Текст книги "Бирюзовые капли дождя"

Да минует меня чаша сия

Немощные, сухие руки, судорожно сжимающие жидкие букетики увядающей сирени, тянутся к идущим навстречу людям: «купите, сердешные, недорого отдаю…» Её глаза цепляют: есть там, глубоко внутри, нечто, неведомое окружающим. Видимо, отражение лабиринта Судьбы, – отнюдь не балующей, плеснувшей в ее чашу больше горчинки, нежели сладости. А людям недосуг: спешат, торопятся, полубегом, на электросамокатах, скейтах… И кажется, что в этом людском потоке каждый сам по себе, наедине со своим гаджетом: они словно живут, даже на ходу, в ватсапах, телеграмах, вайберах, инстаграмах… / Владеющая социальными сетями Facebook и Instagram компания Meta признана в России экстремистской организацией/ Закупоренные наушниками уши не слышат звуков помощи окружающего их мира.

А старушка стоит… Руки устали, невольно опускаются вниз, но она упрямо, с отчаянной надеждой ищет глазами глаза тех, кто откликнется и не отведет взгляд… И остановится, и поймет, и, быть может, купит, почти за бесценок, пусть даже не нужный ему букет…

Дорожные истории

Под стук колес хорошо слушается и говорится. Кому что. Я – начинающая журналистка и люблю слушать. Залезу на верхнюю полку, закроюсь книгой или планшетом – и слушаю. Вроде как занята, чтобы ко мне обращаться, поэтому воспринимаюсь, как предмет отсутствующий. А внизу – разговоры, порой очень занимательные. И драматически печальные, и восторженно-лирические, и сатирически-гротескные. Некоторые прямо-таки просятся на холст. Как и их персонажи: разноликие и разнохарактерные, с широким по диапазону духовным и интеллектуальным багажом…

– Джоконда… Повидала я ее в Париже, ну и что? Читала, что ученые всё загадку в улыбке ее ищут. Смотрела я, смотрела… Никакой загадочности. Анька наша, соседка полудурошная, – и то мудрёнее: что у нее на уме – нипочем не догадаешься. Вот Собор, этой, Божьей матери – впечатляет. И вышка «Эйфелева» хороша: выше нашей колокольни будет! А колокольня наша, скажу тебе, под 90! Ульяна, подружка моя наипервейшая, говорит: «Увидеть Париж – и умереть!» Это она с фильма какого-то старого слямзила, запамятовала, с какого. Ну и увидела, и что? Не померла, конечно, только расстроилась. Вот так жила бы, говорит, здесь и наслаждалась… Весной этой нам с дедом дети путевки подарили: поезжайте, сказали, пока в силах, хоть другие страны посмотрите, на людей поглядите. А мой-то отказался, – стар, говорит, по европам ездить, а мы с Ульянкой решились. Теперь она все отойти не может, скучаю, говорит, по Парижу, культурный шок у меня.

– Ну а Вы? – слышится тихий, слушающий голос.

Женщина внизу явно проявляет интерес к рассказу собеседницы.

– А что я? У меня все нормально. Мне не до шока. Скотина, огород… Ознакомилась с заграничной культурой, – и славно. Теперь деду своему каждый вечер байки рассказываю, он даже телевизор меньше слушает, чем меня.

– А в каких странах вы побывали? Во Франции…

– Да почти во всей Европе. На автобусе прокатились. Комфорт, скажу тебе, сказочный: везде водят, все рассказывают, кормят. Гостиницы – дома такой красоты нет! А как на стол подают: вазочки, цветочки, салфеточки – сказка! Я деду теперь так для смеха делаю – ему нравится. Только вот каша теперь в голове несусветная. Не помню, по какой реке на кораблике плыли (домики там чудные, ровненькие, друг к другу прижатые)? Мальчика где писающего видели? В Бельгии, кажется. Однако странные они, европейцы, все-таки: нашли, кому памятник делать! Легенда у них: от пожара город спас. Но ясно же – выдумка. Ну да ладно… Вот где эта улица с красными фонарями? Тоже запамятовала. Дед мой шибко ей заинтересовался, пожалел даже, что не поехал… Я ему говорю: «Не срамись, уж, старый, тебе уже только на святые мощи глядеть, а ты о фонарях… Ой, заговорилась я с вами, станцию свою чуть не прозевала! – спохватывается рассказчица. – Прощайте! Ну и мне – с Богом! – она хватает неподъемные сумки и легко выносит из купе. Я смотрю в окно. На перроне ее встречает сухонький жилистый мужичок. «Симочка, – бросается он к ней, – что же ты набрала столько? Нельзя ведь тебе…» Он берет из ее рук багаж, ставит на платформу и ласково обнимает: «С приездом, дорогая…». Мы с удивлением смотрим на нашу попутчицу. Она на глазах превращается из боевой и разбитной бабёнки в ласковую и тихую женщину. «Да не волнуйся ты, все в порядке, хотелось порадовать», – влюбленными глазами смотрит она на своего «деда».

