Текст книги "Шанс на жизнь. Как современная медицина спасает еще не рожденных и новорожденных"

Глава 4. Рождение

«Мой ребенок рожден от науки»

Элли, мать из отделения новорожденных

Мне, англичанке и легко смущающейся женщине, было сложно понять, стоит ли паниковать и звать на помощь. Акушерок в приемном покое не было, а администраторы больницы разбирались с привычным потоком пациентов. Меня сковал ужас.

Дело было в понедельник, прошло две с половиной недели после шунтирования в отделении фетальной медицины. Я вернулась в больницу при Университетском колледже Лондона, куда меня перевели на дородовой патронаж[21]21
  Комплекс мероприятий, направленных на подготовку беременной и ее партнера к уходу за ребенком, а также все, что включает подготовку к самим родам и обеспечение всех необходимых условий для помощи новорожденному. – Прим. ред.


[Закрыть]. Здесь имелось хорошо оборудованное отделение интенсивной терапии новорожденных: мой сын попал бы сюда в любом случае, даже если бы родился в нашей больнице. Пока я ждала акушерку в приемном покое, у меня началось кровотечение.

Прозвучало мое имя, меня ввели в кабинет. Две акушерки обращались со мной, как с обычной беременной. Их, казалось, совсем не обеспокоила информация о моем кровотечении. Но все же они послушали сердцебиение ребенка, а потом измерили мой живот, который увеличился в размере. Амниотическая жидкость вернулась. За день до посещения больницы я, Фил и несколько наших друзей отправились в кино, где я никак не могла удобно устроиться в кресле. Теперь мне стало ясно, почему.

Меня определили в родильное отделение и ввели стероиды, чтобы помочь плоду в развитии легких. Пояс вокруг живота должен был фиксировать схватки, однако акушерки убедили меня в том, что их не будет. В ту ночь я плохо спала. Вокруг раздавались крики только что родившихся младенцев, а новоиспеченные матери, с которыми я делила палату, то и дело вызывали медперсонал.

Я не могла уснуть и чувствовала себя ужасно неуютно. Наконец прямо перед поздним зимним рассветом акушерки вновь включили свет и зафиксировали на мне пояс, все еще уверяя меня в том, что схваток не будет. В ближайшее время меня должны были отправить на УЗИ. В 6:30 ребенок пнул меня изнутри и у меня отошли воды.

Я принялась судорожно нажимать на кнопку вызова помощи. Никто не отзывался. Все были заняты в родильных палатах, а я лежала за плотно задернутой занавеской.

– Кажется, мне тут нужна помощь, – надтреснутым голосом я наконец-то заговорила. – Думаю, у меня отошли воды, – громче добавила я.

В палате нас было четверо. Я знала, что женщины, лежавшие всего в паре метров от меня, прекрасно все слышат. Думаю, одна из них и вызвала акушерку.

– Наверняка это совсем не воды, – вздохнула та, когда отодвинула занавеску.

Но потом несколько человек быстро вытолкали мою койку и повезли в сторону родильной палаты. Я смогла только написать Филу: «Воды отошли. Приезжай», и позвонить родителям.

Вот как прошли следующие четыре часа моей жизни: я лежала и ждала в родильном зале, пока молодые врачи сновали туда-сюда, иногда проводя мне УЗИ. Акушерка, казалось, не замечала, в каком я ужасе. Затем, к моему облегчению, утренняя смена ушла и передо мной появилась новая акушерка – милая женщина, успокоившая мои страхи. К тому времени, как Фил с моей мамой вбежали в отделение, боль была невероятно сильной.

– С вами и вашим ребенком все будет хорошо, – уверенно сообщил мне бодрый, как всегда, мистер Пандья.

В то утро дежурил светловолосый и походивший на купидона молодой врач.

– Восходящая звезда нашего отделения, – восхищенно поделилась акушерка со мной и Филом.

