Текст книги "Стерва на десерт"

Вечер вторника
Что-то в кустах, но не рояль

Возвращалась я домой в седьмом часу, что уже было событием исключительным, ибо до конца рабочего дня никто в нашем НИИ не досиживал. Шла не спеша. Гуляла, приводила в порядок свои нервы.

Вот и дом мой показался. Был он длинным-предлинным – начинался на одной улице и заканчивался на другой – при этом извивался так, что в народе его именовали не иначе, как пьяным.

Я вошла в арку. Проследовала к подъезду. Стряхнула палые листья с бампера горбатого «Запорожца», который годы назад припарковали у песочницы и там же забыли. Немного подумав, я взгромоздилась на покатую крышу автомобиля, брякнула рядом с собой сумку и застыла в бездеятельном созерцании.

Двор наш мне всегда нравился. Уютный, закрытый с трех сторон пьяными стенами. Помню, как мы гоняли по нему в детстве, как прятались в зарослях шиповника, что растет в каждом палисаднике, как взбирались на тополя, как ломали качели… Помню, как за деревянным столиком резались в домино мужики и потом пили в беседке портвейн, прячась от вездесущих жениных глаз. Теперь двор уже не тот: не смотря на пышность шиповника, в нем никто не прячется, на тополя никто не лазит – современные детишки увлекаются «ниндендами» и орейрами, их из дома не вытащишь, качели поломать они бы еще согласились, но их с наших времен так и не починили, так что ломать нечего. Да и мужики уже не режутся в домино, вечерами они тупо пялятся в телек и ругают правительство. Осталась только последняя традиция – распитие спиртных напитков в беседке, но и она опошлена залетными алкашами, которые вместо «Агдама» глушат вонючий самогон, вместо ливерной колбасы закусывают листьями тополя, а прятаться не думают не только от женщин, но и от детей.

Я вытянула шею и глянула сквозь поредевшую листву на беседку. Точно так. Пьют-с, сволочи. Я сползла со своего трона и хмуро направилась в их направлении. Вот ЩА-А-А-С как устрою им головомойку, будут знать.

В принципе, с местной пьянью у меня отношения почти дружеские, благодаря соседу Коляну, с которым в детстве я приятельствовала. Тогда он был вполне приличным пареньком, не сильно умным, конечно, но работящим и не злым. Попивал он в меру – по пятница и субботам, когда принимал пару стаканов сваливался под лавку и благополучно там засыпал. Мы, соседи, с годами привыкли к неизменному аксессуару нашего двора и длинную фигуру под скамейкой воспринимали как должное. Но пять лет назад Коляна выгнали с работы, и от нечего делать он запил по серьезному. Теперь под лавкой он почти живет. Почти, потому что иногда он живет у каких-то «синеглазок», таких же несчастных и вечно пьяных. С ними травится самогоном, ворует драгметаллы, дерется и мирится.

За пять лет таких принцесс у него было не меньше десятка.

Меня Колян любит, как сестру. Называет Леленчиком. Весело приветствует в каком бы состоянии не был. Благодаря ему все местные алкаши знают, как меня зовут. И теперь частенько, возвращаясь домой, я слышу от совершенно незнакомых «синяков»: «Леленчик, дай стаканчик!».

… Тем временем я уже приблизилась к многострадальной беседке. На ее деревянном столике разглядела почти опорожненную бутылку «Анапы» (изысканного напитка, воспринимаемого алкашами как портвейн урожая 1854 года), ломаную горбушку и соленый огурец. На лавке же обнаружила приснопамятного Коляна со своим другом-врагом Вованом.

Завидев меня, мужики заулыбались своими беззубыми ртами, закивала, заохали. Колян даже потянулся к бутылке, решив, наверное, угостить меня своим любимым пойлом, но, обнаружив, что там им сами маловато будет, передумал и просто предложил присесть.

Что я и сделала.

Колян привалился с одной стороны, Вован с другой, и мы завели светский разговор.

– С работы? – поинтересовался вежливый Вован, придвигаясь ближе.

– Ясно, что с работы, – буркнул Колян и хмуро уставился на друга.

