Текст книги "Лилия долины"

– Пять дней не видеть вас, не слышать вашего голоса?!

– Никогда не говорите со мной с таким пылом.

Мы дважды обошли террасу в полном молчании.

– Уже поздно, вам пора уходить, – сказала графиня повелительно, и я почувствовал, что она уже взяла власть над моей душой.

Я хотел поцеловать ее руку, но она в нерешительности отдернула ее, потом опять протянула и сказала умоляющим голосом:

– Не надо брать мою руку, ждите, чтобы я сама дала ее; предоставьте мне это право, иначе я буду вашей вещью, а этого не должно быть.

– До свидания, – проговорил я.

Я вышел через калитку сада, которую она отперла для меня. Но прежде чем затворить калитку, она протянула мне руку, говоря:

– Право же, вы были очень добры сегодня вечером, вы утешили меня, осветили мое будущее, вот вам моя рука, возьмите ее!

Я несколько раз подряд поцеловал протянутую руку; а подняв голову, заметил на глазах Анриетты слезы. Мы расстались. Но она еще раз обернулась и посмотрела на меня. Выйдя на дорогу, ведущую во Фрапель, я вновь увидел ее белое платье, освещенное луной; затем, несколько минут спустя, в окне ее спальни зажегся свет.

«О моя Анриетта, – подумал я, – тебе принадлежит самая чистая любовь, которая когда-либо расцветала на этом свете!»

Я направился домой, оглядываясь каждую минуту. Я чувствовал в душе неизъяснимую радость. Благородное поприще открылось наконец для преданности, свойственной каждому юному существу, а ведь я так долго не мог проявить ее! Подобно священнику, который после рукоположения вступает в новую жизнь, я был посвящен, я отдал всю свою душу. Простое «да» обязывало меня навсегда затаить непреодолимую страсть, никогда не злоупотреблять дружбой этой женщины, чтобы незаметно склонить ее к любви. Все благородные чувства пробудились во мне и заговорили разом. Прежде чем очутиться в тесной комнате, мне захотелось побыть под звездным куполом неба, предаться упоительным мечтам, прислушаться к звучавшим в моих ушах жалобам раненой горлицы, вспомнить слово за словом это искреннее и простое признание, проникнуться излияниями души, которая отныне будет поверять мне свои печали. Как величественна была эта женщина, свято преданная супружескому долгу, самозабвенно отдавшая себя на служение больным, слабым и страждущим! Она словно стояла передо мной на костре мученицы! Я любовался ее лицом, всплывшим во мраке, когда мне вдруг показалось, что я отгадал скрытый смысл ее слов, их тайное значение, и от этого Анриетта еще возвысилась в моих глазах. Очевидно, она хотела, чтобы я был для нее тем же, чем была она для своего маленького мирка; очевидно, она хотела черпать во мне силу и утешение, ввести меня в свою сферу, поставить рядом с собой или даже выше себя. Светила, говорят авторы иных смелых гипотез, передают таким образом друг другу движение и свет. Эта мысль унесла меня в заоблачные выси. Я очутился в сказочном мире своих первых грез и взглянул на горести детских лет сквозь призму счастья, в котором утопал ныне.

Загубленные слезами таланты, непризнанные сердца, неведомые миру святые Клариссы Гарлоу, отвергнутые дети, невинные изгнанники, вы все, вступившие в жизнь стезями бесплодными и каменистыми, вы, встретившие повсюду лишь холодные лица, замкнутые сердца и уста без привета, никогда не ропщите на свою долю! Вы одни можете испытать безграничную радость в ту минуту, когда для вас раскроется родное сердце, когда вам улыбнутся родные уста и родной взор сочувственно ответит вашему. Одна такая минута изгладит годы страданий. Изведанные горести, скорбные думы, порывы отчаяния и тоски, минувшие, но не забытые, свяжут вас еще крепче с близкою вам душою. Возвеличенная вашими несбывшимися желаниями, женщина соберет тогда жатву подавленных вздохов и укрощенных порывов любви, она возвратит вам сторицей ваши обманутые привязанности, утешит в прошедших невзгодах, востребованных судьбой как дань за беспредельное блаженство, которое вы испытаете в минуту духовного обручения сердец. Одним ангелам известно новое слово, которым бы следовало обозначать эту святую любовь, точно так же, как вы одни, мои братья по пережитым мукам, поймете, чем стала г-жа де Морсоф для меня, такого несчастного и одинокого!

