Текст книги "Бирюзовые капли дождя"

Подруги

Дружбу не планируют, про любовь не кричат,

правду не доказывают.

/Фридрих Ницше/

Это было как в книге «Ушли клоуны, пришли слезы». Она читала ее когда-то. Содержание несколько стерлось в памяти, яркой осталось лишь связка: люди ждали веселья, а клоуны достали автоматы и расстреляли намеченных заранее зрителей. Под заказное устрашающее убийство попали все, кто оказался рядом. Вот такой теракт. А бывает, убивают и без оружия и расстрелов. А «послевкусие» то же: боль потери, страх невосполнимости и невысказанности.

Она ее просто уничтожила. Взяла и подло так – умерла. Лучшая подруга называется. А совесть где? Вся жизнь с ней прошла. И поругались-то не из-за чего. Ну виновата, ну выскажи, заклейми, как положено, но зачем же «стулья ломать»? Ведь пять лет так и ушло в никуда, а как могли бы их душевно провести: за воспоминаниями, а то и за «Хеннесси»…

Да, слишком принципиальная была Арина. Ничего никому не прощала, даже в день прощения. И упертая. Что не по ней – ни за что не примет. Переоцени, говорила ей, бывало, ценности свои обветшалые: плесенью от них веет, а она – ни в какую. Вот и доупиралась. Со всеми перессорилась, даже с ней, подругой детства. Так и не помирились. Вот теперь хорони ее, без перемирия. А пришла бы, – сели, поговорили бы, повинились, обнялись. И опять вместе, как раньше…

Надежда вспомнила их первую встречу. Это было во дворе. Дворы тогда были совсем другие. Шумные, крикливые. На столбах – веревки, на веревках – белье сушится; сарайчики неказистые: у каждого свой, с символическим замочком, отпирающимся любым ключом. И деревянный забор, ограждающий детей от соблазнов «улицы». Мамки – всем мамки, а дети – всем дети.

– Ванька, ты хоть ел сегодня?

– Неа…

– Так иди, с Колькой моим поешь, я макароны сделала, а то пока мамка твоя придет, помрешь, небось, с голода…

– Иду, теть Зин…

– Дядь Слава, у меня что-то самолет не получается, подсоби…

– Ну давай, посмотрим, что там у тебя за техническое несоответствие…

– Толик, ты зачем кота на поводке водишь? Не издевайся над животным, сейчас же отпусти, вот отец придет, скажу…

– Сознавайтесь, паршивцы, кто веревку мою срезал? На чем я теперь белье сушить буду? Узнаю – уши надеру…

И так целый день. Тогда казалось – кошмар, а теперь – песня. Песня детства. И Аринка как раз тогда появилась. Чистенькая такая, в туфельках – отпад, ни у кого таких не было. Юбочка пышненькая, косички тоненькие, а в руках – кукла. Нет, не кукла – мечта: сказочное воздушное платье, ручки-ножки двигаются, вся мягонькая, не пластмассовая какая-нибудь, а как живая. Да еще и волосы длинные, как настоящие: светлые, кудрявые, так и хотелось прическу ей сделать. Надька робко подошла к новенькой:

– Тебя как зовут?

– Арина…

– Родионовна? – засмеялась Надежда.

– Нет, Андреевна, – не поддержала шутку Арина.

– А я – Надежда. Дружим? Дашь куклу причесать?

Арина нехотя протянула ей свое сокровище:

– Только осторожнее…

Так и началась их дружба, прошедшая проверку на прочность через всю долгую жизнь. Надежда даже не мыслила себе дня без Арины. Они были разными, но как-то очень удачно дополняли друг друга. Одно было непонятно: влюблялись в одних и тех же парней. Вначале растерялись, не знали – ссориться или как? Потом приспособились: кидали жребий и без обид уступали друг другу «ухажеров». Вот так, по жребию, Генка и достался Арине. Хотя всегда тянулся к ней, к Надежде. Как и она к нему. Арина это видела, но договор есть договор. На свадьбе Генка подошел к Надежде:

– Не передумала? Еще не поздно…

Она молча покачала головой:

– Дружба дороже…

Так и стали жить. Надежда никого больше не полюбила, не смогла. А Арина, из принципа, продолжала жить с Генкой. Потом, уже после появления двойняшек, она спросила:

– А ты у нас так и будешь в старых девах ходить? Или не в девах, но в старых?