– И не надоело тебе? – сочувственно спросил Вован. Он жалел всех, кому приходилось ходить на работу. Сам-то он до этого не опускался.

– А тебе не надоело ничего не делать? – вступился за меня Колян, он, как бывший пролетарий, к труду относился с уважением.

– А ты чего встряешь? Не тебя спрашивают!

– А ты чего?

Похоже, опять они что-то не поделили, и я даже подозреваю что – мое внимание.

Мне стало смешно. Такими поклонниками могу похвастаться только я! Ну да ладно, уж какие есть.

Вообще эта парочка была на удивление занятной. Сначала они друг без друга жить не могут, потом начинают ссорится – типа, ты меня уважаешь? – затем драться, а в заключении клянутся друг друга век не видеть, но проходит неделя-другая, и мы вновь встречаем их вместе.

Удивительнее всего то, что стычки между ними чаще всего происходят из-за женщин, так как оба считают себя неотразимыми и по этому очень болезненно переживают, когда очередная «синеглазка», пометавшись, предпочитает ему другого. В принципе, я понимаю растерянность девушек. Колян с Вованом мужчины колоритные. Оба длинные, сухие, беззубые. Только первый лохматый блондин с огромными ушами, а второй кудреватый брюнет, голову которого украшает загорелая лысина.

Я потрепала своих верных рыцарей по загривкам. Они расцвели, Колян продемонстрировал мне два своих роскошных клыка, Вован еще и пару нижних зубов. И только тут я заметила, как Вован похож… на … да простят меня женщины… на Ричарда Гира.

Вот это открытие! Те же маленькие черные глаза, тот же крупный нос, те же губы. Конечно, у нашего Вована плешь на пол головы, морщины, синяк под глазом. И выглядит он в свои 45, на все 60, а о печени его я не говорю, но все равно похож, до чего похож!

Мне стало смешно. Я представила, во что мог превратиться лощеный седовласый красавец, родись он не в Америке, а в нашем дворе. И как знать, был бы так же безобразен наш Вован, появись он на свет где-то в другом месте…

Вот об этом я размышляла, когда покидала беседку. Наверное, по этому и не заметила, кто копошился в кустах, рядом с подъездной лавочкой.

Очнулась я только тогда, когда чья-то рука (мертвенно бледная в свете уличного фонаря) не выпросталась из зарослей шиповника и не схватила меня за запястье, на котором болталась моя модная лаковая сумочка – в это время я как раз доставала из нее ключ.

Я пискнула от боли и с силой дернула руку с сумкой на себя. Хватка партизана не ослабла, он даже крепче обхватил мое запястье. Я разозлилась, напрягла свои тренированные в цирковой студии мышцы и дернула сильнее.

Из кустов показалась манжета старомодной ветровки. Тут уж я вцепилась в эту манжету и начала тащить на себя, надеясь выволочь гада из кустов.

Так мы и мерились силой. Он тянул меня в кусты, я его на освещенное пространство. Делали мы это молча, только пыхтели и отдувались. Наконец, он начал меня одолевать…

– Леленчик, дай рупь! – услышала я зычный клич моих недавних собеседников.

И тут я пришла в себя. Пошире открыла рот и приготовилась орать.

Но.

Тиски разжались. Рука скользнула назад в кусты. Я, потеряв равновесие, шмякнулась на попу. Шиповник зашуршал. И уже через секунду я услышала звук удаляющихся шагов.

Я встала, отряхнулась. На всякий случай заглянула в кусты. Естественно, ничего не обнаружила. Ни единой улики, ни говоря уже о самом нападавшем.. Хоть бы пуговицу потерял или окурок бросил. Я достала из сумки очки, нацепила их, брякнулась на колени и зашарила по земле. Авось, думаю, что-нибудь да отыщется.

Но ни-че-го-шень-ки!

Что же это было? – тупо ворошила я мозгами, когда вылезла из кустов. Нападение с целью убийства? Попытка изнасилования? Неудачная шутка?

Ответ напрашивался сам собой, но я не хотела слышать этого ответа даже внутри себя. Неужели тот самый маньяк? И я следующая жертва?