Эта сцена разыгралась во вторник, и до воскресенья я даже во время прогулок ни разу не переходил на ту сторону Эндра. За эти пять дней в Клошгурде произошли важные события. Г-н де Морсоф получил чин генерал-майора, крест Святого Людовика и четыре тысячи франков пенсии. Герцогу де Ленонкуру-Живри, возведенному в достоинство пэра, были возвращены его леса и прежняя должность при дворе, а его супруга вновь вступила во владение своими еще не проданными поместьями, входившими в состав императорской казны. Таким образом, графиня де Морсоф оказалась одной из богатейших наследниц в Мене. Мать сама привезла ей сто тысяч франков, выделенных из доходов Живри, что как раз составляло сумму приданого, еще не выплаченного графу, который, несмотря на свою бедность, ни разу не напомнил об этих деньгах. Во всех житейских делах его поведение свидетельствовало о чистейшем бескорыстии. Прибавив к этой сумме свои личные сбережения, граф мог купить два соседних поместья, приносивших около девяти тысяч ливров дохода. Так как Жаку предстояло наследовать титул деда, граф тут же решил учредить для него майорат, объединив земельные владения обоих семейств; будущее Мадлены было также обеспечено, ибо высокое положение герцога де Ленонкура сулило ей блестящую партию. Это нежданное счастье и радужные планы на будущее несколько смягчили старые обиды бывшего эмигранта.

Приезд в Клошгурд герцогини де Ленонкур стал крупным событием в Турени. Я с горечью подумал, что эта дама принадлежит к высшей знати, и лишь тогда заметил в ее дочери тот же кастовый дух, смягченный благодаря редкому благородству чувств. Что значил перед ней такой бедный юноша, как я, не имевший за душой ничего, кроме мужества и способностей? Мне и в голову не приходило, что Реставрация может изменить мою судьбу и судьбу моих близких.

В воскресенье, стоя у обедни в боковом приделе вместе с супругами де Шессель и аббатом де Келюс, я с волнением поглядывал на противоположный придел, где находились герцогиня с дочерью, граф и дети. Лицо моего кумира, скрытое под соломенной шляпой, ни разу не повернулось в мою сторону, и это полное забвение, казалось, еще сильнее привязало меня к графине, чем все, что было раньше. Высокородная Анриетта де Ленонкур, а ныне моя дорогая Анриетта, жизнь которой мне так хотелось скрасить, горячо молилась; вера придавала ее фигуре что-то одухотворенное, самозабвенное, и эта поза коленопреклоненной святой глубоко тронула меня.

Как это принято в деревенских приходах, вечерню служили здесь часа через два после обедни. По выходе из церкви г-жа де Шессель любезно предложила своим соседям провести это время во Фрапеле вместо того, чтобы дважды идти по мосту через Эндр и пересекать широкий луг в самое жаркое время дня. Приглашение было принято. Г-н де Шессель повел герцогиню, граф – г-жу де Шессель, я подошел к графине и, когда мы тронулись в путь, впервые ощутил прикосновение ее прекрасной упругой руки. Дорога из церкви во Фрапель вела через парк Саше; лучи солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, ложились светлыми пятнами на песок аллеи и создавали причудливые рисунки, похожие на узорчатую ткань. Смотря на эту игру света и тени, я задумался, и сердце мое затрепетало от горделивых и дерзновенных мечтаний.

– Что с вами? – спросила Анриетта после того, как мы прошли несколько шагов в полном молчании, которое я не смел нарушить. – Ваше сердце так бьется…

– Я узнал о счастливых переменах в вашей жизни, – ответил я, – и теперь меня тревожат смутные опасения, как и всех, кто любит беззаветно. Скажите, ваше высокое положение не повредит нашей дружбе?

– Что? – переспросила она. – Фи! Если вам еще раз придет в голову такая мысль, я даже не буду презирать вас, я просто забуду о вашем существовании.