Надежда с вызовом ответила:

– Для себя рожу, зачем мне мужик? Ни к столбу – ни к перилу…

Арина посмеялась, но когда через некоторое время заметила, что подруга поправилась и похорошела, с подозрением заметила:

– Все-таки рожать одна собралась, дуреха?

– Ну не всем же такими умными быть, – отшутилась Надежда, и через несколько месяцев родила дочь.

– Колись, кто отец-то? Никого около тебя не видела, – допытывалась подруга.

– От духа святого непорочное зачатие, – отшучивалась Надя.

– Ну-ну, вот как он тебе алименты оттуда слать будет, ты подумала? – возмущалась Арина.

– Да не нужны они мне, сама зарабатываю, – раздражалась Надежда.

Дети росли как родные. Мальчишки опекали малышку, таскали ее повсюду за собой. Генку хватало на всех, так что дочь отсутствие отца не чувствовала.

Пошли в одну школу, потом все – в медицинский. Взрослые дружили. Вместе на дачу, всем гамузом – в отпуск. Потом Генка слег. Арина раздражалась: не могла простить такую слабость сильному всегда мужу. Больше ухаживала Надежда. Приходила с работы, и, быстро управившись дома, шла на смену Арине. Та отправлялась спать, а они часами говорили. Оказывается, сколько общего у них было! Мысли, чувства, оценки… Один начинал говорить, а другой подхватывал. И молчать было хорошо, комфортно. Не напрягали паузы, не нужно было искать темы. У Генки как-то прорвалось:

– Как же нам хорошо бы жилось вместе, Наденька…

– Не судьба, – улыбнулась Надежда.

И тут, как в плохом мелодраматическом фильме, прозвучал металлический голос Арины:

– А вам и так хорошо жилось… Дочку-то, от него прижила, подруга? Нянчился с ней всю жизнь, как со своей…

– Зачем ты так, Арина?

– Как «так»? Я думала – мне помогать приходишь, а оказывается, – к любовнику? Так я не мешаю, забирай этот куль ненужный – и вперед, только уж негодный он давно, сдулся… Но ты у нас сердобольная, выходишь…

– Арина! – Генка, который год как не мог привстать, рывком приподнялся с кровати.

– Все, дорогая, или забирай или уходи! Нет тебе больше дороги в мой дом, кончилась наша дружба! – Арина была не в себе, эмоции переполняли.

– Прощай, Гена, не нужно ей сейчас ничего говорить, – Надежда притронулась к его руке и повернулась к подруге:

– Врача вызови, не видишь – плохо ему…

На следующий день она узнала, что Геннадий умер. Дочка рыдала, она же не проронила ни слезинки. Только сидела, молча глядя в окно на обливающуюся слезами дождя рябину.

Вечером дочь спросила:

– Мама, а правда тетя Арина говорит, что Дядя Гена – мой отец? А то мы с Максом думали пожениться….

В ее глазах стоял неподдельный ужас, и маленькой точечкой светилась робкая надежда на то, что уже и без того покачнувшийся мир не разрушится, а будет стоять, как Пизанская башня: чуть склонившись, но оставаясь в гармонии со Вселенной.

– Не волнуйся, детка, это не правда. Твой отец давно умер, я расскажу тебе о нем чуть позже. Выходи замуж за Макса и будь счастлива.

Надежда глубоко вздохнула. И вина-то ее перед подругой была невелика – просто суждено было им любить одного мужчину. Смешно… А может, – страшно? Но жизнь и есть коктейль из того и другого со всевозможными пряностями и специями, – подумалось ей. Просто каждый выбирает сам: кто по названию, кто по составу, кто – по жребию. А послевкусие – оно становится понятным только тогда, когда распробуешь…

Последнее сальто

Не принуждайте себя делать последнее сальто просто потому, что этого кому-то хочется. Если нет сил – откажитесь. Потому что последствия бывают самыми печальными. А публика пойдёт смотреть на другого гимнаста. Или на нового клоуна…

