генуэзских башен, – вспоминал Леонтьев, – молодая, страстная, простодушная любовница, к которой несколько раз в зиму возил меня сам Шатилов, говоря: «allons a Cythere» или «Rien qu’un petit tour a Paphos»[144]144
  «Поедем на остров Цитеру»; «небольшая поездка в Пафос» (франц.)


[Закрыть], и когда вдали на краю степи показывались в одном месте темносиние высоты тех гор, за которыми жила моя безграмотная, наивная и пламенная наложница, – он декламировал: «C’est la que Rose respire… C’est le pays des amours… C’est le pays des amours…[145]145
  «Здесь благоухает Роза… Это страна любви… Это страна любви…» (франц.)


[Закрыть]»[146]146
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. (1874-1875). P. 72.


[Закрыть]

Летом 1857 года Леонтьев, так и не получивший еще бумаг об отставке, вернулся из отпуска в феодосийский госпиталь. А 10 августа 1857 года бумаги наконец-то пришли, – Леонтьев был уволен с военной службы. В Москву он собрался только поздней осенью, – причины задержки были все те же: отсутствие денег и Лиза. Но когда настал, наконец, час возвращения на родину, Леонтьев описывал его так: «Другие доктора возвращались с войны, нажившись от воровства и экономии; – я возвращался зимою, без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов»[147]147
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 69.


[Закрыть].

В Россию он ехал на долгих – 18 дней; от Крыма до Харькова – с обозом, груженым виноградом (так было дешевле). В Курске Леонтьев понял, что денег добраться до Москвы все-таки не хватит. Ему пришлось прибегнуть к помощи своего попутчика, и вторую половину дороги он ехал впроголодь, обедая с мужиками за 15 копеек на остановках, а про табак и вовсе пришлось забыть. Он сидел в скрипучем возу и читал вслух Беранже, томик которого захватил с собою в дорогу. «Так я ехал, – вспоминал Леонтьев, – бедствуя и наслаждаясь сознанием моих бедствий; ибо я был один из очень немногих, которые могли из Крыма уехать, не краснея перед открывшимся тогда либеральным и честным движением умов; – и сверх того у меня осталась на руках одна бедная семья, которую я дал себе слово не оставлять и сдержал его»[148]148
  Там же.


[Закрыть]. Под «бедной семьей» Леонтьев разумел семью Лизы, которую оставил в Крыму, – он собирался помогать ей деньгами из Москвы.

В Москве Леонтьев взял извозчика, хотя в карманах не было ни копейки. За него заплатили родственники, когда он приехал в дом к Охотниковым. Здесь он и поселился, пытаясь выстроить свою дальнейшую жизнь и судьбу.