А, может, это обычный грабитель? И ему были нужны мои деньги? Вон он, как к сумке тянулся. А то что-то мнительными мы стали. Везде маньяки мерещатся. В конце концов, мало что ли на женщин нападают с целью грабежа…

Через пять минут я себя почти убедила, а еще через пять смело шагнула в кабину лифта. Вот именно в лифте, в этом дребезжащем чуде советской техники, я и приняла решение – ради собственного спокойствия, ради оставшихся нервных клеток, ради Христа и Будды вычислить этого гребанного маньяка.

Пятница
Не 13-е, и на том спасибо

На работу я не шла – летела. Перспектива предстоящего расследования бодрила. Мне уже было почти не страшно переступать порог нашего многострадального НИИ, ибо я твердо решила убийцу отыскать и предать справедливому российскому суду (и не стоит ставить под сомнение слово «справедливому», мы же не о Березовском или Доренко, а о простом провинциальном маньяке).

Проходную я уже миновала, миновала и полутемный коридор. Вот и дверь нашего кабинета…

– Здравствуй, Леля!

Я обернулась.

В двух шагах от меня стоял программист Зорин и приветливо улыбался. Просто удивительно, как он умудрился ко мне подкрасться незамеченным. Что я его не увидела – это понятно, при такой-то темнотище даже ложку мимо рта пронести не мудрено, но как я смогла его не услышать, если он беспрестанно поет (на этот раз он насвистывал «Сердце красавицы склонно к измене…». Не ясно!

А вдруг он специально подкрался? Нацепил на свои пухлые ножки мягкие тапочки, задушил в себе песню, встал на цыпочки и засеменил по темному коридору…

– Зорин, ты чего подкрадываешься? – заверещала я, в надежде, что кто-то за дверью меня услышит и прибежит выручать, на случай если наш Поворотти и есть тот садюга.

– Я? – он очень удивился. – Я тебя из того конца коридора начал звать, а ты меня не слышала.

– Да? – на этот раз удивилась я. Что-то не припомню за собой глухоты.

Так и стояли друг напротив друга, недоверчиво сверкая глазами, пока я не схватила его за рукав и не вытащила на освещенное место.

– И зачем ты меня звал?

– Как зачем? Поздороваться.

– И только?

– Только, – не слишком убедительно буркнул он.

– Ну, тогда, привет! – бросила я и приготовилась вновь нырнуть в темноту, как он поймал меня за руку.

– Подожди, Леля. Я хотел спросить… Ну… Как продвигается следствие?

– А тебе зачем?

– Ну… Как же. Люди погибают и все такое.

– Да ты же, чертов сноб, уборщиц за людей не считаешь, так что не пудри мне мозги… – тут я замолкла, а потом как гаркну генеральским босом. – Где пропадал в течение 40 минут во время нашего юбилейного вечера?

– Нигде.

– Нигде ты будешь пропадать, когда умрешь, а в среду вечером ты был где-то конкретно. Говори!

– Отстань, – жалобно протянул он.

– Говори, а то Геркулесова позову.

Он обиженно сопел, надувал губы, прятал глаза, а потом выпалил:

– В туалете.

– Женском? – ахнула я.

– Почему женском? – удивился Зорин. – Мужском.

– 40 минут?

– 45.

– Так ты за мужиками что ли подглядываешь?

– У меня простатит, – тихо и трагично сообщил он, понурив свою буйную головушку. – Это моя беда.

– Беда? – я не понимала, зачем так переживать из-за какой-то простаты, ведь не СПИД же, даже не хламидиоз.

– Беда, – еще трагичнее вздохнул он. – Болезненное мочеиспускание, проблемы с женщинами…

Я прыснула. Можно подумать, до простатита у него проблем с женщинами не было.

– Могу даже справку показать, – закончил Зорин.

– Не надо, – я похлопала его по пухлому плечу. Я поняла, что это не ОН.

Думаете, меня убедили его сбивчивые жалобы и заверения? Конечно, нет. Просто я все это время смотрела на его руку, которой он так и обхватывал мое запястье. Это не рука убийцы. Мягкая, розовая, с ямками на пальцах, она бы очень хорошо подошла кондитеру.