Я посмотрел на Анриетту с такой захватывающей радостью, что, очевидно, она передалась и ей.

– Мы воспользовались лишь правом, данным нам законами, которых мы не требовали и не издавали, – сказала она, – но попрошайками или стяжателями мы никогда не были и не будем; вам известно к тому же, – продолжала она, – что мы с господином де Морсофом не можем покинуть Клошгурд. По моему совету господин де Морсоф отказался от поста командира королевской гвардии. Достаточно и того, что мой отец получил придворную должность. Наше вынужденное бескорыстие, – прибавила она с горькой усмешкой, – послужило на пользу Жаку. Король, при особе которого служит батюшка, сказал ему весьма благосклонно, что перенесет на внука милость, отклоненную господином де Морсофом. Воспитание Жака стало нашей главной заботой, и надо серьезно подумать о нем, ведь мальчик будет представлять оба дома: Ленонкуров и Морсофов. На нем сосредоточено теперь все мое честолюбие, и тревог у меня стало еще больше. Жак не только должен жить, но и быть достойным своего имени, что налагает на меня две противоречивые обязанности. До сих пор я одна давала уроки Жаку, соразмеряя занятия с его силами, теперь ему нужен наставник, а где найдешь подходящего человека? Затем, позже, чья дружеская рука убережет его в этом страшном Париже, где все грозит гибелью для души и для тела? Дорогой мой, – проговорила она взволнованно, – смотря на ваш лоб и на ваши глаза, всякий угадает в вас человека из породы орлов, которому суждено жить в горных сферах. Расправьте же крылья и летите: я хочу, чтобы вы стали впоследствии крестным отцом моего дорогого мальчика. Поезжайте в Париж; если вы не получите помощи от брата или отца, моя семья не откажет вам в поддержке; матушка наделена деятельным умом и, конечно, будет иметь большой вес в обществе. Воспользуйтесь нашим влиянием! Тогда у вас не будет недостатка ни в опоре, ни в советах на избранном вами поприще! Употребите же избыток своих сил на удовлетворение благородного честолюбия.

– Я понял вас, – прервал я ее, – честолюбие, по-вашему, должно стать моей единственной страстью. Но я все равно буду всецело принадлежать вам. Нет, я не хочу, чтобы мое благоразумие в Клошгурде получило вознаграждение в Париже. Я поеду, я возвышусь сам, своими силами. Я все приму от вас, но от других мне ничего не надо!

– Какое ребячество! – прошептала она, но все же довольная улыбка промелькнула на ее устах.

– К тому же моя жизнь посвящена вам. Размышляя о нашем положении, я нашел средство связать себя с вами нерасторжимыми узами.

Она слегка вздрогнула и, остановившись, посмотрела мне прямо в глаза.

– Что вы хотите сказать? – спросила она, подзывая детей, между тем как две другие пары ушли вперед.

– Скажите мне откровенно, как вы хотите, чтобы я любил вас?

– Как любила меня тетушка, ведь я передала вам ее права, позволив называть меня тем же именем, что и она.

– Итак, я буду любить вас без надежды, самозабвенно. Да, я сделаю для вас то, что иные делают для бога. Разве вы сами не желали этого? Я поступлю в семинарию, выйду оттуда священником и буду воспитывать Жака. Ваш сын станет как бы моим вторым «я»: политические идеи, энергию, мысли, терпение – я все передам ему. Таким образом, я останусь подле вас, и моя любовь никем не будет заподозрена: религия оградит ее, подобно тому, как хрустальный колпак ограждает серебряную фигуру Богоматери. Вам не придется опасаться порывов страсти, которая порой охватывает мужчину, я тоже поддался ей однажды. Мое сердце сгорит в этом пожаре, зато я буду любить вас любовью, очищенной от земных соблазнов.

Она побледнела и ответила прерывающимся голосом:

– Феликс, не налагайте на себя цепей, которые будут помехой вашему счастью. Я умру от горя, если окажусь причиной такого самоубийства. Подумайте, дитя мое, разве несчастная любовь – призвание? Сперва узнайте жизнь, а уж потом судите о ней. Я так хочу, я так приказываю. Не связывайте себя ни с церковью, ни с женщиной, не связывайте себя никакими узами, слышите? Я запрещаю вам это! Оставайтесь свободны. Вам двадцать один год. Вы еще не знаете, что вам готовит будущее. Боже мой, неужели я в вас ошиблась? Я думала, что двух месяцев достаточно, чтобы понять иные души.