/Анна Кирьянова/

Сколько себя помнила Ульяна, она всегда всё держала в своих руках, контролировала, руководила, управляла. Казалось, если она расслабится, всё рухнет. Все умрут. Всё разрушится. И вот сейчас она впервые почувствовала, что больше не в силах тянуть огромную семью. Престарелые родители, безвольный муж, инфантильные дети, тетушки, племянники, друзья… Она по жизни была Спасателем, бросалась причинять добро по первому зову, даже тогда, когда этот зов еще не был озвучен. «Бежишь впереди паровоза, – говорила подруга, – о тебе кто подумает?» О ней и правда, никто не думал. А зачем? Она сильная, ей помощь ни к чему. И даже на праздники муж дарил ей не цветы или духи, а что-нибудь полезное: сковороду, к примеру, или утюг. Но тут вдруг, просто в одночасье, Ульяна поняла: выдохлась. Да и когда? В самый неподходящий момент и в совершенно неподобающем возрасте. Сорок девять – это разве возраст? Пахать, да пахать. А она сдулась. Ульяна задумалась. А еще говорят: «сильная женщина». Сильная – да, не поспоришь. А вот ощущала ли она себя когда-нибудь по жизни женщиной? Пожалуй, нет. С тех самых пор, когда умер дед…

…Дед был рослый, как раньше говорили – косая сажень в плечах, на медведя один с рогатиной ходил. Вся семья, да что там семья, – вся родня на нем держалась. Всем помогал, как мог, но и спрашивал строго. Жили почти вровень, ладно, в достатке. Не шиковали, но и не голодали, хотя времена были суровые, безрадостные. Жесткие нормы по выполнению сельхоззаготовок вынуждали трудиться не покладая рук, с колхозников сурово спрашивали за неуплату налогов, а год на год не приходился, – вот и зимовали порой впроголодь. Многие старались завербоваться на стройки, разработку торфа, но далеко не всем выпадал такой фарт. В город на заработки вырваться было затруднительно: нужен был паспорт, без него – никуда. Вот и придумал дед определить Ульяну в 14 лет на учебу в фабрично-заводское училище, сам отвез в город и денег дал. В колхоз-то добровольно-принудительно записывали с 16 лет, а она до этого паспорт успела получить, городской стала. Век потом деда за это благодарила. Эти годы только и была она по-настоящему, по-женски счастлива. И парень имелся под стать деду – видный, осанистый, только до девок падкий, потому и рассорились. Может, и помирились бы, – но тут известие пришло – с дедом беда, бревнами на сплаве придавило, велит приехать.

В комнате было народу – не пробраться к кровати, на которой лежал дед. Ульяна, с усилием раздвинув эту живую изгородь, пробралась к нему и упала в ногах, всем своим телом ощущая его боль.

– Выйдете все, – велел дед. Родственники не посмели ослушаться. Только сестра, спрятавшись за занавеску, притаилась: не в ее натуре было о чем-то не знать.

– Как же ты, дед? – зарыдала было Ульяна.

– Цыц, – прервал он ее, – слушай, пока говорить в силах.

Она замолчала.

– В общем, расклад такой, Ульяна. Мать у тебя – слабая женщина, толку от нее – только щи варить, отец – по жизни ведомый, безвольный, да пьющий. Брат – что с него взять? Сама знаешь, рука сухая, – полиомиелит проклятый, – не помощник. Сестра – дура (занавеска протестующее зашевелилась), одни парни на уме. На тебя вся надежда, Ульяна. Пропадут они. Я уже о родственниках наших не говорю, хотя бы семью вытяни. Ты сильная, сможешь. Будь вместо меня.

– А ты как же, дед? Погоди, выздоровеешь, все образуется…

– Не поднимусь я уже, Ульяна. Все. Сил нет говорить. Уходи. И слова мои помни. Я с тебя оттуда спрошу.

…Вот и стала Ульяна после этого главой рода. Всем это было по нраву, кроме нее. Трудно было – не описать. Пока всех в город перетащила (благо, паспорта стали выдавать), пока устроила на какую-никакую работу. Замуж между делом вышла не за того (не «герой» оказался, лишь довесок ко всем), дочь родила, – почти тридцать уже, а все под материно крыло норовит.

Да, не женщина она, Ульяна, по жизни, а мужик. Все деда наказ выполняет.