А вот та, из кустов… Именно такие руки должны быть у убийцы. Сухие, шершавые, с синими прожилками. И пальцы – длинные, тонкие, цепкие.

И в тот миг я осознала, что тогда на меня напал никакой не грабитель, а наш институтский душегуб. Собственной персоной.

Мне стало дурно. Я привалилась к стене, скованная запоздалым страхом.

Через минуту наваждение прошло, и я смогла расслышать слова Зорина.

– Так что там со следствием?

– А тебе зачем? У тебя же простатит, – не к месту добавила я.

– Так ты что, ничего не знаешь?

– Я? – обиделась я. – Я знаю все. Ну, почти все.

– И про Льва?

Я уже хотела спросить, причем здесь царь зверей, но не успела. Дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и в ее проеме показалась узнаваемая с первого взгляда фигура Геркулесова. Он обвел взглядом пространство, увидел меня, кивнул, потом прокашлялся и изрек:

– Гражданка Володарская, будьте добры, подойдите ко мне.

Я послушно подошла, Зорин рванул за мной.

Мы вышли в фойе. Было оно просторным и светлым. На одной из стен красовался не слишком удачный портрет отца-основателя института академика Гузеева, а в центре фойе имелась «проходная», с вертушкой и охранником.

На этот раз, кроме портрета и сотрудника ВОХРа было еще много всего, заслуживающего внимания. Например, два милиционера, начальник караула и техники безопасности. Но самое главное – у вертушки понуро стоял Лев Блохин, беззвучно плакал и стыдливо прятал свои скованные наручниками руки под синий халат.

Я недоуменно воззрилась на Геркулесова. Зорин же молчать не думал.

– Что же, гражданин милиционер, делаете? – завопил он. – Невинного человека сажаете!

– Не сажаем, а задерживаем.

– Зачем?

– До выяснения обстоятельств.

– Каких еще обстоятельств? – это уже я подала реплику.

– Уведите, – скомандовал бравый Геркулесов милиционерам, а мою реплику оставил без внимания.

Я не унималась.

– Вы что же Леву подозреваете?

– Именно! – выкрикнул Зорин и затряс в воздухе своим пухлым, совсем не страшным кулаком.

Я недоуменно посмотрела на Блохина. Тот сначала глянул на меня с надеждой, потом сконфузился, опустил очи и захныкал. Его нижняя губа опустилась ему почти на грудь, а соломенные волосенки трогательно упали на лоб.

Бедненький Лева! Жалкий и безобидный мужичек.

– Но почему вы задержали до выяснения обстоятельств именно Блохина? – растерянно спросила я Геркулесова. Мне даже в голову бы не пришло включить его в число потенциальных маньяков.

– Потому что именно он является первым подозреваемым, – буркнул Геркулесов и вновь махнул рукой своим подчиненным.

– Че-го?

– То-го! – передразнил меня Коленька и попытался увести подальше от проходной. Я дала себя оттащить, но когда мы оказались за дверью, зашипела:

– Вы сбрендили, товарищ милиционер?

– Никак нет.

– Никак – да. Мы же с вами договорились, что подозреваем пятерых.

– Мы с вами? Я что-то не припомню, что уполномочивал вас помогать мне вести расследование.

– А мне ваше упл…упл… разрешение и не требуется! – разозлилась я. Вот ведь наглый херувим. Сначала посвящает меня в тонкости следствия, а потом не уполномочивал!

– Я понимаю, что для того чтобы засунуть свой нос куда не надо вам хватит только наглости…

Я подбоченилась, готовая к перепалке. Конечно, я бы предпочла обычную драку, но он страж правопорядка, так что за такого много дадут, а мне сейчас не в тюрьме, а здесь надо быть, иначе этот зазнайка таких дел без моего присмотра натворит…

Неожиданно Геркулесов замолк, испугался, наверное. После продолжительной паузы, сопровождающейся моими грозными взглядами и его сопением, он заговорил.

– Извините за грубость. – Еще пауза. – Но вы выведите кого угодно. – Сопение. – Как сегодня выяснилось, Блохин был в тот день в институте.

– В какой день? – растерялась я.

– В тот, когда было совершено 2-е убийство.

