Текст книги "Бирюзовые капли дождя"

Бирюзовые капли дождя
Ольга Васильевна Жигалова

© Ольга Васильевна Жигалова, 2023

ISBN 978-5-0060-2524-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Этери

Наше детство было простым и неприхотливым. У нас много чего не было: хороших игрушек, пепси-колы, Макдональдса, интернета, спутникового телевидения, сотовых телефонов… Но у нас под подушкой всегда лежал томик Жюль Верна или Майн Рида, стояла наготове гитара, а разговоры в дворовой беседке замолкали только к полуночи. Мы запросто находили в небе Кассиопею и созвездие Стрельца, гордились нашей страной, мечтали о несбыточном, любили и верили в совершенство мира. Для нас наше детство было лучшим.

А еще у нас были Бабушки…

«Бабушки держат наши крошечные руки некоторое время, но наши сердца – навсегда».

/Автор неизвестен/

У всех были бабушки как бабушки: седые, в платочках, длинных юбках и трикотажных бесформенных кофтах. Он пекли пирожки, солили помидоры, сплетничали в свободное время на скамейке перед подъездом, осуждающе смотрели на молодежь и нянчились с внуками. Вечерами рассказывали им сказки, закрывали заботливо одеялом и засыпали рядышком, карауля сон ненаглядных чад. А у Маришки с Данькой бабушку бабушкой назвать-то было нельзя. Они очень хорошо помнили ее появление в их жизни. Маришка сидела на качелях, а Данька ее раскачивал, стараясь, чтобы качели взлетали повыше. Но сестра была отнюдь не худышкой, а у Даньки сил было недостаточно. Поэтому ему это быстро наскучило и, решив больше не перенапрягаться, он бросил столь бессмысленное дело. Маришка, конечно, обиделась, слезла с остановившихся качелей и решила дать ему оплеуху, чтобы понимал, кто главнее. Они были двойняшками, но Маришке повезло родиться на пять минут раньше, чем она чрезвычайно гордилась и о чем постоянно напоминала брату. Но Данька, поняв намерение сестры, резко рванул со двора. Маришка помчалась за ним и угодила в руки шедшего домой отца.

– Опять что-то не поделили? – усмехнулся он. Лучше вот с бабушкой познакомьтесь. Она теперь с нами жить будет.

Маришка с Данькой давно хотели иметь бабушку. Но мать отца умерла еще до их рождения, а о своей матери мама никогда им не рассказывала. Данька притормозил и уставился на стоящую рядом с отцом женщину.

– Какая же она бабушка? – недоверчиво спросил он. – Бабушки такими не бывают…

Он скосил глаза на лавочку, где, будто в подтверждение его слов, сидели представители данного слоя общества, разительно отличавшиеся от новоявленной бабули.

И правда, она совершенно не вписывалась в их когорту: высокая и стройная, пожалуй, даже худая. Узкая юбка, пиджак, туфли на каблуках и шляпка, которая ни в какие ворота уже не лезла. У бабушки должен быть платочек. В крайнем случае – что-нибудь вязаное. Тем временем, «бабушка», пряча легкую усмешку, прищурилась, вынула из сумочки портсигар, достала папиросу и закурила. Пустив колечко из дыма, она произнесла мягким контральто:

– Ну что, дети, приятно познакомиться. Я – Этери, мать вашей мамы.

«Ну и имечко! Запомнить – и то трудно…» – успела подумать Маришка. А Данька вообще ничего не успел подумать. Просто стоял истуканом и таращил глаза на новоявленную бабулю.

– Этери – с грузинского «особенная», а еще: «эфирная, высоко парящая, небесная». Есть сказание о грузинской царице Этериани, которую отравили из-за ревности к ее красоте, – пояснил папа. А бабушка добавила:

– Можете называть меня по имени.

Дети впали в ступор. «Бабушку? По имени? Такого здесь не наблюдалось. И почему «с грузинского»? Бабушка грузинка? Интересно…

– А вы не перепутали, вы точно наша бабушка? – спросил Данька. Маришка дернула его сзади за рубашку, – это был сигнал «не высовываться и не задавать лишних вопросов», а попросту – заткнуться. Данька, шмыгнув носом и вытерев его, как обычно, указательным пальцем, уставился в землю.