В купе входит девушка. Глаза зареванные, красные. В руках – небольшой рюкзачок. Здоровается, ложится на полку и отворачивается. Плечики подрагивают.

– Случилось что, доченька? – спрашивает моя попутчица. Та молчит.

– Расскажи, легче будет, – участливо советует женщина.

Девушка поворачивается, вытирая рукой не высыхающие слезы и размазывая по лицу тушь. Берет из рук предупредительной соседки стакан чая и, всхлипывая, пьет. Поуспокоившись и вытерев лицо мокрой салфеткой, тихо благодарит.

– От жениха сбежала, – поясняет она. – Говорю ему: не хочу замуж, разве сейчас это главное? Не понимает. А я вирусологом хочу быть. Сейчас это актуально. А он заладил: не могу ждать, учись заочно, главное для женщины – семья, дети…

– А ты думаешь, это не важно? – тихо спрашивает собеседница.

– Это к сорока, когда уже для себя, для карьеры поживешь, тогда и заводить всех можно. А пока молодая – зачем? Да и мир хочу посмотреть. А сейчас выйти – крест на себе поставить. Ни тебе учебы, ни науки, ни путешествий.

– А жених-то хороший?

– Ленька? Ничего. Институт закончил, инженером на заводе вкалывает. Любит – подождет.

Она горделиво вздергивает носик и вопрошающе смотрит на собеседницу:

– Как вы думаете, подождет?

Задумалась. Было видно, что уверенности несколько поубавилось.

– Конечно, если любит, – подбадривает собеседница.

– Там, правда, Варька, одноклассница моя, по нему сохнет. Увести может, – девчушка несколько озадачивается. – А вот Вы как думаете: семья важней или карьера? Вот Вы уже пожили и что? Что бы выбрали? – выжидающе требовательно ждет она ответа.

– А я, деточка, и выбрала карьеру. А вот теперь одна. Ни плошки, ни ложки. Как еще говорят: «яко благ, яко наг, яко нет ничего».

– Почему? – она с удивлением смотрит на аккуратную, терпеливую слушательницу. Вы же все уже могли успеть? Почему же?

– Да вот как ты, подумала, что впереди еще много любовей, а не случилось…

Девчушка занервничала.

– А у меня тоже может «не случиться»? Да нет, у меня не может, – она вновь ложится на полку и отворачивается. Поезд замедляет ход и, натружено заскрипев колесами, останавливается. Девчушка резко вскакивает, хватает сумку и выскакивает из купе. Появляется она уже на перроне перед нашим окном, когда поезд трогается.

– Спасибо Вам! – кричит она, стараясь бежать вровень с вагоном, – Я к Леньке, заочно учиться буду…

Попутчица улыбается. Улыбка светлая и умиротворяющая.

Ночью мы спим спокойно, пока проводница не подсаживает к нам женщину. Ее багаж не помещается под полкой, приходится рассовывать его по купе, как придется. Она долго укладывается, вздыхает, ворочается, и, наконец, под утро, затихает. Просыпаюсь я от негромких голосов старающихся не потревожить меня соседок. Смотрю на часы: десять утра. Ну и горазда я спать! Слезаю с полки, здороваюсь, иду умываться. Вернувшись, решаю сразу же залечь наверху, но женщины приветливо приглашают меня выпить с ними кофе. Я благодарю и присаживаюсь на нижнюю полку. Новая соседка весьма приятна в общении. Мы говорим на нейтральные темы, затем я, сославшись на то, что нужно просмотреть электронную почту, вновь занимаю свое место вверху. Женщины же продолжают вполголоса беседовать.

– Ну и как же вы решились на переезд? Чужая страна, менталитет, – продолжает прерванную моим появлением беседу «давняя» Попутчица. Новенькая, разведя руками, вздыхает:

– Так уж сложилось. Вы, конечно, знаете о событиях у нас в Одессе в мае четырнадцатого?

– Дом профсоюзов?