– То есть кроме нас, справляющих, и вахтерши с диспетчером был еще и Лева? – Геркулесов кивнул. – А откуда вы узнали?

– На вахте есть журнал, в нем записано, что Блохин покинул НИИ в 7 вечера.

– Это еще что за ерунда?

Геркулесов устало вздохнул – видно, я ему сильно надоела.

– Блохин старший научный сотрудник, так?

– Так. Он с Сулейманом что-то разрабатывает.

– Бывает, что они задерживаются на работе?

– Наверное. Ученые все шизики, им домой не надо.

– А так как опечатать их комнаты вместе с другими в 5 вечера не могут, то они, опечатывают их сами, сами же подключают сигнализацию, потом сдают ключи на вахту и записывают в журнал кто и когда это сделал. Ясно?

– Ясно, – обиженно буркнула я. Что он со мной, как с маленькой?

– Журнал посмотреть мы догадались только сегодня, вернее, нам даже никто не намекнул, что такой существует. И там синим по белому…

– Да поняла я! – возмутилась я. – А он что говорит?

– Говорит, что в тот день не оставался. Говорит, что ушел вместе со всеми. Говорит, что в 7 спал дома.

– А доказать, конечно, это никто не может.

– Конечно. Он живет один.

– А вахтершу допросили? Ту, которая в тот день дежурила.

– Естественно. Но ничего вразумительного она не сказала. Шастали, говорит, всякие. Ваши же мужики, веселящиеся, постоянно на улицу бегали. То воздухом подышать, то покурить. Она и запуталась.

– А почерк сравнили?

– Это, по-вашему, так быстро делается, да? – вспылил он.

– Извините.

– Да ладно. На первый взгляд похож. Но результат экспертизы мы получим не раньше понедельника, выходные, сами понимаете. А пока Блохина придется задержать.

– Ясно.

– Что вам ясно?

– Что ничего не ясно. – Я почесала ухо – явный признак растерянности. – Кто-то подделал подпись. Но кто?

– Зачем?

– Его кто-то пытается подставить. Это же очевидно.

– Почему именно его, скажите мне, милая девушка?

– Потому что именно Блохин засиживается допоздна чаще других. Сулейман вечно на него работы навешает, а сам домой мчится новости смотреть – он у нас фанат информационных передач. К тому же, у Левы нет семьи, а значит, и алиби, скорее всего, не будет.

– А чего это вы так этого увальня защищаете? – Геркулесов подозрительно прищурился. – Уж не роман ли у вас?

– Да как вы… Да я вас… – от возмущения я растеряла все свое красноречие. А то бы показала ему, как сводить меня, пусть и гипотетически, с таким уродом.

– Значит, нет?

– Катитесь вы, Николай Николаич, подальше! – огрызнулась я перед тем, как развернуться.

А потом, возмущенно стуча каблучками, удалилась.

Пятница.
А день все тянется

Удалилась я не к себе в комнату, где меня ждали мои товарки и целый чайник кипятку, а в «машинный зал», помещение, где находился мозговой центр нашего отдела, в виде огромных устаревших вычислительных машин. Именно там кучкуются мои коллеги-мужчины, но не из-за многомудрых приборов, нуждающихся в их заботе, а по более прозаической и понятной русскому человеку причине – близости сейфа, в котором хранятся месячные запасы спирта.

Я распахнула обитую железом дверь. В лицо мне ударил порыв теплого ветра, это мужики включили «Муссон», то ли вентилятор, то ли радиатор, без которого наша супер-ЭВМ не может работать, она, видите ли, словно сортовая орхидея, может функционировать только при + 18. Кроме железных гробов, именуемых ЕС 1061, в помещении стоял еще плохенький пентиум, за которым я обнаружила программиста Сереженьку. Остальные мужики сгрудились в другом конце маш-зала: Санин и Манин перебирали какие-то железки, а начальник вытирал рот рукой, видно только-только принял стаканчик общественного спирта.

Я тихонько просочилась в помещение, аккуратно села на стул и стала наблюдать.