– Прости, дед, не могу больше, – Ульяна, тяжело осев на кровать, завернулась в плед и забылась тяжелым сном. И привиделось ей, что подходит к ней дед, садится рядом, как она тогда, гладит по волосам и спрашивает: «Что, притомилась, Ульянушка?»

Дед при жизни никогда так ее не называл, и Ульяна разрыдалась:

– Сил нет, дед, выдохлась. Помнишь, ты меня в детстве в цирк в городе водил? Там акробат все выходил на бис и делал какой-то сложный трюк, и на четвертом или пятом повторе у него не получилось, и его вынесли на носилках… Помнишь? Так я, дед, как тот акробат, если продолжу – умру…

– А ты и не продолжай, Улечка, все, что могла, ты сделала за меня, живи своей жизнью, детка, живи, я тебя отпускаю…

– А как же…

– Сами пусть справляются, теперь их черед…

– Дед, а ты…

Ульяна проснулась. Деда не было, а все, что было во сне, стояло перед глазами. Она долго сидела в темноте и думала. Утром собрала чемодан, написала записку родным, и, аккуратно положив ее на стол, придавила уголок сахарницей (так заметнее).

К полудню она была уже в монастыре. Вокруг – сосны, рядом – река, дышалось здесь вольно и глубоко. Ульяна впервые за много лет почувствовала облегчение: будто сбросила с себя годами носимую, непосильную ношу.

– Ну вот так-то оно лучше….– подумала она и шагнула за ворота обители.

…Родственники долго не могли простить Ульяну. Приезжала дочь, плакалась:

– На кого же ты нас бросила, мама? Не ладится у нас ничего, папа спился, Анька, племяшка твоя, в артистки подалась, да не получается – ни денег, ни славы, ну а папку с мамкой в дом престарелых отдали, там им лучше, немного уж осталось…

Ульяна выслушала все молча и только одно сказала:

– Это вам, доча, хочется, чтобы я при вас была, а я – этого хочу, – она очертила рукой круг, охватывающий реку, лес и монастырь. – Свободы. От себя, от вас, от суеты. Да и Он меня отпустил. Живите с миром…

И ушла, оставив за спиной все, что было ей когда-то так дорого…

Провинциальная история

Женщины всегда преподносят мужчинам

Ошеломляющие сюрпризы.

/О. Генри «Дары волхвов»/

В нашем санатории, вольготно раскинувшемся в роскошном сосновом бору, в этот малоснежный зимний сезон было не так много отдыхающих. Персонал работал, не напрягаясь. Времени, свободного от работы, было предостаточно, и мы с удовольствием тратили его на перемывание многострадальных косточек наших подопечных. Каждый год мое внимание привлекал какой-нибудь колоритный типаж, и я, которая воображала себя Франсуазой Саган, собирающей материал на новый роман, «прикрываясь» работой массажистки в провинциальном санатории, делала регулярные наблюдения и записи в тетради. Если бы вы меня видели, ни за что бы не подумали, что я массажистка. Я миниатюрна и хрупка, просто Джен Эйр, только гораздо симпатичнее этой известной особы. И я не продукт своего века. Все сидят в чатах за компьютерами, выискивая себе женихов и спонсоров, гарантирующих безбедную жизнь, а мне, которой немного за тридцать, ничего этого не надо. Насмотрелась на цену того и другого. Очень уж она высока: свобода и естественность. А этим я дорожу превыше всего. Зависеть от кого бы то ни было, надевать фальшивую маску обожания в угоду кому-то – это не по мне. Я, к слову сказать, весьма, к вашему сведению, начитана. И поговорить со мной – одно наслаждение. Это не я сказала. Это писатель один заезжий сказал. Он, да будет вам известно, лечил здесь застарелую мужскую болезнь, приобретшую, из-за запущенности, хроническую форму. Ой, не подумайте плохо, не одну из тех, которые, сами понимаете… Вполне приличная болезнь. Просто мне воспитание не позволяет ее назвать. А воспитывалась я бабушкой на классической литературе. Бабуля моя – личность легендарная. В том смысле, что по городу нашему о ней одни легенды ходили, никто не знал, кто она и откуда появилась. Родила она мою мать через несколько месяцев после появления в нашем славном малозаметном на просторах России городке, и как бабы не гадали и не выспрашивали, об отце не было сказано ни слова. Манеры у бабки были – ни дать ни взять – графиня да и только. Ко всем мужикам она обращалась не абы как, а «любезный» или «милейший»:

– Любезный, а не почините ли вы мне двери? Я заплачу.

После таких слов двери и всё прочее чинилось в кратчайший срок без оплаты и за одно бабкино словечко благодарности:

– Не знаю, как вас и благодарить, милейший Арсений (Иван, Антон и пр.). – Пожалуйте на кухню! Коли отказываетесь взять деньги, то хотя бы чарочку выпейте.

Мужики послушно входили, снимали еще за порогом свои видавшие виды сапожищи, чтобы ненароком не натоптать «барыне», стесняясь своей кургузой одежды опрокидывали «чарочку» и, пятясь задом, удалялись.

Позже, будто отходя от гипноза, тихонько матерились:

– Растудыть твою печаль, истинно – барыня. И откуда ж такая сковырнулась?

Однако бабку уважали. У нее спрашивали совета, по тому, как она одевалась, определяли, что сейчас в моде, ее ставили в пример как образец нравственности и преданности одной лишь, неземной, как казалось, любви, о которой не было сказано ни слова.

– Надо же, ну ни с кем не путается, любит своего, видно! – судачили соседки.

Я, однако, думаю, что бабке попросту не с кем было «путаться»: наши мужики ее уважали и боялись, а она никуда не стремилась выезжать.

Мать же моя была – как яблонька от вишенки. Почему я и подозреваю, что дед – отнюдь не из бабкиного «болота», отчего, видно, она и удалилась в деревню от греха да подальше. Весьма вероятно, что он и отбил у нее тягу к простому народу, от которого она, как декабристы, была слишком далека. Чего не скажешь о матери. Мать-то слишком к нему была сочувствующая. А результатом этого глубокого сочувствия была я, та, которую она произвела на свет в 17 лет, после чего быстро смылась в город, прихватив одну из двух икон, которые бабка берегла пуще глаза, и оставив слезную записку с просьбой не бросать родную кровинушку – плоть от плоти, кость от кости. «Родная кровинушка», как видите, выросла и впитала в себя как глубоко народное, так и остаточное дворянское, совершенно не нужное в нашей современной суровой действительности. А о канувшей в лету вместе с матерью иконе бабка вспоминала частенько. И наказывала беречь вторую, говоря, что это семейная реликвия стоит столько, что весь наш городок купить можно.

– Бабуль, а давай продадим икону, купим его и устроим здесь кампанелловский Город солнца! И все будут счастливы! – говорила Катерина.

– Глупая ты, Катька, думать тебе, читая, надо, а не по верхам хватать! Об иконе забудь, и не заикайся нигде. Она весь род наш спасала, еще со времен прабабки моей. Хватит того, что одна с матерью сгинула, хоть вторую сберечь…

Бабка говорила, что я «жуткий конгломерат двух чуждых миров». Может быть, она и права, так как чрезмерное увлечение романами 19 века и бабкино воспитание наложило на здоровую провинциальную девушку нездоровый меланхолический отпечаток прошлого и тягу к возвышенной и светлой любви. Теперь, вы, вероятно, понимаете, почему я одинока (попробуйте среди наших отморозков и пьяниц найти достойного!) и предпочитаю читать, а с некоторых пор и писать романы, нежели их заводить.

Великодушно прошу простить за небольшой экскурс в мою генеалогию, если можно так выразиться. Возвращаясь к начатому, скажу, что в этом сезоне мое внимание привлек колоритный мужчина лет за пятьдесят. Он был молчалив и угрюм, и я посчитала, что этот типаж просто просится на кончик моего, еще не отточенного пера, давно уже ждущего подобного героя. Я его окрестила именем моего любимого писателя О”Генри, только без «О».

Если бы он не был в летах, я подумала бы, что это моя судьба. Но – увы – это был не тот случай, и мне оставалось только наблюдать за ним и ждать, не раскроет ли он мне свою тайну. А то, что у подобного рода героев обязательно должна быть тайна, я не сомневалась. Как-то раз, когда он был у меня на массаже, я вежливо осведомилась, женат ли он. «Генри», с явным неудовольствием, ответил, что нет, и никогда не был. Когда я, извинившись, спросила, есть ли тому причина, он ответил, что, естественно есть, но обсуждать это со мной он не собирается. «Фи, как неучтиво», – мелькнуло у меня в голове», – но вслух я, конечно, ничего не произнесла. Хотя в записях сделала пометку, что не так уж он и вежлив. Может, дать ему другое имя?

Однажды к нему приехал гость. Чудо, а не гость: ни дать ни взять Хэмингуэй, трубки только не хватало. Проходя по коридору, я тихонько подошла к номеру и прислушалась. За дверью разговаривали вполголоса, и, как я не напрягалась, ничего расслышать не смогла. Поэтому пошла поболтать с Зиночкой. Кто такая Зиночка? О, это отдельная история, тем более, что она – один из объектов моего пристального наблюдения и моя близкая подруга.

Зиночка страсть как любит романы любовного содержания. И, конечно же, ждет своего принца на алых парусах или белом Мерседесе. Но тот явно запаздывает. Зиночка стареет, но остаются не растраченные чувства, подобные временно спящей, но в любой момент готовой к извержению любвеобильной лаве, способной сокрушить на своем пути все и вся. Зиночка страдает, но не озлобляется, как некоторые старые девы, а посвящает себя служению Любви во всех ее проявлениях. Она привечает влюбленных, поит их чаем с ежевичным вареньем и с замиранием всего своего пылкого естества слушает их истории, полные романтики и страсти. Дежуря обычно по ночам, она находится в курсе всех романов, ибо по доброте душевной закрывает глаза на все нарушения санаторного режима. За свою сердобольность она частенько страдает, получая нарекания от начальства. Сплетницей, однако, ее назвать никак нельзя и выудить из нее информацию практически невозможно.

Зиночка усадила меня за стол, плеснула в пузатый бокал чаю и предложила ватрушки, которыми ее угостила наша столовская повариха.

– Ну что, писательница, начала свой роман, или все материалы собираешь? – Зиночка одна из немногих, кто знал о моем «подпольном творчестве».

– Да, Зиночка, мне кажется, я нашла прототип своего главного героя…

– Ну и кого же на этот раз?

– Генри, только без «О», то есть это я его так окрестила, а вообще он Сидоров.

– Фи, какая проза: Сидоров… И что же в нем особенного?

– Он загадочен и непредсказуем, очень взрослый, лет за 50.

– Здесь все загадочны, потому как незнакомы, а предсказуемы, потому что их санаторные карты у нас: посмотри, и сразу скажешь, у кого какой стол и стул, – рассмеялась Зиночка. Да и могут ли у твоего Сидорова быть какие-нибудь возвышенные чувства? А без них твой роман – просто хроника. И уж очень он «взрослый». Развитие действия куда пойдет? К свадьбе в пятьдесят? Все душевные романы заканчиваются свадьбой, а у тебя – тупик, пенсия. Возраст дожития.

– А у тебя, Зиночка, все интрижки – большая любовь, все романы – только о ней, а тут – тайна, жизнь, полная загадок, я чувствую…

– Ну, смотри, Катерина, я о твоем Сидорове ничего не слышала, живет, как невзрачная мышь в норе, да и взглядом не удостоит.

На том и расстались. Мне пора было идти домой, под старинный абажур, где я творила под псевдонимом, который вам не к чему знать, – вдруг к тому времени, когда вы будете читать эти записи, я буду слишком известна? Писатель не должен говорить о себе, он ищет типажи в окружающих, и они проживают в его произведениях вторую жизнь… Красиво сказала, да?

Чем же меня порадует мой Генри, в миру – Сидоров? Не подведи, мой герой, очень хочется на этот раз не ошибиться…

Тем временем вышеупомянутый Сидоров даже не собирался оправдывать ожидания какой-то потенциальной писательницы местного разлива. Он был страшно зол на «Хэмингуэя», как назвала наша героиня его гостя. Тот поставил ему ультиматум, и выход был только один: «забыться и уснуть», то есть застрелиться. Парабеллума поблизости взять было негде, и Генри с тоской взирал на опостылевшие ему природные прелести. «Что же делать?» – раздумывал он, подпинывая заледеневшие шишки, попадающие под ноги. Вот уже который час он гулял по территории этого треклятого санатория, служившего ему временным убежищем. И все же они его вычислили. Казалось – куда же дальше спрятаться, чем в это Богом забытое местечко? Ан нет, нашли-таки… Он задумался.

Пока Генри-Сидоров обдумывал свое плачевное положение, тот, кому он послужил прототипом, совершал подвиги во имя справедливости, всеобщего счастья и любви на романтических просторах полотна нашей писательницы. Дел у него было – поле непаханое, так как написана была только первая глава, да и та еще не до конца, а роман предполагал минимум пять. Почему пять? Пять было сакральным числом нашего автора. Вокруг Катерины валялось множество скомканных и омытых слезами бумажных платочков. Было ли так у Саган, она не знала, но как тут соответствовать, когда героиня в слезах, соплях и ожидании? А герой все ищет новые и новые подвиги и совершенно перестал ее слушаться? Из благородного романтика, исключительного человека с неукротимыми страстями, пафосной речью, трагизмом и отрицанием погрязшей в пороках действительности, он просто на глазах превращается в беспринципного, расчетливого циника, идейного скучающего негодяя, который совершает неподобающие поступки просто ради развлечения. И это уже в первой главе! Что же будет дальше?

Катерина решила сделать передышку и прогуляться по парку санатория.

Она шла, улыбаясь согревающему не по-зимнему солнышку, радовавшему отдыхающих своим мягким теплом. Свернув с дорожки, Катерина углубилась в лес, такой сказочный и неповторимый в своей ослепительной белизне. Хруст снега и чей-то недовольный голос прервал ее уединение.

– Столько сил потрачено… Что Арсений? И здесь достал. Не отвяжется теперь. Ну а что мне делать, если все так сложилось, из-под носа ушло… Ну да ладно, выпутаемся. Все, до связи… – недовольный баритон захлебнулся в негодовании.

Спрятаться она не успела, и когда «Генри» (а это был он собственной персоной) обозначился практически перед ее носом, Катерина просто сжалась в комочек и хотела проскользнуть мимо.

– Постойте, куда же вы? – бархатный голос заставил остановиться.

Как быстро меняются интонации: только что этот роскошный бархат был низкосортной дерюгой…

– Милая девушка, позвольте узнать ваше имя?

Катерина отвлеченно подумала, что если бы она собственными ушами не слышала предыдущий монолог, она бы ни за что не подумала, что его произнес тот же человек.

– Погуляйте со мной, здесь так вольно дышится, вспоминаются строки великих: «Дивный отрок бродил по аллеям…»

– Смуглый…

– Что простите? – он с удивлением посмотрел на собеседницу.

– Смуглый отрок, а не дивный, – Катерина уже успела расстроиться из-за того, что не удержалась и поправила своего «героя».

– Да вы читаете! Не так много сейчас читающей молодежи, – заметил «Генри».

– Я не молодежь, мне уже 32, – отчего-то гордо обозначила Катерина.

– Боже мой, где мои «32»? – пропел «Генри». – Понимаю, вам, дорогая, все сейчас интересно: от соседской кошки до смуглого отрока, – засмеялся он, одухотворенный своей удачной фразой. – Увы, моя очаровательная собеседница, а мне, – мне стало тоскливо жить. Скучно, когда все предсказуемо, – не так ли? И некому руку подать в минуту… как там дальше?

– Душевной невзгоды, – подсказала Катерина.

– Именно, «невзгоды». Вот именно сейчас, в эту минуту, когда… А душе неймётся, душа просит участия…

– У вас что-то случилось?

– Случилось, милая девушка, еще как случилось! Как говаривал незабвенный Андрей Миронов: «Настоящего художника обидеть может каждый, а материально поддержать – никто», каждая тварь, простите, в душу нагадить норовит…

– Так кто же вам так… насолил? – осторожно спросила Катерина.

– Знаете ли, дорогая, ограничусь лишь тем, что скажу, что у такой фигуры, как я, много завистников, которые ежеминутно готовы подстроить ловушку, возвести напраслину, так что и не отмоешься.

– Интересная, наверное, у Вас жизнь, – вздохнула Катерина. – Прямо просится на холст.

– На какой холст? – недоумевающе отозвался «Генри».

– Да я так, образно… – пролепетала Катерина. – Извините, мне пора…

– А не пригласите ли замерзшего путника на чашечку чая, прелестная незнакомка?

Катерина заколебалась, но потом, решив, что узнать поближе прототипа ее романа было бы не лишним, ответила:

– Отчего бы и нет? Пойдемте, здесь недалеко.

Усадив гостя за стол, она поставила перед ним Зиночкино фирменное ежевичное варенье и оставшиеся еще от бабули изящные чашки и сахарницу из частично сохранившегося сервиза.

– Позвольте, это что – Мейсенский фарфор? – удивленно завис над чашкой «Генри».

– Я в этом, честно говоря, не разбираюсь, от бабушки осталось, – Катерина разлила по чашкам чай и присела рядом.

– А больше у вас от бабушки ничего не осталось? – смеясь, спросил гость.

– Лучше вы о себе расскажите, у нас ничего интересного здесь нет, – предложила Катерина, надеясь хоть что-то узнать о своем герое.

Проговорили до вечера, Катерина слушала, не отводя от него восхищенных глаз: как событийна и насыщена была его жизнь, какие страсти обуревали его, и какие недостойные люди встречались ему на пути! А с ней до сих пор не случилось ничего интересного, даже любви не было, да и что ждать от этого городишки? Правильно говорила бабуля: выучишься – уезжай, а она вот застряла там, где только доживать или лечиться…

Но вот гость поднялся, сказав, что и так злоупотребил ее гостеприимством. У иконы остановился:

– А это у вас тоже бабушкино наследство? – улыбаясь, спросил он.

– Ну да, фамильная. А вы что, разбираетесь?

– Немного, собирал одно время старину. Ну да ладно, спасибо, вам, Катенька, за чай, за вечер, полный очарованья, – гость галантно склонил голову. – Надеюсь напроситься на совместную встречу Нового года…

Зиночка бы никогда не подумала, что услышит от подруги такие излияния.

– Ты не представляешь, Зинуля, сколько ему пришлось пережить, какая судьба, какие повороты! Не на один роман хватит!

– Да ты что, влюбилась, что ли, Катерина? – Зиночка так и застыла с надкусанным пирожком во рту. – Ты смотри, никто никого отсюда пока не увозил, а вот сами уезжают. А наши девчата остаются в море соплей и реках слез. А Нинка, как помнишь, еще и с приплодом.

– Ладно тебе, Зинуля, мне уже далеко не двадцать, да и он не мальчик, серьезные отношения у нас. Вот только посоветуй: Новый год скоро, а у меня денег – с гулькин нос, а подарить хочется что-нибудь необычное, он достоин! Не поделишься финансами?

– Прости, подруга, я уже Томке все отдала, ей детям сапоги справить надо, а себе в обрез оставила.

– Ну что же делать?

– Да не грузись! Он-то, небось, тебе ничего дарить не собирается?

– Причем тут это? Для любимого ничего не жалко. Помнишь, как у О. Генри Делла и Джим пожертвовали друг для друга своими единственными сокровищами: Делла – своими прекрасными волосами, купив мужу платиновую цепочку для карманных часов, а Джим – золотыми фамильными часами, подарив жене чудесный набор черепаховых гребней?

– «Дары волхвов»? – уточнила Зиночка. – Так то – молодость, жертвенность, семья, а у вас? Курортный водевиль немолодой уже девицы и стареющего лавеласа.

– Как ты можешь! – возмутилась Катерина, – И не приходи ко мне на Новый год, не открою!

…Сидя за столом под своим старинным абажуром, Катерина – нет, не угадали – вовсе не строчила свой роман, а прозаично пересчитывала деньги. Конечно, у нее был не один доллар и восемьдесят семь центов, как у Деллы, а три тысячи сто пятьдесят семь рублей, оставшихся с зарплаты. Но на них еще нужно было приготовить праздничный ужин. А что тогда останется? 3157 рублей, а завтра Новый год. Ей, как и Делле, оставалось «хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь». Катерина уже собралась это сделать, но тут ее взгляд зацепил икону. «Не ругайся, бабулечка, ты ведь хотела бы мне счастья?» – мысленно попросила она прощения, и – как там у Генри: жакет на плечи, шляпку на голову – и, «сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу…»