– На что вы надеетесь для меня? – спросил я, и в моих глазах сверкнули молнии.

– Друг мой, примите мою помощь, возвысьтесь, добейтесь богатства, и вы узнаете, какую надежду я лелею. Впрочем, – прибавила она, как бы выдавая против воли свою тайну, – никогда не покидайте Мадлену, руку которой вы держите в эту минуту.

Она сказала мне на ухо эти слова, которые доказывали, как сильно занимала ее моя будущность.

– Мадлену? – переспросил я. – Ни за что!

Вслед за этим наступило молчание, скрывавшее целую бурю чувств. Мы были объяты тем глубоким смятением, которое оставляет в душе неизгладимый след. Но вот мы дошли до деревянных ворот, ведущих в парк Фрапеля; мне кажется, я и сейчас вижу перед собой среди высокой травы и колючего кустарника их ветхие, обомшелые столбы, увитые плющом.

Вдруг мысль о возможной смерти графа блеснула у меня в голове.

– Понимаю вас! – вскричал я.

– Наконец-то, – ответила Анриетта, и по звуку голоса я догадался, что приписал ей мысль, которая никогда ее не коснется.

Такая чистота помыслов вызвала у меня слезы умиления, но сколько горечи придал им эгоизм страсти! Я понял, что Анриетта недостаточно любит меня, иначе она желала бы вновь обрести свободу. До тех пор, пока любовь страшится греха, она имеет границы, а ведь любовь должна быть беспредельна. Мое сердце болезненно сжалось.

«Она не любит меня!» – подумал я.

И, желая скрыть то, что происходит в моей душе, я наклонился и поцеловал Мадлену в голову.

– Я боюсь вашей матушки, – сказал я графине, чтобы возобновить разговор.

– Я тоже! – воскликнула она с детской непосредственностью. – Но не забудьте одного: всегда величайте ее герцогиней и обращайтесь к ней в третьем лице. Нынешние молодые люди отвыкли от этих правил вежливости, но вы должны следовать им, поступайте так ради меня, прошу вас. К тому же почитать женщину в любом возрасте и не мудрствуя признавать общественные различия – признак благовоспитанности! Разве почести, которые мы оказываем людям, стоящим выше нас, не обязывают уважать и наши достоинства? В обществе все тесно связано. Кардинал Роверский и Рафаэль Санти пользовались некогда одинаковым почетом. В лицеях вас вспоили молоком революции, и это, конечно, сказалось на ваших политических мнениях; но вы узнаете с годами, что плохо понятые принципы свободы неспособны дать счастье народам. Здравый смысл поселянки подсказывает мне прежде всего, что общество держится лишь на иерархии, а уже затем я начинаю рассуждать как урожденная де Ленонкур об аристократии, о том, что она собой представляет и чем должна быть. В вашем возрасте пора сделать выбор, и сделать его правильно! Оставайтесь же на стороне тех, к кому вы принадлежите по рождению. Тем более, – прибавила она, смеясь, – что они сейчас у власти.