После 10 минутного слежения я выяснила только то, что и так давно знала, а именно, что в «Нихлоре» служат одни тунеядцы, и даже если кто-то и делает вид, что погружен в производственный процесс, то это еще ничего не значит. Вот, например, Серега. Сидит с умным видом, пялится в монитор, нажимает на клавиши, сдвигает брови, сопит, казалось бы, ваяет программу, ну на худой конец в пасьянс играет. Ан нет. Для Сереги это немыслимая нагрузка, по этому он просто следит за тем, как по темному экрану плавает рыбка, когда надоест, возвращается в свой пустой файл, глядит на серый фон, но и в нем, видно, не наблюдает ничего интересного, поэтому он вновь замирает, дожидается, когда монитор погаснет, ловит глазами окунька… И так до бесконечности.

Уж не знаю, всегда ли Сереженька столь не дисциплинирован, но если всегда, то теперь мне ясно, почему нашу сепер-ЭВМ 100 летней давности так и не списали.

А, может, он так задумчив только сегодня? И тогда эта задумчивость становится подозрительной.

То ли дело Санин с Маниным. Эти, словно муравьишки, вечно копошатся: то чинят, то паяют, то разбирают, то собирают. Вот и сегодня при деле. Устроились в уголочке и слаженно так, с огоньком, потрошат неисправный дисплей. Работа у них спорится, глаза горят… А ведь очень ярко горят. Лихорадочно. И жесты торопливые, будто им не терпится покончить с этим делом, и переключится на другое, а в нашем НИИ это не просто непривычно, а даже неприлично, ведь мы неделю трудимся над тем, что в нормальной организации сделали бы за день.

И тут я уловила еще одну странность в их поведении – они перемигивались. Да, да! Обычно им хватало импульсов, чтобы понять друг друга, иногда жестов, очень редко слов, но я никогда не видела, чтобы они гримасничали. А сегодня просто мимическую пантомиму какую-то устроили! Скорее всего, без слов договориться они не могли, а вслух их произнести боялись, вот и дергали ртами, бровями и даже носами. Потом в ход пошла тяжелая артиллерия – кивки головой в различных направлениях. После очередного, наверное, 33-его, они дружно встали и направились к двери, не переставая при этом перемигиваться.

Что же скрывают эти с виду безобидные близнецы? Куда спешат? Чего шифруют?

Загадка.

А вот еще одна – об этом я подумала, когда мой взгляд упал на начальника, до этого не подававшего признаков жизнедеятельности. Дело в том, что с уходом Санина – Манина, Кузин заметно оживился. Начал выхаживать по помещению, перекладывать с место на место бумагу, считать не нуждающиеся в счете пустые коробки. И в этой суетливой и, на первый взгляд, бездумной деятельности я вдруг углядела смысл, а именно – желание своим мельтешением отвлечь меня от чего-то, что я не должна была увидеть, либо вообще прогнать из машинного зала.

Но не на того напал! Я никуда не ушла, даже поудобнее устроилась в кресле и сделала вид, что занята прочтением брошюры о правильном использовании огнетушителей. Кузина это не сильно обрадовало, но посканировав меня минут 5, он пришел к выводу, что огнетушители – это единственное, что меня занимает, поэтому он расслабился и потерял бдительность.

Этого мне и надо было. Высунув из-за книжонки глаз и кончик носа, я смогла пронаблюдать, как Кузин подкрался к тому углу, где недавно копошились Санин с Маниным, как открыл шкаф, доступу к которому до недавнего времени мешали блезнецы-электроники, как, сгорбившись, закопошился там и как…

… Достал из недр шкафа упаковку спичечных коробков!

Воровато озираясь, он сунул ее в карман.

Когда дело было сделано, он вновь стал собой – ясным взором окинул комнату, нашел изъян в идеально сложенной пирамиде из коробок, затем по-молодецки бросился его устранять.

Я сидела неподвижно. Только губы мои шевелились, произнося, как заклинание «сорвать пломбу, выдернуть чеку, сорвать пломбу, выдернуть чеку». Когда слово «чека» прозвучало в 10-ый раз, я встрепенулась. Какая еще… А! Оказалось, что перед глазами у меня по-прежнему брошюра, позволяющая грамотно бороться с пожарами по средствам огнетушителя, и я от растерянности начала ее читать – «сорвать пломбу, выдернуть чеку».