Джайлс Кендалл чем-то занимался в палате и в это же время вежливо беседовал со мной, пока у меня не перехватывало дыхание от схваток. С каждым разом наш разговор стал прерываться все чаще и чаще. Я будто отключалась и вновь приходила в себя, каждые несколько минут выпадая из беседы с фразой: «Простите, кажется, еще одна схватка». Шла ровно 32-я неделя.

– Будь у вас обычная беременность, я бы не беспокоился, но, не стану врать, из-за водянки все пойдет по-другому, – честно признался доктор Кендалл.

Команда профессионалов стояла у моей койки, главная акушерка говорила мне, когда дышать (я еще не проходила курсы по подготовке к родам). Все походило на сказку, в которой Щелкунчик должен вытащить из меня крепкий орех. Схватив Фила за руку, я едва не сломала ему пальцы – настолько сильно их сжала. Для эпидуральной анестезии события разворачивались слишком быстро. Вместо нее мне дали парацетамол, который не подействовал, после чего сделали анестезию газом. Я едва успела сделать вдох, как мне пришлось тужиться. Кто-то сказал, что видит головку ребенка.

Через четыре часа после того, как отошли воды, у нас с Филом родился ребенок. Я знала, что обычно новорожденный кричит, но мы услышали лишь тишину. Врачи что-то делали с мальчиком, я уже не видела, что. Мы с мамой и Филом боялись пошевелиться. Мне так и не пришлось услышать первый крик моего сына, однако доктор Кендалл вскоре сообщил нам, что младенец дышит.

Команда врачей была спокойна и тиха, но, согласно записям, сделанным во время родов, Джоэл родился синим, «минимально дыша», с сердечным ритмом от 40 до 60 ударов в минуту (нормальный ритм новорожденного – от 130 до 150 ударов в минуту).

Ему сделали искусственную вентиляцию легких при помощи лицевой маски и дыхательного мешка. Доктор сжимал и разжимал мешок, подавая кислород до тех пор, пока цвет кожи и сердечный ритм мальчика не улучшились.

Но ничего из этого я не знала. На долю секунды мне на живот положили ребенка, которого я только что родила. Передо мной мелькнули каштановые волосы и яркие голубые глаза. Затем мой сын исчез вместе с врачами.

В отделении интенсивной терапии в дыхательные пути Джоэла ввели эндотрахеальную трубку, подававшую кислород из аппарата искусственной вентиляции легких. Мощный приток кислорода стабилизировал состояние. Малыш получил двойную дозу холодного, липкого сурфактанта, который обволок слизистую его дыхательных путей, чтобы он смог дышать.

Лежа в противоположной части здания, я понятия не имела, что происходит с моим ребенком. Во мне играл адреналин. Время от времени накатывало чувство невероятно странной живости. Роды прошли легко и быстро. «Как по учебнику», – сказала акушерка кому-то из своих студентов. В моей голове не осталось места для вопроса, куда унесли моего сына – мои мысли занимали только каштановые волосы и голубые глаза. И хотя я понимала, что мой мальчик мог быть очень болен, я разрешила себе лучиться радостью и гордостью, которые испытывает любая новоиспеченная мать. Когда отошла плацента, врач заметил небольшой разрыв и сообщил, что нужно его зашить, но я едва ли обратила на это внимание. Доктора постепенно расходились. Я приняла душ, съела тост и выпила кофе, все еще находясь в родильном зале. Приехал отец. Обычно такой стойкий, он, кажется, плакал.

Доктор Кендалл вернулся и сообщил, что стабилизировал состояние нашего сына при помощи аппарата искусственной вентиляции легких.

Нам с Филом показали две фотографии, которые сделали перед тем, как вставить трубку ребенку в горло; его сфотографировали, чтобы у нас перед глазами был обычный младенец, завернутый в пеленку, с маленькой шерстяной шапочкой на голове.

Я тогда удивилась: несмотря на все современные технологии, мы продолжали отдавать предпочтение пеленкам и шерстяным шапочкам. Джоэл выглядел потерянным, он лежал с открытыми глазами, застыв так, будто собирался заерзать или даже заплакать. Он казался пухленьким и розовощеким (что было иллюзией: цвета он был желтушного, а лицо и тело припухли от скопившейся вследствие водянки жидкости). Все, что у меня было от него, – эти фотографии.