– Возьми платок, Даниил, – Этери протянула Даньке маленький надушенный платочек. Взяв его из рук бабушки, Данька, от неожиданности (Даниилом его еще никто не называл) чихнул. «Платок, конечно, пропал… А какой красивый, ажурный, мне бы пригодился», – с сожалением подумала Маришка. А вслух вежливо, прямо как мама, произнесла:

– Добро пожаловать, бабушка, пойдемте в дом. И даже не осознала, что обращается к ней на «вы», как к чужой. Папа засмеялся, и они пошли к подъезду под любопытствующими взглядами «бабушкиного контингента».

С этого дня жизнь в доме изменилась. Мама будто бы и не обрадовалась, что настораживало: как можно не обрадоваться приезду матери?

Даньке было все нипочем, а Маришка исподтишка наблюдала. Бабушке выделили отдельную комнату, которая до нее называлась кабинетом, где находились роскошная кушетка, огромный письменный стол с удобным креслом и большая библиотека (книг было – ни счесть: шкафы сделаны на заказ до потолка и стояли вдоль трех стен). На комнату давно положил глаз Данька. Когда родители засыпали, они с Маришкой пробирались туда за книгами. Выбрав интересующую ее книжку, Маришка возвращалась в кровать и читала под одеялом с фонариком (чтобы мама не заметила). Данька же, заранее соорудив под одеялом подобие себя, спящего, норовил остаться в библиотеке. Вольготно расположившись на кушетке или за папиным столом, он воображал себя то графом Монте Кристо, то Оцеолой, вождем семинолов, то капитаном Грантом. Маришка же полагала, что больше всего ему подходит роль Всадника без головы, потому что свою голову он частенько «забывал» в этих приключенческих фантазиях. И вот теперь Данька был лишен своей возможности уходить в мир приключений в отцовском кабинете. Но это было еще полбеды. Бабушка, как оказалось, была в прошлом «из балетных» и каждое утро, надевая спортивное трико, делала зарядку, приспособив вместо станка спинку кресла. «Хорошо, что бабки во дворе этого не видят, на весь дом опозорились бы!» – думал Данька. Маришка же, наоборот, с удовольствием махала ногами рядом с бабушкой, задорно подзуживая:

– Этери, а я-то выше! А это что мы делаем: батман плие или батман тандюк?»

– Во-первых, не «тандюк», а «тандю», – поправляла бабушка. – А во-вторых, это Battement tendu jete. Видишь, мы не задерживаем ногу, а продолжаем движение…

Мама изредка заглядывала в кабинет, но не заходила, а стояла у двери и грустно улыбалась каким-то своим мыслям.

– Мама, давай с нами, – кричала Маришка, но та отмахивалась и вновь уходила на кухню.

В кабинете появились изысканные вещи: изящная статуэтка балерины (Маришка потихоньку повертела ее так и сяк и заметила, что внизу были как бы нарисованы синенькие перекрещенные мечи) и крохотная (кукольная, что ли? – думала Маришка) кофейная чашечка с причудливым клеймом на дне, из которой бабушка по утрам пила кофе (надо же, чашечку, как раба заклеймили, – удивлялась Маришка). И вообще, все, что касалось Этери, было для детей таинственным и вызывало вопросы. По утрам она выходила на балкон и курила. Папироса в ее длинных изящных пальцах смотрелась так завораживающе, что Маришка пыталась копировать Бабушку, взяв карандаш и принимая соответствующую позу. Один раз ее в этот момент застал Данька.

– Не старайся, – усмехнулся он. Где ты, а где Этери…

Маришка запустила в него карандашом, но не попала. Один раз она попыталась стащить папиросу из бабушкиной коробки, но безуспешно. Когда вожделенная коробочка с надписью «Герцеговина Флор» была уже открыта, вошла мама.

– Мариша, зачем тебе эта гадость? – в ужасе воскликнула она.

– Почему же гадость? Этери же курит, – возразила Маришка. Но мама уже обращалась к вошедшей бабушке:

– Мама, я же просила тебя хотя бы на сигареты перейти, ведь такой жуткий запах от этих папирос, да и дети…

– Успокойся, во-первых, все едино, ну а дети отнюдь не глупы, чтобы перенимать вредные привычки, – спокойно возразила бабушка. – Не так ли, Мария? – обратилась она к растеряно стоящей с коробкой папирос Маришке.

– Конечно, Этери, я просто хотела посмотреть: уж больно название мудреное, – слукавила Маришка. – А ты нас обещала в парк сводить, пойдем? – ловко перевела она разговор на более безопасную тему.