– Да, журналисты писали – Одесская Хатынь. Вот на следующий же день после этих событий мы и уехали. Стресс был – словами не скажешь. Мы жили там рядом. Из наших окон все было видно: творилось что – жуть. Люди кричат, просят помощи, камнями падают на землю. Здание в огне. Пожарные спасают, а те, кто на площади, – добивают… Милиция пытается защитить эвакуированных, – но где там! Вот сейчас рассказываю – а все перед глазами, будто вчера… После этого мы с мужем и решили, что нужно уезжать. Жалко Одессу, родная она мне, но жизнь дороже. Муж – моряк, дома почти не бывает, а мы с дочкой одни.

– А почему поехали именно в Болгарию?

– А я по маме болгарка. Она у меня только школу закончила, образования – никакого, а вырастила и выучила нас с сестрой одна. Отец в море погиб. А она в Одессе прижилась, не хотела никуда ехать. Знаете, как мы в детстве жили? Коммуналка, комната восемь метров. Одни туфли выходные с сестрой на двоих…

– Да, несладко вам пришлось, – сочувствует рассказчице собеседница. – Ну а вы-то прижились на материнской родине? Не тянет в Одессу?

– Да мы туда почти каждый год ездим, муж-то еще работает, вот и сейчас в плавании. А у нас с дочкой уже и гражданство, и квартира в Софии. Дочка уже и институт заканчивает, а я няней работала. Очень детки милые. Погодки: два и три годика, маленькие совсем. Привязались ко мне.

– А сейчас по делам едете?

– Да, сестра слегла. А ухаживать некому. Дети ее разлетелись: один в Киеве, западенец, другой в Харькове – из «колорадов». Не общаются. А мать, выходит, никому не нужна. Сколько смогу – побуду с ней, а там – как сложится, может, с собой заберу.

Женщины замолкают. А я проваливаюсь в сон. В поезде не только хорошо слушается и говорится, но и спится под стук колес и монотонное покачивание…

Конечная станция. Я спрыгиваю с полки. Одесситка уже сошла. А давняя попутчица с неохотой собирает небольшой багаж: маленький, видавший виды, ридикюль и полупустую сумку на колесиках.

– Налегке путешествуете? Вам помочь? – обращаюсь я к ней.

– Нет, спасибо, справлюсь, – она направляется к выходу.

– Простите, – меня мучает любопытство. – Вы так внимательно всех слушали: три попутчика сменилось! А сами ни о чем никому не рассказывали. Почему?

Она приостанавливается, внимательно смотрит на меня и, видимо, решив, что я заслуживаю доверия, произносит:

– Одна я, деточка, живу, вернее, доживаю. Пенсия маленькая, какие тут путешествия? Возьму вот билет на поезд и еду, слушаю попутчиков. Наслушаюсь – будто и побывала везде. Приключение. Так и живу чужими жизнями, чтобы ниточка с миром не оборвалась…

Она вышла. А я пыталась осмыслить это откровенное признание практически не знакомой женщины. Вот так, по обрывочной, брошенной вскользь, фразе, иногда узнаёшь о человеческой судьбе гораздо больше, чем из пространных рассказов говорливых попутчиков, сменяющихся в нашей жизни как кадры старой кинохроники… Я вспомнила улыбку этой женщины: светлую, мягкую и загадочную. Как у Джоконды. Но увидеть ее я смогла только тогда, когда посмотрела ей в глаза. Ведь только так озаряет зрителей своей непревзойденной вечной улыбкой Мона Лиза.

Ее жизнь

Лютая юдоль, дольная любовь.

Руки: свет и соль. Губы: смоль и кровь.

/Марина Цветаева/

Два слова были у Бабули под запретом: «евреи» и «незаконнорождённые». Софья отчетливо помнила, как мама вопрошала:

– Ну почему тебе не нравится Ося? Он будет прекрасным отцом для Мышонка! (Мышонок – это она, Софья.) Да и я устала одна тянуть эту лямку.

Софка представляла маму, тянущую какую-то упирающуюся Лямку, и сильного дядю Осю, кормившего её по воскресениям мороженым, который одним движением руки вытягивает эту Лямку и отсылает от них прочь. Ну почему бабуля не хочет, чтобы дядя Ося прогнал эту Лямку? Да и ей бы не помешало иметь, наконец, папу, как у других девчонок, а то вон Коська проходу не даёт, скоро от косичек ничего не останется, дергает и дергает, паршивец.

– А ты про анкету забыла? – металлическим голосом Бабуля ставила всех на место, – С этой графой вам ни продвижения, ни нормальной жизни никогда не увидеть!

Ладно, «Лямка», но «Графа» и «Анкета» повергали Софку в шок. Забившись в уголок, она со страхом думала, хватит ли у дяди Оси сил на троих? Сможет ли он справиться не только с Лямкой, но ещё и с Графой и Анкетой?

– Сама же меня упрекаешь, что Мышка растет без отца. А Ося удочерил бы её… Ну что же тут плохого?

Ничего плохого в том, что она станет дочкой дяди Оси, Софка не видела. Но помалкивала, потому что благоговейно побаивалась Бабулю. Так дядя Ося исчез из их жизни. Появился дядя Толя. Его славянские корни были вне подозрений, однако пролетарское происхождение вызывало сомнение.

– Тебе мало, что будут копать под меня? – опять не менее гневно вопрошала Бабуля. – Нужно, чтобы его кристальный большевизм, как амбразуру, прикрыл наше дворянское гнездо!

– Мама, да от тебя за версту Смольным веет! А Толик из крестьян!

– Зажиточных, заметь. Вот-вот раскулачат. С ним пойдете? Отцовской 58-й мало?

Наконец, появился Иван Матвеевич, по всем статьям устраивающий Бабулю, но ни по одной – маму.

– Идеальная, заметь – наиидеальнейшая партия! – Бабуля была в восторге, —Почтенный, уважительный, из пролетариев. С приличным коммунистическим прошлым и, к тому же, не менее перспективным будущим!

– Мама, но он же мне в отцы годится! – заламывала руки мать, – Кроме того, от него машинным маслом и пивом так и несет!

– Он не цветы – не нюхай. Зато как за каменной стеной. Нет, не за каменной – за гранитной!

– Я же не в могиле еще – под гранитом лежать!

– Юмористка! – усмехнулась Бабуля. – Вот покину нашу земную юдоль – хоть спокойна за вас буду.

Кто такая Юдоль и почему Бабуля пытается ее покинуть, – Софка тоже не ведала. Её отношение к Бабуле нельзя было назвать несколько затертым словом «уважение». Она относилась к ней с пиететом – глубочайшим уважением и почтительностью, почти с благоговением. Нынешнему поколению никогда не стать такими. Они и наполовину не имеют того, что было заложено в тех, кого буквально стирали с «шестой части суши» (как с легкой руки картографа И.А.Стрельбецкого называли с 1874 года Российскую империю). Манеры, осанка, интеллект, культура общения, чувство собственного достоинства, – все это должно закладываться с детства и впитываться с молоком поколений. Приобрести это практически невозможно, тем паче, если вы уже смешаны с другой прослойкой, несколько чужеродной, быть может, более прогрессивной и соответствующей времени, но уже иной. Мама Софки была уже не такой, как Бабуля. Невольно подавляемая ее властностью, она была олицетворением нежного и хрупкого цветка, взращённого в тепличных условиях и покорного чужой воле. Она терялась, сталкиваясь с правдой «новой» жизни, в атмосфере простонародной грубости, непонятных для нее лозунгов и панибратского хамства. Бабулю же все побаивались, и в большей степени из-за того, что не понимали. И хотя со всеми она была ровной и уважительной, в ней чувствовалась дистанция: как бы незримый круг личного пространства, в который не было хода никому. Дворники кланялись, соседки сторонились, на рынке отвешивали лучшее, а Иван Матвеевич почтительно прикладывался к её изящной руке, стараясь соответствовать столь колоритной, недосягаемой для него по внутренней природе женщине.

Долгое время они жили мирно и достаточно сытно. Иван Матвеевич полностью оправдывал ожидания прозорливой Бабули. Вечерами они вели «светские», по его разумению, беседы, в которых мама категорически отказывалась принимать участие, ссылаясь не мигрень. «Ты тогда музицируй для нас, Наденька», – просил Иван Матвеевич, и мама садилась за рояль и тихо наигрывала волшебные мелодии. Иногда вполголоса пела. У нее был восхитительно бархатистый меццо-сопрано, и Софка буквально замирала при звуках материнского голоса, а Иван Матвеевич и Бабуля замолкали.

По воскресеньям они ходили в парк. Софка, держа их за руки, важно выхаживала рядом и к месту и не к месту громко, на публику, называла отчима папой, не замечая, как при этом болезненно подергивается его лицо.

«Наденька, ну когда, наконец, ты решишься на ребеночка?» – однажды услышала Софка, проходя мимо их комнаты. «Ваня, ты же знаешь, у меня слабое здоровье, тем более есть Софочка», – прошелестел материнский голос. «Но я хочу нашего, – не сдавался Иван Матвеевич.

В эту ночь Софка долго не спала и думала, что кроется в этих словах. Почему «нашего»? А она, что, – не «ихняя»? (За это слово Бабуля точно бы поругала!) Но вдумываться не хотелось. Хотелось просто жить. И когда у хрупкой, маленькой мамы вдруг начал расти живот, Софка вначале ничего не поняла. Какой братик? Какая сестричка? Не нужно ей никого, ей и так славно и спокойно живется. Вон у Катьки, подружки из их двора, маленький братик. Так он все время орет, Катьку заставляют за ним приглядывать, а оно ей надо? И Софке «оно не надо». Она так и сказала об этом маме и Ивану Матвеевичу. Тот, правда, осерчал, но сдержался и попросил Бабулю поговорить с Софьей. Бабуля провела беседу, из которой Софка поняла одно: нужно смириться и делать вид, что ты тоже рада тому, что растет в животике у мамы. Она научилась лицемерно поддакивать Ивану Матвеевичу в его радостном предвкушении рождения наследника. Мама все меньше музицировала, а петь перестала вовсе. Ее мучила одышка, она быстро уставала и все чаще ложилась спать засветло. Прогулки в парке прекратились. Софка была предоставлена Бабуле и себе. А так как на Бабуле держался весь дом, и свободного времени у нее хватало только на уроки французского, который Софке совершенно не нравился (зачем его учить, когда никто на нем во дворе не разговаривает?), Софка все чаще сидела в компании дворовых ребят: Степки, Варьки и Матвея. У Степки отец был дворником, а мать убиралась по квартирам. У Варьки отца вовсе не наблюдалось, мать же торговала на рынке и возвращалась поздно вечером подшофе (Софка трактовала это слово как «веселая»), у Матвея же, как и у Софки, семья считалась «благополучной»: отец был инженером, мать – модной портнихой. Компания часто засиживалась в маленькой, скрытой от глаз беседке в глубине двора. Вековые деревья, окружающие ее со всех сторон, позволяли наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченными, что особо привлекало ребят. Беседка была старая и покореженная. Ее, видимо, давно хотели снести, но забыли или руки не дошли. Компании это было на руку.

Однажды они увидели въезжающую во двор большую машину с красным крестом, затормозившую около подъезда, в котором жили Софка и Матвей. Ребята насторожились: кому это стало так плохо, что приехала скорая? Из подъезда на носилках кого-то вынесли. Следом выбежала (да-да, именно выбежала, а не как обычно – неспешно вышла) Бабуля. Ее трудно было узнать: непокрытая голова (она всегда носила шляпку), рассыпанные по плечам волосы, накинутая в спешке шаль. Софка даже не сразу ее признала: Бабуля казалась значительно моложе, строгости как не бывало, наблюдалась даже какая-то потерянность. Софке вспомнилась фраза, которую та всегда говорила маме: «Главное, Надежда, в любой ситуации сохранять лицо».

«А сама-то не сохранила, потеряла», – подумала Софка. И вдруг у нее что-то екнуло где-то внутри, под ложечкой, а Матвей в это время говорил: «Это же твою мамку вынесли, Софка!» Софка неуклюже выскочила из укрытия и побежала, спотыкаясь, за скорой…

Маму она больше не видела. Позже в красивом гробу лежала уже не мама, а какая-то незнакомка. Иван Матвеевич, не скрывая слез, плакал. Бабуля сохраняла лицо («Надо же, нашла», – не к месту подумалось Софке). Сама Софка ощущала себя тряпичной куклой без внутренностей. «Ненавижу», – думала она об убившем маму ребенке. Ей было все равно: мальчик это или девочка. Тем более, что через неделю этот недоношенный младенец умер. Позже Софья винила в этом себя: уж слишком сильна была ее ненависть к этому маленькому, ни в чем не повинному созданию.

Дома не стало. Квартира напоминала кладбище. Иван Матвеевич стал выпивать: сначала понемногу, потом всё чаще и чаще. Бабушка старалась выправить ситуацию, но силы были не те. Все напоминало маму. Софка все меньше бывала дома и все чаще пропадала в спасательной беседке. Вскоре у Бабули случился инфаркт, – не выдержало сердце, и рядом с могилой матери образовалась еще одна. Софка попала в детский приемник, где поняла: детство кончилось.

Через год ее забрал оттуда высокий, еще моложавый мужчина, – родной дед. Он был отцом мамы, когда-то очень любившим Бабулю. Жениться он на ней не мог, так как был уже женат, и слишком многое стояло на кону. Позже Софка узнала, что Бабуля по матери была еврейкой и происходила из польского дворянского рода. Но это было уже в другой жизни.

С Иваном Матвеевичем Софья больше никогда не виделась.