Мы направились в родильное отделение, ожидая услышать еще какие-то новости. Я чувствовала себя превосходно, я была полна жизни, и будто пребывала во сне. Ребенок пока не был для меня отдельной личностью: я еще не познакомилась с ним, видела его одним глазком, не могла пересчитать пальчики на его руках и ногах, посмотреть ему в глаза или дотронуться.

Если бы в тот вечер я знала, что мне можно навещать своего малыша в любое время дня и ночи, я бы так и делала. Но тогда я подумала, что мне нельзя приходить когда вздумается. Я с трудом понимала, что нас с ним разделяет всего один этаж.

Тем же вечером, когда Фил с родителями отправились домой, акушерка сообщила, что у меня немного поднялась температура.

– Если вам захочется спуститься в отделение к сыну, вы можете это сделать, но, вероятно, вы подхватили инфекцию, поэтому стоит подождать.

После этих слов я забеспокоилась. Я чувствовала себя прекрасно, но сама мысль о том, что я могу заразить ребенка, приводила меня в ужас. Я боялась спускаться к нему. Поэтому осталась в постели и долго размышляла, как мне узнать, достаточно ли я здорова для визита завтра.

Недалеко от моей кровати стояла двойная колыбель для близнецов одной из матерей. Я положила фотографии Джоэла в подготовленную для него пустую кроватку и постаралась не чувствовать себя ошибкой природы. Посреди ночи я проснулась от того, что меня трясло от холода; я вышла в коридор, наполненный криками недавно родившихся младенцев. Когда я попросила акушерку дать мне еще одно одеяло, та сказала, что они закончились.

* * *

С того момента, как врачи спасли жизнь Джоэла, минуло шесть лет. Я вернулась в отделение новорожденных больницы при Университетском колледже, когда собирала материал для книги. Как и в отделении фетальной медицины, сперва я не хотела проходить внутрь. Но желание посмотреть на происходящее глазами врачей и медсестер пересилило. Женщины, лежащие в отделении реанимации и интенсивной терапии новорожденных (ОРИТН), редко видят процесс реанимации детей. Обычно такое происходит сразу после рождения, когда у матери даже не отошла плацента. А если реанимация требуется, когда ребенок находится в палате, всех присутствующих просят удалиться в коридор. Поэтому и я никогда не наблюдала за этим процессом, но чувствовала, что мне нужно все увидеть самой.

Была среда, все утро отделение новорожденных пребывало в возбужденном состоянии, так как ожидалось появление трех близнецов, у двоих из которых обнаружился фето-фетальный трансфузионный синдром. К тому времени, как мать доставили в отделение, один ребенок погиб; теперь двух оставшихся планировали извлечь посредством кесарева сечения всего лишь на 30-й неделе беременности. Я стояла в небольшой реанимационной, которая прилегала к комнате, где проходили роды, и наблюдала за тем, как медсестры и врачи готовились: они установили два инкубатора, подписанные «близнец 1» и «близнец 2». На тележках лежали эндотрахеальные трубки и стерильные ножницы, а также определенные медицинские препараты, количество которых было рассчитано и записано на доске.

Каждый занимался своим делом: никто не выглядел излишне обеспокоенным, все были, скорее, чрезвычайно сосредоточенными и напряженными.

Все было готово к моменту появления детей на свет. Все, начиная от поставленных задач членам команды до оптимального уровня подачи кислорода, масок, наклеек на аппарате искусственной вентиляции легких и маленьких шерстяных шапочек, лежавших на стопке полотенец, было рассчитано, отрегулировано, проверено и перепроверено.

У команды врачей не всегда есть возможность подготовиться так тщательно, потому что некоторые малыши появляются на свет неожиданно. Но в случае с плановым кесаревым сечением все можно успеть привести в порядок.

Последовательность действий врачей называется «ABC». А (от airway – дыхательный путь) – врач очищает дыхательные пути от слизи или другого содержимого, чтобы восстановить их проходимость, и укладывает ребенка таким образом, чтобы они могли получать кислород и выводить углекислый газ. В (breathing, то есть дыхание) – кислород, подаваемый врачом, проходит через маску в легкие. А + В должны давать С, циркуляцию – кровообращение, то есть нормальное артериальное давление и пульс. Процедура должна быть проведена идеально. Не будет достаточного давления, чтобы раскрыть легкие, – циркуляции воздуха не произойдет. Если совершить техническую ошибку и запустить трубку в пищевод вместо трахеи, тогда реанимации не случится и ребенок погибнет.

Одна из главных консультирующих врачей отделения новорожденных, Джудит Мик, внешне напоминала мне птичку. Она сама была матерью уже взрослых детей и очень любила малышей. Она собирала команду на небольшое совещание, а я спешила за ней. Будучи пациенткой, я смотрела на Джудит как на маму или даже бабушку, мне казалось, она хранит особую таинственную магию медицины; теперь же я видела ее жесткой и хладнокровной. Она собрала волосы назад, как делают школьницы. Позже она призналась, что реанимация вызывает в ней сильный стресс.

На каждого ребенка приходилось по одному врачу и одной медсестре – они стояли в перчатках и хирургических шапочках, как и Джудит. По ее словам, работа предстояла не такая уж сложная: двое ординаторов вполне справятся с новорожденными возрастом в 30 недель, возможно, даже не потребуется искусственная вентиляция легких.

Джудит стояла рядом: на случай, если понадобится команде.

– Никогда не знаешь наверняка.

Стоя в углу и стараясь не попадаться никому под ноги, я ощущала висящую в воздухе тревогу.

Одна из медсестер вслух размышляла, каково это – когда холодный сурфактант стекает по твоим легким… Как захлебнуться водой, наверное. Каждый из пузырьков, наполненных сурфактантом, стоил больших денег.

Внезапно вторая медсестра, следившая за происходящим в операционной, воскликнула:

– Один из близнецов выходит, видно головку, – и спустя пару секунд добавила: – Он не двигается и не кричит.

Всех сковал шок.

– Это умерший близнец, – наконец понял кто-то из присутствующих. Ожидаемые близнецы были живы.

Через несколько минут в реанимационную быстрым шагом вошла медсестра. Она держала первого младенца, завернутого в полотенца, в которые его укутали сразу после появления на свет. Его опустили в ближайший ко мне инкубатор. Ребенок размером был с лист формата А4, его кожа казалась темной (на самом деле она была синеватой из-за недостатка кислорода). Старший ассистирующий врач (по одному ее виду я уже поняла, что ей можно доверять жизни), прямолинейная женщина, профессионал своего дела и мать, ввела в рот трубку, соединенную с вакуумным отсосом, прикрывая и открывая пальцем отверстие в ней, чтобы высосать слизь из дыхательных путей, затем опустила маску на лицо. Монитор показывал, что уровень насыщения кислородом находился в пределах 46 %. Врачам нужно было поднять его до 80–90 %, ведь малый уровень кислорода в крови мог привести к повреждениям головного мозга.

Мозг взрослого человека может просуществовать без кислорода около четырех минут. Ребенок же в состоянии продержаться около десяти. В реанимационной отведенные десять минут утекали очень быстро.

Работая на скорость, старший ассистирующий врач ввела металлический ларингоскоп в горло младенца. Крошечное личико практически скрылось за огромным инструментом. Доктора откачали лишнюю жидкость из легких, после чего ввели трубку в трахею.

Я приготовилась вздохнуть с облегчением, как вдруг кислород упал до 29 %. Сердцебиение замедлилось, врач наклонилась над ребенком, приложив к его груди стетоскоп. В дело вступила Джудит Мик.

– Попробуй другую трубку.

Пока они проталкивали новую трубку в дыхательные пути, кислород упад до 13 %. Доктор не слышала сердцебиения, но Джудит оставалась спокойной. Она заметила, что глаза малыша открыты. Они еще раз попробовали заменить трубку.