Книжка полетела в урну. Я задумалась. Зачем ему спички? Тут же ответила – прикуривать. Почему они лежат в сейфе? – Выдали, а он припрятал (не удивляйтесь, нам частенько выдают в общее пользование необычные вещи, например, тряпки, спички, совки, мухобойки). Почему так много? – Выдали на весь отдел, а он «зажал». Что ж так таиться? – Так ведь на весь отдел, вдруг и мы захотим разжиться спичечками.

Вот и выходило, что все логично, но в свете недавних событий – подозрительно. Неужто он и есть маньяк? Тот самый, что режет женщин и палит помещения?

Ответа у меня не было. Не осталось и желания его получать. Хватит на сегодня! Надо признать, что для сыщика я слишком нетерпелива и мнительна. Так что вернемся к нормальной жизни, хотя бы на оставшиеся полдня.

Круглые часы над дверью показывали 12. Теперь понятно, почему у меня в животе так урчит – ведь время обеда. С блаженной улыбкой на губах, вся такая в предвкушении сытной трапезы, я вышла из комнаты.

Оказавшись в коридоре, я вновь ощутила смутную тревогу. Не то чтоб, меня пугала темнота, просто вспомнила губастую физиономия Левы, и мне стало не по себе. Я подумала, что раз убийца придумал втянуть в это дело невинного человека, значит он еще беспринципнее, злее, отвратительнее, чем я считала. И значит, он не простой садист, извращенец, маньяк, он еще и хладнокровный, умный, выдержанный стратег. А это уже хуже. Такого поймать будет гораздо сложнее. Но я поймаю!

Почти у самой двери, ведущей в нашу комнату, я затормозила. Остановил меня гомон, доносящийся из фойе. И так как любопытство не порок, я проигнорировала жалобы моего желудка на пустоту, и выпрыгнула на шум.

Моему любопытному взору открылась картина, если и не увлекательная, то, по крайней мере, занимательная. А именно: в центре фойе, прижатый спиной к будке вахтера, стоял ошарашенный Геркулесов, с ним рядом удивленно моргал Блохин, чуть поодаль митинговал Зорин – басовито ругал милицию, тряс в воздухе кулаком, топал толстой ножкой – и был смутно похож на кубинского революционера; а по оставшемуся пространству носился Сулейман, таская за собой молодого прыщеватого человека, которого он держал за руку.

– Я же вам говорю, что не мог он уйти в тот день в 7. Он ушел гораздо раньше, а вы мне все твердите… – горячился профессор Швейцер.

– Почему вы так в этом уверены? – вяло вопрошал Геркулесов.

– Потому что новости на НТВ начинаются в 7.

– И что?

– А то, что каждый интеллигентный человек обязан быть в курсе мировых новостей. А Лева только про динозавров да про мартышек смотрит…

– «Живую природу», – пояснил Блохин извиняющимся тоном, а потом вновь слился со стеной.

– Да! – Сулейман затормозил. – А его ругаю. Нельзя так, Лева! Надо быть политически грамотным!

– Ну и что дальше? – заинтересовался Геркулесов. Вид у него стал более адекватный, чем минуту назад. А то я напугалась, что мельтешения Сулеймана доведут Коленьку до обморока, видно, у бедняжечки, плохой вестибулярный аппарат.

– А то, что в тот день он мне пообещал исправиться, и именно по этому я отпустил его в 5 домой, не смотря на то, что сначала велел ему задержаться. У нас, видите ли, срочная работа…

– Ну и?

– Сам я ушел в 5, Леве разрешил отбыть в 6, а вот он, – Сулейман ткнул пальцем в молчавшего все это время парня, – как раз и ушел в 7.

– Да? – удивилась я. Как-то не сильно мне верилось, что такой дурик смог даже не убить кого-то, а просто подпись подделась. Это же Паня – тишайший, самый незаметный институтский специалист.

– Что скажите? – строго спросил Геркулесов.

– Я? – захлопал своими невинными глазенками Паня, да так растерянно, будто смысл разговора до него так и не дошел.

– Вы.

– А что я должен сказать?