Я был искренне тронут этими словами, где глубина политических взглядов скрывалась под видом нежнейшего участия – сочетание, которое дает женщинам такую власть над нами, ведь все они умеют облечь в форму чувства свои самые отвлеченные суждения. Желая заранее оправдать поступки графа, Анриетта, казалось, предвидела, что я подумаю, впервые увидев проявления его низкопоклонства. Г-н де Морсоф, неограниченный властелин в своем замке, человек, окруженный ореолом славного прошлого, стоял в моих глазах на недосягаемой высоте, и, признаюсь, я был неприятно удивлен, заметив, как он подчеркивает расстояние, отделяющее его от герцогини, своими по меньшей мере угодливыми манерами. У всякого раба есть своя гордость: он хочет повиноваться лишь величайшему владыке; я чувствовал себя как бы оскорбленным, видя унижение того, кто приводил меня в трепет, возвышаясь над моей любовью. Этот внутренний протест помог мне понять муки великодушных женщин, навеки соединенных с мужчиной, чьи мелкие подлости им ежедневно приходится скрывать. Чувство собственного достоинства похоже на крепость, оно ограждает и великих и малых, причем каждый из них может смело смотреть другому в глаза. Я был почтителен с герцогиней из уважения к ее возрасту; но там, где другие видели лишь высокий титул, я видел мать Анриетты и не только относился к ней с уважением, но и свято почитал ее. Мы вошли в большой двор Фрапеля, где собралось все остальное общество. Граф де Морсоф весьма любезно представил меня герцогине, которая окинула меня холодным, испытующим взглядом. Г-же де Ленонкур было в ту пору пятьдесят шесть лет, она прекрасно сохранилась, держалась строго и величаво. Видя ее жесткие голубые глаза, окруженные сетью морщинок, ее тонкие, резкие черты, прямую внушительную фигуру, размеренные жесты и желтоватую бледность кожи, столь ослепительной у ее дочери, я сразу понял, что она принадлежит к той же надменной породе, что и моя мать; так минералог, не колеблясь, узнает железо среди прочих минералов. Она выговаривала слова, как это было принято при старом королевском дворе, произнося «вижю» вместо «вижу», и заменяла слово «подарок» словом «презент». В обращении с ней я не был ни раболепен, ни натянут и держался так хорошо, что, возвращаясь в церковь к вечерне, графиня шепнула мне на ухо:

– Вы вели себя безукоризненно!

Граф подошел ко мне и, взяв меня под руку, спросил:

– Надеюсь, вы не сердитесь на меня, Феликс? Если я и был несколько резок, вы должны это простить старому товарищу. По всей вероятности, мы останемся здесь обедать, а вас приглашаем к себе в четверг, накануне отъезда герцогини. Дела призывают меня в Тур. Не забывайте же посещать Клошгурд в мое отсутствие. А знакомство с моей тещей я вам настоятельно советую поддерживать. Ее гостиная будет задавать тон в Сен-Жерменском предместье. Она сохранила традиции высшего общества, обладает огромными познаниями и может описать вам по памяти гербы всех дворянских родов Европы.

Воспитанность графа, а может быть, и советы его доброго ангела сказались в том, как он держался, узнав, что дело роялизма восторжествовало. Он не был ни высокомерен, ни оскорбительно вежлив и отбросил всякую напыщенность; со своей стороны, и герцогиня не слишком подчеркивала свой покровительственный тон. Супруги де Шессель с благодарностью приняли приглашение отобедать в Клошгурде в четверг на будущей неделе. Я понравился герцогине и понял по ее взглядам, что дочь говорила ей обо мне. Когда мы вернулись от вечерни, она задала мне несколько вопросов о моем семействе и поинтересовалась, не мой ли родственник некий Ванденес, подвизающийся на дипломатическом поприще.

– Это мой брат, – ответил я.

Герцогиня стала тогда почти приветлива и сообщила мне, что моя двоюродная бабушка, престарелая маркиза де Листомэр, была урожденной Гранлье. Ее манеры были учтивы, как и у г-на де Морсофа в тот день, когда он увидел меня впервые, и взгляд потерял то надменное выражение, каким великие мира сего дают нам понять, что между ними и прочими смертными лежит глубокая пропасть. Я ничего не знал о прошлом моего семейства. Герцогиня рассказала мне, что мой двоюродный дедушка, престарелый аббат, неизвестный мне даже по имени, был членом тайного совета, что мой брат получил повышение и что на основании какой-то статьи хартии[32]32
  Хартия, точнее Конституционная хартия, – закон об установлении во Франции конституционной монархии, который вынужден был издать 4 июня 1814 года Людовик XVIII; хартия подтверждала привилегии дворянства.


[Закрыть], о которой я даже не знал, моему отцу возвращен титул маркиза де Ванденеса.

– У меня лишь один титул – я ваш раб навеки! – тихо сказал я графине.