– Не торопись, – посоветовала Джудит. – Никакой спешки.

Трубка не заходила в дыхательные пути, поэтому врачи вновь опустили маску на лицо ребенка, который и правда пытался дышать. Кислород за пару минут поднялся до 97 %, пройдя последовательно отметки в 46 %, 83 % и 91 %. Кожа порозовела. Мне удалось расслышать звуки, издаваемые младенцем, его беспомощные крики; он застучал ладошками друг об друга. Прежде всего, передо мной лежал маленький человек. Но была в его глазах какая-то зрелость. Он не был инопланетянином или куклой, он был человеком. Больше взрослым, чем малышом. В глазах светился тот же вопрос, который порой можно заметить в глазах стариков: «Где это я?».

Теперь требовался сурфактант. На этот раз трубка вошла без проблем, врач вручную поставляла кислород в легкие, пока в дыхательные пути вводили вещество. Все это время другая часть команды работала над вторым близнецом, его тоже стабилизировали. Джудит оперлась на дверь, откинула голову и подняла большие пальцы вверх. Она всегда помнила о родителям и теперь вышла из реанимационной в на поисках поиски отца детей, которого новоиспеченная мать попросила уйти, потому что он сильно нервничал.

Мальчиков, завернутых в полотенца и прикрепленных к аппаратам искусственной вентиляции легких, отвезли в отделение реанимации новорожденных.

Первый ребенок, реанимацию которого я наблюдала, прошел стандартную процедуру: его взвесили, спеленали, протерли, чтобы избежать инфекций, ему измерили температуру. Впрочем, на этом его трудности не закончились.

Врачи подобрали катетер, чтобы взять кровь на анализ и через нее же ввести антибиотики и морфин от боли. Врач включила яркую лампу в инкубаторе, нашла вену на руке младенца и ввела катетер на игле в вену. Я стояла по другую сторону, глядя, как малыш жмурится, в уголках глаз появляются слезы, как он поджимает ноги, будто лягушонок, как широко открывает рот.

– Эй, – ласково позвала я, не сдерживая собственных слез, – все будет хорошо, скоро ты увидишь свою мамочку.

Он распахнул глаза и уставился на меня: шокированный, уставший и недоверчивый. Он вновь напомнил мне взрослого. Его окружали замечательные врачи и медсестры, но он казался таким одиноким. Что он думал об этом мире, куда его привели, забрав от мамы и братьев? Насколько сейчас далек от него опыт любого здорового ребенка, которого отдают матери сразу после рождения, которого вскармливает знакомое тело и все первые часы жизни обнимают знакомые руки. Открыть инкубатор мне не позволили: мальчик мог подхватить инфекцию. К тому же, конечно, он даже не слышал меня. Вскоре к нему подсоединят трубку для кормления. Его кожа на вид была нежной и напоминала смятый бархат.

Часы показывали 14:40, с момента родов прошло полтора часа, все постепенно успокаивались. Врачи и медсестры решили, что пора пообедать.

– Теперь можно расслабиться? – спросила я Джудит.

– Нет, – ответила та, пока мы быстрым шагом шли по коридору. – Следующая экстренная ситуация – всего лишь вопрос времени.

А для тройняшек, ставших двойней, долгое пребывание в больнице только начиналось.

* * *

Согласно одному английскому акушеру, работавшему в 1750-х годах, обычный способ реанимировать преждевременно рожденного ребенка включал в себя похлопывания по щекам, вливание в рот малыша бренди и удержание луковицы перед его носом (1). Реанимация, которую мы знаем и воспринимаем как нечто естественное, на самом деле, нова. Для недоношенных детей почти никогда за всю историю человечества не было ни больниц, ни даже лечения. Забота о новорожденных (не говоря уже о больных новорожденных) традиционно перекладывалась на плечи матерей или удачи, но не врачей (2).

Одно из первых и наиболее важных открытий, благодаря которым сегодня мы можем реанимировать новорожденных, – недоношенных детей нужно держать в тепле. Нам кажется, что инкубаторы – высокотехнологичные аппараты современности, однако Джулиус Хесс, отец американской неонатологии, запустивший первое отделение для недоношенных младенцев в Чикаго в 1920-х годах, считал, что еще египтяне применяли на малышах устройства, предназначенные для выведения куриных яиц. Впрочем, доказательств своей теории он так и не нашел.

Уход за недоношенными и больными детьми, а также их лечение всерьез стали рассматривать только во Франции XIX века. Появление первого инкубатора датируется 1857 годом, когда профессор Денюс из Бордо изобрел «цинковую колыбель». Речь идет о колыбели, обмотанной изоляционным материалом из шерсти и подвешенной над ванной с горячей водой (3).

Современные модели инкубаторов обязаны своим существованием обычной поездке в парижский зоопарк в 1878 году.

История утверждает, что выдающийся французский акушер Стефан Тарнье вдохновился стоявшими там аппаратами для выведения экзотических птиц (4). К 1880 году он изобрел закрытый инкубатор, который ему собрал не кто иной, как директор парижского зоопарка. Внутри помещалось несколько детей одновременно (5). В первых смоделированных аппаратах ребенок лежал на матрасе в коробке, обитой шерстью; снизу конструкцию прогревали закрепленные металлические или каменные грелки с водой. Небольшая трубка сверху позволяла теплому воздуху циркулировать, а большие стеклянные панели по бокам и сверху давали врачам возможность подходить достаточно близко (6).

На заре XX века доктора называли недоношенных детей «хиляками». Идея сфокусировать внимание на благополучии младенцев показалась революционной ведущему специалисту в области акушерства и бывшему интерну Тарнье Пьеру Будену. До тех пор медицина занималась спасением материнских жизней, врачи, как он писал, «и думать боялись о спасении детей». Однако с развитием антисептических процедур акушеры «освободились от страха за жизнь матери» и «смогли обратить свое внимание на нужды ребенка» (7). В парижской клинике Будена недоношенных младенцев стали держать в тепле и кормить. Один из врачей того времени высказался по этому поводу: «Буден однажды раскрыл всем глаза на то, что нужно не доводить смертность детей до тех показателей, которые вменяют нам в вину, а стоит запретить бездарно растрачивать детскую жизнь». Другой врач назвал Будена «средством спасения целого батальона с поля битвы под названием младенчество» (8).

Одной из самых странных глав в истории неонатологии стала выставка недоношенных младенцев в инкубаторах в начале XX века. Прусско-еврейский иммигрант Мартин Куни положил начало этой странной форме развлечения еще в лондонском выставочном центре «Эрлс Корт» в 1897 году, собрав тысячи посетителей. Позже он эмигрировал в Америку, где открыл выставку «Дети в инкубаторах», которая 40 лет была одним из самых популярных зрелищ в парке аттракционов на Кони-Айленд (Бруклин). За младенцами в инкубаторах ухаживали врачи и медсестры. Публика платила 25 центов, чтобы посмотреть на малышей через заграждение. Вырученные деньги шли на лечение этих детей. По словам Клэр Прентис, биографа Куни, «его отвергала вся врачебная братия, обвиняя в том, что он занимается саморекламой и является шарлатаном. Но для родителей, чьих детей он спас, и для людей, стекавшихся посмотреть на выставку, Куни был чудотворцем» (9).

К 1920-м годам в мире уже существовали всевозможные варианты инкубаторов. Изобретательный Джулиус Хесс даже разработал переносную версию: инкубатор, скрещенный с медицинской сумкой. Такой инкубатор сохранял ребенка в тепле, если тот вдруг рождался вне больничных стен.

Снаружи конструкция напоминала обычную медицинскую сумку, но внутри у нее было двойное дно, куда устанавливались грелки. Ребенок помещался в основную часть сумки, а отверстия под ручкой размером в полтора сантиметра каждое создавали вентиляцию (10).

Тем временем в Великобритании одна выдающаяся женщина решила бороться с чудовищным уровнем смертности среди недоношенных детей и не отступала от своей цели даже в тяжелых условиях военного времени. Дочь викария, доктор Виктория Мэри Кросс, в 1931 году основала первое в Великобритании отделение для рожденных преждевременно малышей. Оно находилось на территории одного из родильных домов Бирмингема, в нем было всего десять мест. Ее подход – «тщательное внимание к деталям, неусыпное наблюдение со стороны медицинского работника и преданность высококвалифицированного сестринского персонала» – установил строгие принципы ухода за младенцами, которые сохраняются и по сей день.

Отделение новорожденных середины 40-х годов отличалось от тех, что можно увидеть в больницах сейчас. В Америке использовались «электрические инкубаторы» с подогревом, чтобы стабилизировать температуру детей и снабдить их кислородом (позже стало понятно, что чрезмерное воздействие кислорода вызывает слепоту), но, как едко писала Кросс, «в Бирмингеме провернули куда более простую схему. Вместо инкубаторов там использовали обычные плетеные корзины для стирки». Она пользовалась грелками, завернутыми во фланель; порой даже электрические одеяла приходили на помощь. «Одеяло помещали под ребенка, хорошо укутанного в непромокаемый плащ или несколько слоев пеленок».

Врачи и медсестры допускались до младенцев изредка и только в масках и халатах. Родители вовсе не имели доступа к детям. Они довольствовались тем, что видели своих малышей через окно или прозрачную панель в двери или стене.

Виктория Мэри Кросс поняла, что недоношенные дети часто страдают от внутримозговых кровоизлияний, а те, кто родился с маленьким весом, не могут свободно дышать из-за недоразвитых и слабых легких.

Она настояла на том, чтобы младенцы подвергались воздействию ультрафиолета, помогавшего бороться с анемией. Во время процедуры глаза малышей защищали маленькие очки или полотенце. Данный метод в наше время используют в борьбе с желтухой. Однако существовали и способы лечения, которые значительно отличались от привычных нам. Если уровень кислорода резко падал (сейчас это называется дыхательной недостаточностью), Кросс рекомендовала вводить от одного до пяти миллилитров бренди перорально или делать небольшую инъекцию стрихнина[22]22
  Стрихнин – препарат, обладающий возбуждающим действием на нервную систему, стимулирует центр дыхания и тонус мышц, повышает давление. В те годы применялся с этими целями, сейчас запрещен у детей. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Она утверждала: «Расширение легких можно простимулировать, если заставить ребенка плакать через определенные промежутки времени». Впрочем, при этом уточняла: «Любые средства, используемые для лечения, должны быть мягкими, поэтому процедуры, при которых младенца могут бить, не поощряются. Ванной с горчицей – вариант для легких заболеваний – не следует злоупотреблять из-за возможных последствий». Очень маленьким детям кислород подавался через кислородные кроватки, палатки или колпаки, иногда – через мягкую резиновую маску, которая надевалась младенцу на нос и рот (11).

Но такие продвинутые отделения для недоношенных новорожденных были немногочисленны. В больнице при Университетском колледже Лондона в 1940 году такого не существовало вообще, однако был кабинет, которым заведовала медсестра, которую все звали Сестра Эдвардс (12). Герберт Барри (в те годы он был юн и работал в той больнице врачом), ставший впоследствии ведущим неонатологом, под конец жизни вспоминал тот кабинет, называя его «бельевым шкафом».

– Если Эдвардс считала, что ребенку нужен особый уход, она забирала его к себе, – объяснил врач. – Сестра Эдвардс не позволяла другим работникам больницы подходить к ее «шкафу», что по тем временам, возможно, было не так уж плохо, – улыбался Барри (13).

В конце концов тщательное клиническое наблюдение за недоношенными детьми легло в основу сегодняшней интенсивной терапии, а тогдашним врачам позволило увидеть особые проблемы маленьких пациентов.

Одной из таких проблем была желтуха; другой – критическая неспособность детей с незрелыми легкими дышать. Это расстройство было названо респираторным дистресс-синдромом новорожденных (РДСН). Врачи стали все чаще реанимировать недоношенных младенцев, которые не могли дышать. Еще с 1800-х годов доктора пробовали закачивать воздух в легкие больных детей через шприц или специальный мешок (14), но процесс дыхания не так-то просто было запустить. А во второй четверти XX века появились более совершенные механические «вентиляторы», или дыхательные аппараты.

Первый аппарат, известный как «железные легкие», использовал отрицательное давление. Пациент с полиомиелитом (детским параличом), мускулы которого были парализованы, помещался в герметичную камеру. Помпа откачивала воздух, низкое давление вокруг груди пациента заставляло его легкие расширяться и тем самым вдыхать. В 1940–1950-х годах появились аппараты с положительным давлением: они поставляли воздух сразу в легкие через маску или трубку, а не откачивали его.

Заметив невероятный эффект вентиляции легких с положительным давлением, врачи поняли, что данная технология может также помочь детям с РДСН. Вирджиния Апгар[23]23
  Она известна тем, что изобрела шкалу Апгар, по которой определяют, насколько здоров новорожденный в первые секунды жизни.


[Закрыть], профессор анестезиологии в Колумбийском университете Нью-Йорка, начала реанимировать младенцев, поставляя им кислород через помещенную в трахею резиновую трубку.

В конце 1950-х годов в больнице Святого Томаса Герберт Барри представил базовую конструкцию дыхательного аппарата. Однако вскоре выяснилось, что некоторые спасенные дети не дышали самостоятельно после отключения от аппарата. Вопрос был в том, как вентилировать их легкие непрерывно в течение нескольких дней. Для этого не было подходящих механических вентиляторов, потому как при использовании положительного давления кислород подавался вручную.

– К счастью, в распоряжении больницы Святого Томаса имелось бесконечное количество подготовленных студентов, мы дали им работу, которую они охотно принялись выполнять, – позже сообщил Барри. – Они часами вручную поставляли кислород в легкие малышей (15).

Но и этого было недостаточно. Крошечные пациенты все равно вскоре умирали.

В 1963 году появился первый выживший ребенок с РДСН. Этому поспособствовал страшно сложный респиратор Бёрда. Устройство изобрел летчик, который вдохновился технологией немцев во времена Второй мировой. Эта технология позволяла дышать на больших высотах.

Респиратор создавался не для недоношенных детей, а для взрослых, перенесших операцию на сердце, – кардиология развивалась быстрее и финансировалась лучше неонатологии.

Барри также понял, что резиновые трубки для реанимации подходят плохо. Они вызывают раздражение гортани уже через пару часов применения. Поэтому он решил сменить их на пластиковые, но тогда появилась другая проблема: как поддерживать стерильность? При нагревании пластик попросту плавился. Тогда Барри спроектировал собственные трубки и отнес их в отделение лучевой терапии в больнице, надеясь, что радиация стерилизует их. Вскоре производители начали изготавливать одноразовые стерильные пластиковые трубки.

Английским «отцом неонатологии», разработавшим особый способ спасения недоношенных младенцев, в 1952 году стал Осмунд Рейнольдс. Спокойный и скромный мужчина – все звали его Ос – всегда, казалось, знал, что нужно делать. Когда-то он был олимпийским фехтовальщиком, однако в итоге стал педиатром (а потом и неонатологом). Ос, высокий и хорошо сложенный, шутил, что, может, он и не знает физиологию лучше остальных, однако в 1955 году принес своей команде бронзовую медаль в чемпионате по фехтованию. Правда была в том, что Рейнольдс был очень умен.

Доктор никогда слепо не придерживался инструкции, созданной под среднестатистического ребенка, потому что понимал: двух одинаковых людей не существует. Он исходил из индивидуальных особенностей анатомии своих пациентов и разрабатывал план действий на каждый конкретный день. Его также заботила дальнейшая судьба детей: среди неонатологов он был одним из первых, кто интересовался здоровьем спасенных им малышей и вел учет.