– Ты в самом деле ненормальный или это у тебя имидж такой? – возмутилась я. – Неужели не понимаешь, что теперь господин Геркулесов считает первым подозреваемым тебя?

– Да? – еще больше растерялся Паня. А я подивилась тому, как это человек с такой смекалкой смог закончить институт. На мой взгляд, для него даже программа начальной школы должна быть слишком сложной.

– Во сколько ты ушел, Павел? – чеканя каждое слово и делая между ними паузу, проговорил Сулейман.

– В 5.

– Как так?

– Я его отпустил, – чуть слышно протянул Блохин и утер нос о свое плечо.

– Не понял, – вмешался Геркулесов. – Не понял, кто из вас мне голову морочит. А ну все по порядку.

– Понимаете, господин генерал, – затараторил Лева. – Суля меня отпустил, а я не хотел… Я не люблю про политику… Там насилие одно… А тут еще Паша попросился домой, он к девушку спешил… А мне не трудно…

– Во сколько ушел Павел?

– В 17-15, почти сразу после Сули.

– Какой Сули? – в конец ошалев, выдохнул новоявленный генерал.

– Сулеймана Абрамовича. А я позже… Потом…

– В 7?

– Нет же, нет. – Замотал он головой, как молодой бычок. – Раньше. И записи я не оставлял. Я никогда не подключаю сигнализацию, когда задерживаюсь, все равно в нашей комнате воровать нечего… Просто запираю, а ключ с собой…

– Как? – наконец взревел Сулейман. А то я уже испугалась, что это он не реагирует на то известие, что его бесценный труд обозвали «ничем». Но я ошиблась! Возмутило его не это. – Как! Ты не посмотрел новости? Ты и в этот раз отлынил? Но ты же клялся, что исправишься!

– Э-хе, – горько вздохнул Лева.

– Но как же! Мы же с тобой еще на следующий день обсуждали один сюжет, и ты мне рассказывал, как он тебя поразил!

– Я врал, – скорбно сообщил Блохин.

На Швейцера было жалко смотреть. И без того бледный, теперь он казался похожим на чистый лист бумаги, из-за того, что обычно яркие глаза потухли, оказавшись без всегдашнего блеска, не черными, как нам казалось, а светло карими.

– Ты мне больше не друг, – изрек Сулейман и, развернувшись, ушел.

Мы, пораженные, молчали. Наконец, Геркулесов отмер.

– Ну что, на это раз мы можем идти? – спросил он это, обращаясь к Зорину. – Больше адвокатов не будет?

– Мы уступаем грубой силе, – выкрикнул программист-революционер, уходя. – Но не сдаемся!

Когда его внушительная спина скрылась в темноте коридора, рассосались и остальные, в том числе и милиционеры, придерживающие подозреваемого за локти.

– Дурдом, – устало резюмировал Геркулесов. – Не НИИ, а психбольница. – Потом он обратился ко мне. – А вы что стоите?

– Спросить хочу.

– И я даже догадываюсь, о чем. Вас интересует, провели ли мы экспертизу его синего халата и нашли ли на нем следы фекалий?

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы установить, он ли подглядывал за вами в женском туалете.

Вы бы слышали, какой издевательский тон был у этого Лестрейда. Вы бы слышали… Мне стало так обидно.

– Вы дурак, – обыденным тоном сказала я. Что я еще могла сказать?

– Я? И это говорит мне работница «Нихлора», где каждый первый сотрудник кандидат в психбольные.

– Я может и психбольная, но вы дурак. А это хуже. Психов лечат, а если человек дурак, он им так и останется.

– А я вам сейчас как вкачу 15 суток за оскорбления стража правопорядка…

– А я вам сейчас как дам в глаз, и тогда вам еще придется мне вкатить за нанесение этому стражу телесных повреждений…

– А я…– тут он осекся. Замолчал. Потом испытывающе на меня посмотрел. – А о чем вы хотели тогда спросить?

– Это был поджег?

– Бесспорно.

– А…

– Больше ничего вам сказать не могу.

Не очень и надо. Я развернулась и, не удостоив его вежливым «до свидания» удалилась. Рабочий день в ту пятницу я закончила в 12-30. Ну ее, эту работу.