– Раз обещала, – пойдем, одевайтесь, – Ответила бабушка и повернулась к маме:

– Не волнуйся ты, мы ненадолго…

Как-то вечером они попросили Этери рассказать им какую-нибудь историю, на худой конец, сказку. Должны же бабушки рассказывать что-нибудь перед сном?

– О чем вам рассказать? Сами уже читаете. А сказки я не люблю… Ну хорошо, слушайте, – и Этери начала пересказывать балетные либретто. Так Маришка и Данька познакомились с «Баядеркой», «Жизелью», «Семирамидой» и «Гаяне».

– Этери, если бы Никия выпила противоядие, то они с Солором были бы вместе?

– Нет, Великий брамин обещал ее спасти, если она полюбит его, а не вернется к Солору, – встревал Данька.

– Да, дорогая, Даниил прав.

– Тогда, конечно, пусть лучше их души соединятся на небе, – задумывалась Маришка. – Но почему, Этери, любовь в твоих историях всегда так печальна? И Ромео с Джульеттой, и Жизель с Альбертом, – не унималась она.

– Настоящая любовь обычно трагична, дорогая.

– А ненастоящая? – интересовался Данька.

– «Ненастоящая» – это не любовь, – отвечала за бабушку Маришка, – да Этери?

– Ты, пожалуй, права, Мария, – задумчиво говорила бабушка и, пожелав им спокойной ночи, уходила к себе.

Во дворе Даньке с Маришкой прохода не давали: что это за бабушка у вас такая: на скамейке не сидит, одевается, как актриса, ни солений, ни варений не делает, даже не готовит. Они отбивались:

– А вот и готовит! Таких булочек, как наша бабушка, никто не печет!

Булочки, и правда, были знатные. Этери пекла их по выходным. И Маришка помогала, как могла. Она катала из теста шарики, брала за бочок, обмакивала сначала в масло, потом в сахар и раскладывала на противень. Получалось не так ловко, как у бабушки, но все же было приятно обнаружить среди испекшихся румяных кругленьких булочек свои кривобокие творения. Выложив сдобу на большое блюдо, Маришка торжественно звала всех к столу.

– Муку с носа вытри, помощница, – смеялся папа, и, отведав первую булочку, неизменно восхищался:

– Этери, как Вам это удается? Такой вкуснотищи никогда не едал! И брался за вторую.

– Удается, видимо, потому, что ничего больше готовить я не умею, – отговаривалась бабушка.

– Учись, – говорил папа Маришке, – мать такие не печёт!

Мама обидчиво поджимала губы, а Этери успокаивала:

– Ваша мама и без того целый день у плиты, еще с булочками возиться… И ободряюще смотрела на дочь. Та отворачивалась, не принимая поддержки.

Как-то утром Маришка забежала в комнату бабушки.

– Этери, такие сырники! Пойдем завтракать! Почему ты пьешь по утрам только кофе? Мама говорит, что завтрак должен быть плотным.

Бабушка сидела на балконе со своей неизменной чашечкой. Повернувшись к Маришке, она ласково произнесла:

– Мама права, дорогая. Но у меня плотный завтрак, посмотри: три глотка солнца, две ложечки небесного эликсира, ложечка коктейля из облаков. И чашечка кофе. Разве этого недостаточно?

Маришка замерла, переваривая сказанное.

– Но тебе, дорогая, – продолжила Этери, – нужно есть сырники, ты растешь. Вот достигнешь моего возраста, тогда сможешь устраивать себе такие завтраки. И поймешь, какие они чудесно-восхитительные, легкие и… калорийные.

Маришка недоверчиво посмотрела на бабушку, потом тряхнула копной непослушных волос и побежала на кухню, откуда донеслось: «А Этери – волшебница! Она питается росой и нектаром!»

Этери мягко усмехнулась и достала очередную папиросу.

Однажды Маришка увидела на столе у бабушки книгу. «Лифарь Серж. Дягилев. С Дягилевым», – прочитала она, открыла и хотела посмотреть, что там за Дягилев с Дягилевым, но из книги выпала фотка. Маришка наклонилась и подняла ее. На фото была изображена молодая девушка в прозрачном балетном одеянии. Ее тонкие изящные руки переплетались над головой, длинные стройные ноги замерли в причудливом движении. «Какая красавица!» – подумала Маришка. И вдруг догадалась: «Это же Этери! И на самом деле – „воздушная и парящая“! Хорошо еще, что ее, как ту грузинскую царицу Этериани, не отравили из-за красоты, а то нас бы с Данькой не было. А рядом кто? Интересный какой! Хорошо бы расспросить». Маришка задумалась. Какой же красавицей была Этери! Интересно, а у нее была любовь? Такая, как в ее историях? И где дедушка? Давно она одна? И почему раньше не приезжала? Вопросов много, но ответит ли на них бабушка? Спрашивать ее было страшновато: Этери жила в каком-то своем, уникально-обособленном мире. Утром она уходила и домой возвращалась только к обеду. Немного помогала маме по хозяйству и закрывалась в кабинете. Маришка потихоньку приоткрывала дверь и через щелочку видела, как бабушка, сидя за столом, ведет какие-то записи или читает с карандашом в руке. Наконец, она осмелилась:

– Бабушка, ты можешь поговорить со мной как женщина с женщиной? Пока здесь Данька не околачивается.

Данька тем временем застыл в скрюченной позе за шторой: не мог же он прозевать такой серьезный и секретный разговор сестры с бабушкой.

– Что? – Этери отложила книгу и внимательно посмотрела на внучку.

– Я хочу спросить у тебя кое о чем, можно?

– Конечно, дорогая.

– А ты ответишь?

– Если смогу, – улыбнулась бабушка.

– А почему ты одна? И где папа мамы, наш дедушка? Он умер? И ты любила когда-нибудь, как в своих историях? – выпалила одним махом Маришка и облегченно завершила каскад вопросов.

– Все. Пока все.

– Много вопросов, дорогая. Долго рассказывать.

– Но у нас ведь впереди целая ночь, да что там ночь – жизнь, успеем!

– Ну да, у кого жизнь, а у кого и одна ночь… – Этери задумалась.

Маришка боялась пошевелиться, ждала ответов.

– Скоро ты увидишь своего дедушку, дорогая, я написала ему. Он живет в Тбилиси, и до этого не знал о вашем существовании.

– Почему? – Маришке казалось, что ее уши стали как у совы: какие-то «сверхслышащие», сказочные.

– Мы с ним познакомились до войны, танцевали вместе в балете. Я была очень молоденькой, он – гораздо старше. Потом ему пришлось уехать, война началась, а я маму родила. Он и не знал.

– А ты его не искала?

– Искала. И он искал. Вот сейчас нашли друг друга, я от него письмо получила, ответила…

– И у вас такая любовь была, что ты ни за кого замуж не вышла?

– Да, дорогая. Когда ты станешь взрослой, поймешь, что есть такие объятия, после которых ты не хочешь ни в какие другие… Когда я поняла, что потеряла его, казалось, жизнь кончилась. Но родилась твоя мама, шла война, пришлось выживать…

– Этери, лучше бы вы не встречались! Ты бы его тогда не потеряла! – возбужденно воскликнула Маришка.

– Хуже того, что я его потеряла, могло было быть только то, что я бы его никогда не встретила… – мягко улыбнулась Этери.

Это было так мудрено, что Маришка, сколько не напрягала свой десятилетний мозг, понять сказанное была не в силах.

Все нарушил, как всегда, Данька, внезапно выкатившийся из-за своего временного убежища:

– Вот почему вы, женщины, такие? Думаете только на шаг вперед! Ты вот соображаешь, Маришка, что нас с тобой тогда бы и в помине не было?

…На похороны приехал пожилой мужчина колоритной внешности. Представился какой-то странной грузинской фамилией на «-ани», – Маришка не запомнила. Да и не до этого было. Он сказал, что когда-то давно, в юности, они с бабушкой служили в одном театре в Ленинграде. Он приехал увидеться с ней, а вот как получилось…

…Этери казалась неприступной и неразгаданной. Лицо было словно высечено из мрамора. Как Жизель, – красивая и несчастная, – подумала Маришка. Неужели они больше никогда не услышат бабушкиных чудесных историй, не почувствуют вкус ее булочек, не сделают ни одного «батмана тандю жете», не позавтракают солнечным светом и взбитыми облаками? Маришка горько разрыдалась. Рядом, хлюпая носом и вытирая его бабушкиным платком, пытался сдержать слезы Данька.

После поминок приехавший Незнакомец о чем-то долго говорил с мамой. Она плакала, слов не было слышно, хотя Маришка, прилипшая к двери, старалась уловить хоть что-нибудь из разговора взрослых. Да и Данька, тоже пытающийся что-нибудь расслышать, пыхтел за спиной.

Утром, когда все собрались за столом, Данька не сдержался: «А вы кто? И откуда знаете нашу Этери?»