Все чудеса Реставрации происходили с быстротой, поражавшей людей, воспитанных при Империи. Но этот переворот мало трогал меня. Любое слово, малейшее движение г-жи де Морсоф – вот единственные события, которым я придавал значение. Я не знал, что такое тайный совет, ничего не понимал в политике и в великосветских делах; у меня было лишь одно честолюбивое желание: любить Анриетту нежнее, нежели Петрарка любил Лауру. При виде такого безразличия герцогиня, должно быть, приняла меня за ребенка.

Во Фрапеле собралось многочисленное общество: нас было человек тридцать за обеденным столом. Какое упоение охватывает всякого юношу, когда его возлюбленная затмевает красотой остальных женщин, становясь предметом поклонения, между тем как ему одному предназначаются ее целомудренно-сдержанные взоры! Какой восторг он испытывает, замечая доказательства нежного и неизменного чувства в оттенках любимого голоса, в шутливых и даже насмешливых словах своей владычицы и как безумно он ревнует ее ко всем светским развлечениям! Граф, довольный знаками внимания, которыми он был окружен, казался помолодевшим; жена радовалась, надеясь на перемену к лучшему в его расположении духа; а я смеялся вместе с Мадленой, которая, подобно всем рано развившимся детям, забавляла меня удивительно меткими замечаниями, не злыми, но насмешливыми и не щадившими никого из присутствующих. Это был чудесный день. Одно слово, возродившее утром мои надежды, преобразило, казалось, все окружающее; и, видя меня столь счастливым, Анриетта тоже была счастлива.

– Как отраден был этот проблеск радости в моей серой, унылой жизни! – сказала она мне при встрече.

Весь следующий день я, конечно, провел в Клошгурде (ведь перед этим я был изгнан оттуда на целые пять дней!), и мне не терпелось вернуться к своей прежней жизни. Граф уехал в шесть часов утра, чтобы составить купчие в Туре. За время его отсутствия между матерью и дочерью возникли серьезные разногласия. Герцогиня желала, чтобы дочь ехала вместе с нею в Париж, где она собиралась испросить для нее место при дворе, да и граф мог бы занять там высокую должность, отказавшись от своего прежнего решения. Анриетта, слывшая счастливой женой, не хотела открывать никому, даже собственной матери, своих терзаний и подлинного ничтожества г-на де Морсофа. Боясь, как бы мать не проникла в тайну ее семейной жизни, она и отправила супруга в Тур, где ему предстояло вести дела с нотариусами. Я один, по ее словам, был посвящен в тайну Клошгурда. Познав на опыте, как успокоительно действует чистый воздух и голубое небо Турени на раздражительный нрав графа и на его мучительные припадки и какое благотворное влияние оказывает жизнь в Клошгурде на здоровье детей, она противопоставляла веские доводы всем словам герцогини, властной женщины, которая была скорее унижена, чем огорчена неудачным браком дочери. Анриетта заметила – ужасное открытие! – что ее мать не слишком беспокоится о Жаке и Мадлене. Как и все матери, привыкшие повелевать дочерьми даже после их выхода замуж, герцогиня не терпела, чтобы г-жа де Морсоф ей перечила; она разыгрывала то нежную дружбу, чтобы вырвать нужное ей согласие, то гневную холодность, желая добиться страхом того, чего не удалось сделать лаской. Затем, видя, что все усилия тщетны, она прибегла к злой иронии, какую я уже наблюдал у своей матери. За десять дней пребывания герцогини в Клошгурде Анриетта прошла через все муки, ведомые молодым женщинам, которые восстали против авторитета родителей и желают утвердить свою независимость. Вам это трудно понять: ведь у вас, на ваше счастье, лучшая, нежнейшая из матерей! Чтобы составить себе представление о борьбе между герцогиней, сухой, холодной, расчетливой и тщеславной женщиной, и ее дочерью, исполненной мягкой, непосредственной, никогда не оскудевающей доброты, вообразите лилию – мое сердце без устали сравнивает Анриетту с этим цветком, – попавшую между стальными зубьями машины. У этой матери не было ничего общего с дочерью, она не умела отгадать ни одну из истинных причин, заставлявших графиню отказываться от преимуществ Реставрации и продолжать свою уединенную жизнь. Она подумала: уж нет ли интрижки между дочерью и мной. Это слово, которое она употребила, высказывая свои подозрения, вырыло между обеими женщинами пропасть, которую отныне уже ничто не могло уничтожить. Хотя семьи скрывают обычно свои внутренние раздоры, попробуйте проникнуть в их тайную жизнь. Почти всюду вы найдете то глубокие, неизлечимые раны, ослабляющие кровные узы, то живую, трогательную любовь, которая благодаря сходству характеров становится вечной и превращает смерть в трагедию, оставляя в душе неизгладимый траурный след, то, наконец, затаенную ненависть, которая постепенно ожесточает сердце и сушит слезы в минуту вечной разлуки. Терзаемая вчера, терзаемая сегодня, мучимая всеми, даже своими детьми, этими двумя несчастными ангелами, неповинными ни в собственных страданиях, ни в тех, что они причиняли родителям, могла ли бедная женщина не полюбить человека, который не мучил ее и желал лишь одного: воздвигнуть непреодолимую преграду, чтобы уберечь ее от всяких бурь, от всяких ударов, от всяких ран? Я страдал от этой борьбы между матерью и дочерью и все же порой чувствовал себя счастливым, ибо Анриетта находила прибежище в моем сердце, поверяя мне свои новые печали. Тогда-то я и научился ценить ее стойкость в горе и неистощимое деятельное терпение. И с каждым днем я все лучше понимал смысл этих слов: «Любите меня так, как любила меня тетушка».