– Вообще-то, как оказалось, я ваш дедушка, молодые люди.

Справившаяся с растерянностью Маришка решила уточнить: «Так это вы тот Альбер, после которого Этери стала Жизелью?»

За столом молчали.

Не верьте, когда говорят, что взрослые всегда найдут ответ на вопрос десятилетнего ребенка. Это неправда. Правда в том, что вопрос ребенка заставляет взрослых порой задуматься над правильностью прожитой ими жизни.

А Маришка вдруг вспомнила последний разговор с бабушкой:

«Что бы ни случилось, – держи спинку, девочка! Это выпрямляет душу и позволяет держать удар.

– Тогда я стану хорошей балериной, Этери?

– Нет, дорогая, тогда ты сможешь стать настоящей Женщиной…»

АДА

«Я никогда не рисую сны или кошмары.

Я рисую свою собственную реальность»

/Фрида Кало/

Уже много лет ее преследует один и тот же чудовищный сон, и сквозь его кошмарную полуявь Ада понимает, что этому не будет конца. Ей суждено проживать это вновь и вновь, как бы выковыривая болезненные детали тех дьявольских, мучительно-беспощадных чудовищных предрассветных часов, растянувшихся во всю длину человеческой жизни.

…Она проснулась от тревожного шепота мамы и одновременно ощутила непрерывность звонка и какой-то странный стук в дверь: как будто бы не стучали, а долбили молотом, настойчиво, не переставая, по-хозяйски. Мама велела, да что там «велела» – приказала забраться в тайник и не показываться, что бы ни случилось. Укромное место было маленьким, не предназначенным для человека, и хотя Аделина была достаточно хрупкой, ей пришлось свернуться в неудобный клубочек.

– Тринадцать лет, а легонькая, маленькая, – будто не кормим, – сокрушалась бабушка. Сама она была рослой и величавой: ни дать ни взять Екатерина Великая, только короны недоставало.

Ада не в первый раз находилась в этом «убежище», только было это в раннем детстве, когда они с папой играли в прятки. Позже она поняла, что тайник предназначен для книг и рукописей, которые никто не должен был видеть, но она была и без того скрытной девочкой, поэтому родители даже не волновались, что Ада может кому-то об этом проговориться. Тем более что появились другие интересы, и она благополучно о нем забыла. Сейчас же происходило нечто неясно-тревожное и настораживающее, так как мама, стремительно выбросив из тайника столь ценные до этого времени бумаги, втолкнула туда Аду, ничего не объясняя. Почему же в этот раз она стала секретнее этой, столь тщательно скрываемой «литературы»?

Ада постаралась расположить себя в этом маленьком пространстве так, чтобы в щелочку видеть хоть кусочек комнаты и понимать происходящее.

– Ну что, контра недобитая, не успели все попрятать? Что тут у нас? – Ада видела только край гимнастерки темно-защитного цвета и кобуру. Голос был грубый и хамоватый.

– На расстрельную статью хватит, – усмехнулся другой.

Были видны только его сапоги и рука, державшая пачку бумаг. На руке – странная какая-то татуировка.

– Деньги, драгоценности. Где прячете? – продолжал опять тот, который в гимнастерке.

– Нет у нас ни того, ни другого, – голос мамы казался чужим, отчего в душе похолодело. Маму видно не было, лишь край шали, накинутый впопыхах на длинную ночную рубашку.

– А ты еще ничего, справная… – тонкое кружево шали съежилось под хромовым сапогом.

Раздался хриплый голос отца, ноги которого оказались между сапогами и кружевом:

– Отойди от нее…

И тут началось непонятное. Рука потянулась к кобуре, гулким эхом, почти одновременно, щелкнуло два выстрела, и беззвучной вспышкой отозвался где-то внутри исступленный крик мамы. Прямо перед глазами возникло лицо отца, такое родное и чужое, мертвенно-бледное на фоне темного пола.

– Ты что наделал? – бумаги из рук татуированного посыпались на пол. В голосе была досада и растерянность.

– Да ничего, сейчас с ней разберемся и обмозгуем, как это вражеское гнездо представить… – вложил пистолет в кобуру хриплый, шагнув к матери. И тут случилось непредвиденное: мамина шаль метнулась к окну и птицей взлетела с подоконника: лишь на долю длинной секунды Ада увидела повернувшееся именно к ней ее лицо, искаженное болью и любовью.

– Ну все, доигрался, сматываемся, пусть думают, что ограбление, нас здесь не было, – скомандовал тот, который с татуировкой.

Ада провалилась в беспамятство. Очнулась она от онемелости скрюченного тела, инстинктивно старающегося расправиться. Выползла из тайника и поняла, что уже ночь. Отца на полу уже не было. Она подбежала к распахнутому настежь окну: пусто. Может, все это страшный сон? И родители куда-нибудь вышли? Но на полу валялись бумаги, и под лунным светом багровели огромные пятна. Ада, побоявшись включить свет, вышла на площадку и постучалась к соседке.

– Тетя Клава, вы дома?

– Господи, жива? – соседка Клавдия распахнула дверь и подхватила почти упавшую ей на руки Аду.

– Где же ты была? Тут бандиты родителей твоих злодейски убили, милиция приезжала. Отца – насмерть, из пистолета, а мать – в окно, – зарыдала Клавдия. Хорошо, что тебя дома не было, а то неизвестно, осталась бы жива или нет…

– Тетя Клава, а мама с папой где? – прошелестела непослушными губами Ада.

– Так говорю же тебе – убили, злодеи, их милиция и забрала, в морг, наверное, куда еще? И из НКВД приезжали. Про тебя спрашивали, интересовались, видел ли кто?

– Кто спрашивал?

– Да что же ты такая непонятливая? Конечно, энкаведешник, серьезный такой, при хромовых сапогах, с пистолетом. Начальник их, видно.

– Тетя Клава, я пойду, а вы не говорите никому, что меня видели…

– Почему не говорить-то? Не скрываешься же ты?

– Да нет, тетя Клава, я вернусь, просто сейчас идти надо…

– Да куда же ты, на ночь глядя? – замахала руками соседка, – оставайся, завтра пойдешь…

Но Ада уже сбегала по ступенькам вниз, в темноту, подальше от этой нечеловеческой, жгучей, оглушительной боли.

…Бабушка долго возилась с замком, наконец, дверь поддалась и Ада, заглянув в родные встревоженные глаза, разрыдалась у нее на груди.

Потом они сидели на кухне и молчали. Впервые Ада видела у бабушки такое лицо. Почти как у папы, когда его уже не было, после выстрелов.

– Нам никто не поверит, – наконец произнесла она. Только хуже будет.

– Бабушка, но ведь они убили! Давай напишем Сталину!

– Девочка моя, а ты знаешь, какие книги и рукописи выбросила мама из тайника, чтобы спасти тебя?

– Догадываюсь…

– Ну так вот. И меня в лагеря, и тебя не пощадят. Нужно затаиться. Нет нас. Хорошо, что фамилия у меня другая, я и тебя на нее запишу, будешь учиться. Здесь городок незаметный, а в Москву нам сейчас нельзя.

– Но у нас там все…

– Жизнь дороже.

Бабушка тяжело поднялась. Сравнения с Императрицей она сейчас не выдерживала, даже если бы надела корону. Часа два-три разговаривала по телефону, договариваясь с кем-то о похоронах, утрясая возникшие проблемы. Ада провалилась в густой, обволакивающий сон, сквозь который иногда пробивался то крик какой-то ночной птицы, то тихий металлический голос бабушки.

Утром та разбудила Аду и беспрекословным, несвойственным ей тоном произнесла:

– Собирайся, Аделина, нам нужно и отсюда уехать. Нашли тайник и поняли, что там кто-то был.

Ада запоздало вспомнила, что не закрыла тайную дверцу, когда выбралась наружу. Да и до этого ли ей было?

– Хорошо, бабушка, – покорно сказала она.

Так и закончилось детство. Да что детство: она, Ада, перестала существовать. Ни имени, ни дома, ни родителей, ни прошлой счастливой и беззаботной жизни. Только память, которая постепенно стиралась, словно кто-то каждый день упорно работал ластиком. Они переезжали из одного места в другое, бабушка умерла в сорок втором, а ее, уже не Аду, а Анну угнали в Германию, где она и осталась, благо мама, преподававшая немецкий, успела обучить ее языку.

И вот сейчас, когда она уже фрау Анна, жена уважаемого человека и мать двоих детей, та Ада, которая давно не существует, иногда приходит к ней ночами и вновь тонкое кружево птицей взлетает на подоконник, и мамино лицо поворачивается к ней из небытия…

– Мамочка, – теребит ее за плечо дочь, – ты опять кричала во сне, но я не поняла что, ты говорила на другом языке… Кажется, это был русский, ты его знаешь?…