– Неужели у вас нет честолюбия? – сурово спросила меня однажды герцогиня за обедом.

– Сударыня, – ответил я, серьезно смотря на нее, – я чувствую в себе достаточно силы, чтобы покорить мир, но мне всего двадцать один год, и у меня нет поддержки.

Она удивленно взглянула на графиню, ибо полагала, будто дочь заглушает во мне всякое честолюбие, чтобы удержать подле себя. Пребывание герцогини де Ленонкур в Клошгурде было для меня мукой: я все время чувствовал себя скованным. Графиня просила меня соблюдать декорум, она пугалась всего, даже тихо сказанного слова, и, чтобы ей угодить, мне приходилось постоянно носить маску. Наступил долгожданный четверг; это был томительный день, когда все совершалось по этикету, один из дней, ненавистных влюбленным, которые привыкли к милой непринужденности будней, когда их стул стоит на обычном месте и хозяйка дома уделяет им все свое внимание. Наконец герцогиня уехала наслаждаться придворным блеском, и в Клошгурде все вошло в обычную колею.

После моей небольшой ссоры с графом я водворился в Клошгурде еще прочнее и мог приходить туда в любое время, не возбуждая ни малейшего подозрения. Укротив свои порывы, я незаметно, словно плющ, обвившийся вокруг тростинки, заполонил прекрасную душу Анриетты, и передо мной открылся волшебный мир разделенных чувств. День ото дня наш духовный союз, основанный на полном доверии, становился теснее; мы относились друг к другу по-разному: графиня окружала меня ласковым покровительством, непорочной материнской любовью, моя же любовь, целомудренная в ее присутствии, становилась вдали от нее необузданной и жгучей, как поток расплавленного металла; я любил ее двойственной любовью; порой меня пронзали острые стрелы желания, порой же они летели к небу и терялись в бескрайних воздушных просторах. Если вы спросите меня, как мог я в мои лета предаваться обманчивым мечтам о платонической любви, несмотря на свою пылкую страсть, я отвечу вам, что я еще не был вполне мужчиной и к тому же не хотел мучить эту женщину, вечно опасавшуюся какого-нибудь несчастья с детьми, вечно ожидавшую гневной вспышки графа: ведь если она не была удручена болезнью Жака или Мадлены, удары ей наносил муж, а если он случайно оставлял ее в покое, она проводила ночи напролет у изголовья больного ребенка. Слишком горячее выражение чувств потрясало все ее существо, страсть оскорбляла ее, она жаждала чистой, возвышенной любви, нежной поддержки – словом, того, что сама давала другим. К тому же (надо ли говорить это такой истинной женщине, как вы?) положение, в котором я находился, доставляло мне минуты волшебной неги, божественной сладости и глубокого умиротворения, наступающего после безмолвно принесенных жертв. Ее чистота облагораживала меня, ее редкая самоотверженность внушала уважение, а искреннее, глубокое благочестие, подкрепляя все остальные добродетели, действовало на окружающих, как духовный елей. А затем я был молод! Еще так молод, что мог вложить все свои чувства в поцелуй, которым она изредка позволяла мне коснуться своей руки, но только тыльной стороны руки, а не ладони, ибо здесь, по-видимому, начиналась в ее представлении область чувственной любви. Никогда две души так горячо не ласкали друг друга, и никогда плоть не усмирялась так мужественно и так победоносно. С годами я понял яснее полноту своего былого счастья. В ту пору никакие заботы не отвлекали меня, никакие честолюбивые мечты не мешали бурному половодью чувства, захлестнувшему мою жизнь. Да, позднее мы любим в женщине женщину, тогда как в первом предмете нашей страсти мы любим все: ее дети дороги нам, как наши собственные, ее дом становится нашим домом, ее тревоги – нашими тревогами, ее горе трогает нас больше, чем наше несчастье; нам нравится ее платье и ее мебель; нас больше огорчает гибель ее урожая, чем весть о собственных убытках, и мы готовы бранить гостя, опрокинувшего «наши» безделушки на камине. Эта святая любовь побуждает нас жить жизнью другого человека, тогда как позднее, увы, мы требуем в дар чужую жизнь, ожидая, что женщина обогатит своей молодой страстью наши оскудевшие чувства. Вскоре я стал своим человеком в этом доме, где изведал впервые те бесчисленные услады, которые действуют на истерзанное сердце, как освежающая ванна на усталое тело, и сердце ширится от радости, проникающей в его самые потайные уголки. Вам трудно понять меня, вы женщина, а я говорю о счастье, которое вы даете, никогда не получая взамен равного блаженства. Только мужчине знакомо изысканное наслаждение, которое испытываешь в чужом доме, чувствуя себя любимцем хозяйки, средоточием ее тайной привязанности: собаки не лают, когда ты приходишь, слуги знают не хуже собак твои тайные права, дети, еще не умеющие лукавить, угадывают, что их доля любви никогда не уменьшится, а твое присутствие благотворно влияет на их путеводную звезду; и вот с присущей им чуткостью они то ластятся к тебе, то, любя, мучают тебя, словно маленькие тираны; они бывают удивительно понятливы и становятся твоими невинными сообщниками; они приближаются на цыпочках, улыбаются тебе и бесшумно уходят. Все стараются тебе угодить, все тебя любят и радуются твоему приходу.

Истинная страсть подобна прекрасному цветку, который особенно пленяет взор, когда он вырос на бесплодной почве. Но если я и получил чудесные преимущества, приобщившись к жизни этой семьи, где я нашел близких моему сердцу людей, то на мою долю выпали и новые обязанности. До сих пор г-н де Морсоф стеснялся в моем присутствии, я видел лишь некоторые его недостатки, но вскоре испытал в его обществе множество терзаний; я понял тогда, как благородна и милосердна была графиня, описывая мне свою ежедневную борьбу. Я узнал, как несносен характер графа, ибо стал свидетелем его постоянных скандалов из-за пустяков, его жалоб на воображаемые боли, его вечного недовольства, омрачавшего жизнь в Клошгурде, его потребности непрестанно проявлять свою деспотическую власть, которая жаждала все новых жертв. Когда мы гуляли по вечерам, он сам выбирал дорогу; но куда бы ни заводила нас прогулка, он всегда бывал не в духе и, возвратясь домой, сваливал вину на других; причиной того, что он устал, была жена, это она потащила его против воли туда, куда ему не хотелось идти; позабыв, что он сам повел нас гулять, граф жаловался, что г-жа де Морсоф руководит им во всем, даже в мелочах, что он не имеет ни собственной воли, ни мнения, что он попросту нуль у себя в доме. Если жена встречала его жестокие слова терпеливым молчанием, он раздражался, чувствуя, что власть его наталкивается на какую-то преграду, и спрашивал колко: