Текст книги "Баллада Редингской тюрьмы"

Мотив Итиса[36]36
  © Перевод В. Микушевича.


[Закрыть]

Священней Рима Темза, берега,

Где море колокольчиков до дна

Синеет, набегая на луга,

Где пеной таволги окроплена

Росистая лазурь, где Бог видней,

Чем в кристаллической звезде монашеских

теней.

Не бабочка – лиловый монсеньор;

Смотрите! Лилия заселена

Князьями церкви – церковь и собор;

Лениво щука нежится одна

Среди тростинок, солнцем залитых:

Епископ из чешуйчатых зелено-золотых.

А ветер, беспокойный пленник рощ,

Хорош для Палестрины, и ключи

Органа для Марии будит мощь

Искусника, и светится в ночи

Сапфир-восток, предшествуя заре;

Одр цвета крови и греха, и папу на одре

Из темноты выносят на балкон,

Когда внизу на площади народ,

И кажется, фонтаны испокон

Веков метали серебристый дрот,

А папа хочет возвратить покой

Народам буйным на земле бессильною

рукой.

Стыдит луну оранжевый закат.

В моих глазах он затмевает Рим,

Где весь в багряном шествовал прелат;

Я преклонил колени перед ним,

Дары святые трепетно почтив;

А здесь прекрасней дикий мак средь

золотистых нив.

Благоухать зелено-голубым

Полям бобовым. Даже вдалеке

Их свежий дух отраднее, чем дым

Кадильницы в диаконской руке,

Когда священник служит, преложив

Плоды земные в кровь и в плоть Христа,

который жив.

Пускай в капелле каждый голосист,

Над мессою взять верх могла бы вдруг

Коричневая пташка; влажный лист

Трепещет, когда слышен этот звук,

Как средь цветочно-звездных луговин,

Аркадии, как в море, где песчаный

Саламин.

Как сладок щебет ласточки с утра!

С рассветом косы точат косари,

Воркуют вяхири, вставать пора

Молочнице, наперснице зари;

Поет она, веселая, скоту,

В коровьих мордах находя родную красоту.

Как сладко в графстве Кентском хмель

зацвел;

Как сладок ветер душный в сенокос,

Как сладостно жужжанье пылких пчел

В цветущих липах с медом вместо рос,

Где заодно дыханье тучных стад

И сладость взрывчатая смокв на кирпичах

оград.

Кукушку сладко слушать, а пастух

С последнею фиалкой над ручьем

Прощается, и Дафнис юный вслух

Песнь Лина повторяет на своем

Сладчайшем языке, а у плетня

Танцуют гибкие жнецы, аркадский лад

храня.

Как сладко с Ликоридою прилечь

Среди роскошных иллирийских трав,

Где, дух благоуханных наших встреч,

Витает майоран, очаровав

Отрадный спор свирелей в летний зной,

А море вторит им своей пурпурною волной.

При этом все же сладостнее след

Серебряных сандалий; некий бог

Лучами в Ньюнхэме прошел, сосед

Сладчайший фавна, чья свирель врасплох

Нимфеи застигает иногда,

И сладко видеть в небесах лучистые стада.

Мелодию допой ты, корифей,

Хотя бы пел ты реквием себе,

И ты, хронист, поведай о своей

Среди других трагической судьбе.

У нас в полях цветок не одинок,

И нам дарует Англия прелестный свой

венок,

Неведомый аттическим лугам

Где наших роз не сыщете вдали,

Теряя счет блуждающим шагам,

А здесь они ограду оплели

Красотами: не ведает лилей

Подобных нашим Иллис, но едва ли

не милей

Синь куколей в пшенице; их лазурь

Не для роскошных италийских лоз,

Примета будущих осенних бурь

Для ласточек; предшественницам гроз

Пора на юг, а трепетный призыв

Малиновки в Аркадии – немыслимый

подрыв

Основ, но если бы запел тростник

Вдоль Темзы, он элегией своей

Сирингу тронул бы, ее двойник,

А диадемы здешних орхидей

Для Кифереи, пусть она сама

Не знает сих гирлянд пчелиных; здесь,

где без ярма

Бык на лугу, где вечер, не скупясь,

Наполнить мог бы чашечку цветка

Росою дважды, где, не торопясь,

Идет пастух, попутчик мотылька,

Овец проведать, а в кустах густых

При звездах темная листва вся в брызгах

золотых

От поцелуев; кажется, сама

Даная целовала лепестки

Цветов, когда благоуханна тьма,

И тронул их близ дремлющей реки

Меркурий крылышками легких ног,

И гнетом солнц ночных своих не сломлен

черенок

Тончайший, паутинка в серебре

Арахны; пусть в кладбищенском цвету

Не вспомнить невозможно на заре

Того, кого так чтил я, но мечту

Божественнее заросли таят:

О Геликоне с фавнами, о заводях наяд,

О Темпе, где никто не ходит, где

Лежит он, и в его кудрях кудель

Лесная, а в струящейся воде

Его черты; зеркальная купель

Бессмертия, в которой цел Нарцисс,

Очаровательный двойник прекрасной

Салмацис,

Не юноша, не дева; заодно

Тот и другая; этих двух огней

Слиянье тайно воспламенено

Обоими; пылает в нем и в ней

Убитая в своем двойном огне

Любовь; и нимфам видится сквозь листья

при луне

Печальный Наксос; Ариадна там

Тоскуя, машет все еще платком

Багряным; уплывает по волнам

Корабль; Тезей – изменник, но тайком

Приблизился красавец леопард;

Верхом на звере Дионис, а меонийский бард

Незрячими очами уловлял

С Еленой красногубого юнца,

Который прихотливо поправлял

Перо на шлеме, чтобы на бойца

Под сенью стен троянских походить,

А Гектор потрясал копьем в надежде

победить,

Как победил Персей, чей славный меч

Горгоне-ведьме голову отсек,

Где были змеи-волосы, а речь

Свою ведет о мертвых мертвый грек,

И нам дороже дар бессмертных муз,

Чем на испанских кораблях всех Индий

в мире груз,

Поскольку я постиг, что не мертвы

Былые боги эллинских стихов;

Их может пробудить и шум листвы,

И наш безудержный влюбленный зов,

На Темзе нам Фессалию явив,

Где был на радужных лугах смешливый Итис

жив.

И если, птица, запоешь ты мне,

Питомица жасминных опахал,

Как юноше, который в тишине

Рог Аталанты в Комноре слыхал

Среди холмов, и слышен этот рог

Там, в Бэглейском лесу, где ключ поэтов,

чистый ток

Таится, и тебе, сестра стиха,

Противен день, зато луна мила

«Влекущая к пастушке пастуха,

А Прозерпина, вняв тебе, сочла

Сицилией пленительную сень,

Где мшистый Сэндфорд, где влечет

прохожего ступень,

Когда, лесное диво, песнь твоя,

Целительная все еще вдали,

Зачаровала тусские края,

Где солнцу Рафаэля предпочли

Избранники рассветную звезду,

Ты пой мне! Только от тебя я жизни

вечной жду.

Пой, птица, образуя вечный строй

Стихий всемирных, чтобы молодел

Мир, обновленный древнею игрой

Прекрасных форм, и в здешний свой

предел

Мальчишка-бог заглянет, сорванец,

Чтоб длинным ивовым прутом пасти своих

овец.

Пой, птица, чтобы Вакх средь наших кущ

Явился, сел на свой индийский трон,

Играя тирсом, на котором плющ

И смоляная шишка испокон

Веков, а тигры щурятся, когда

Менада гладит их, и львом ручным она горда.

Ты пой, как шкуру барса мне надеть,

И лунные Астартины крыла,

Похитив, Кифероном завладеть,

Где колесница древняя цела,

И видит фавн, как пенится вино,

Когда пространство вдалеке внезапно

зажжено

Зарею, прогоняющей сову,

А нетопырь летательную снасть

Смежает, и крадется сквозь листву

Вакханка, торопящаяся красть

Орехи буковые, там, где Пан

С другими дремлет, а в кустах, где стелется

туман,

Проснется дрозд вот-вот и хохотать

Начнет, когда под вязами роса,

Когда сатирам весело топтать

Траву, чья беззащитная краса

Рогатого прельщает главаря;

В корзинах земляника, нет, румяная заря.

Пой, чтобы мне явился скорбный лик,

Любимый Аполлоном, как и там,

Где перед принцем Тирским вепрь возник,

Когда цветут каштаны, и цветам

Уподобляется девичья тень:

Горд сероглазою своей наездницей олень.

Пой, и увижу снова сам не свой,

Как мальчик умирает, а в крови

Не гиацинт; на солнце восковой

Беззвучный колокольчик; призови

Киприду: здесь в безмолвии лесном

Оплаканный богиней спит Адонис мертвым

сном.

Оплакивая Итиса, ты влей

Яд в ухо мне; раскаянье – сестра

Воспоминанья; как мне кораблей

Не сжечь, когда влечет меня игра

Волн в белых перьях и вступить готов

С Протеем в битву я за грот коралловых

цветов.

О магия Медеи в маках чар!

О тайный клад, колхидское руно!

О бледный асфодель, унылый дар

Которому чело обречено

Усталой Прозерпины, чья печаль

Сицилию являет ей, в чудесных розах даль,

Где с лилии на лилию пчела

Порхала, забавляясь вместе с ней,

Но зернышком гранатовым влекла

Ее судьба, к властителю теней,

Послав за нею черного коня,

Умчавшего ее во мрак бессолнечного дня.

О полночь, о Венерина любовь

На маленьком гомеровском дворе!

Античный образ, чья живая бровь

От заклинаний блещет на заре,

А сам я во Флоренции среди

Роскошеств мощных у нее, как в гроте,

на груди.

Пой, только пой, и, жизнью опьянен,

Я вспомню виноградник юных лет

И позабуду западню времен,

Горгону-правду, от которой нет

Спасения, разорванный покров,

Ночное бденье без молитв, к молитве

тщетный зов.

Пой, Ниобея, неумолчно пой,

Пернатая, даруя красоту.

Моей печали, так как только твой

Напев похитить может на лету

Озвученную радость, но нема

Скорбь, для которой грудь моя – склеп,

если не тюрьма.

Пой, птица, вестница Господних мук!

Яви мне изможденный лик Христа;

Касался я Его пронзенных рук

И целовал разбитые уста;

Что если Он со мной наедине

Сидит, покинутый людьми, и плачет

обо мне?

Извилистую раковину прочь

Отбрось ты, Память; лютню ты разбей,

О Мельпомена; музыке невмочь

В слезах рассеять множество скорбей!

Умолкни, Филомела, не дразни

Сильванов жалобой твоей в нетронутой

тени.

Умолкни, птица, или перенять

Попробуй лад смиренного дрозда;

Отчаяньем не стоит опьянять

Лесов английских даже и тогда,

Когда Борей уносит песнь твою,

На юг, назад, чтобы звучать в Давлийском

ей краю.

Мгновенье, и взволнуется листва:

Эндимион почувствует луну,

И Темза дрогнет, услыхав едва,

Как начал Пан выманивать одну

Наяду из пещеры голубой,

Заворожить ее готов тростинкою любой.

Еще мгновенье, и заворковать

Голубке; серебристая краса,

Дочь волн руками рада обвевать

Любимого, когда через леса

Золотокудрый мчится, взволновав

Дриопу; правит лошадьми веселый царь

дубрав.

Мгновенье, и нагнется сонм дерев,

Целуя Дафну бледную, когда

Очнется лавр, а Салмацис, узрев

Ее красы, являет без стыда

Луне свои, тогда как Антиной

С улыбкой сладострастной шел вдоль Нила

в час ночной,

На красный лотос черный дождь волос

Своих роняя, и погружена

В струящееся море свежих роз,

Нетронута, полуобнажена,

Сияет Артемида, и в своем

Зеленом капище пронзен олень ее копьем.

Молчи, молчи, ты, сердце, замолчи;

Ты вороновым не маши крылом,

О Меланхолия, в глухой ночи

С воспоминаньем грустным о былом;

И прекрати, ты, Марсий, скорбный стон!

Напевов жалобных таких не любит Аполлон.

Мечтаний больше нет. В лесах мертво,

Смолк на полянах ионийский смех,

В свинцовых водах Темзы ничего

Не видно; отзвук Вакховых утех

Рассеялся. Настала тишина,

Лишь в Ньюнхэмском лесу еще мелодия

слышна,

Печальная, как будто сердце в ней

Людское рвется, ибо в наши дни,

Привязчивая музыка родней

Слезам, и память музыке сродни;

Что, Филомела, скорбный твой завет?

Нет ни сестры твоей в полях,

ни Пандиона нет,

Но и жестокий властелин с клинком

В кровавой паутине древних дат

И родословий больше не знаком

Долинам здешним, где валяться рад

Студент с полузакрытой книгой; там

Влюбленным сельским хорошо гулять

по вечерам.

А кролик прыгает среди крольчат,

Жилец прибрежных ласковых лугов,

Когда мальчишки бойкие кричат,

Приветствуя регату с берегов,

А паучок, неутомимый ткач

На маленьком своем станке, не зная неудач,

Работает, и серебрится ткань;

По вечерам пастух своих овец

В загон плетеный гонит; брезжит рань,

С гребцом перекликается гребец,

И куропаток возле родника

Спугнуть способен иногда их крик

издалека.

Бесшумно возвращается на пруд

Ночная цапля; стелется туман,

И звезды золотые тут как тут;

Таинственный цветок нездешних стран,

Луна взошла, беззвучный свет лия,

Царица плакальщиц в ночи, немая плачея.

Не до тебя луне, когда возник

Эндимион; он близок, он совсем

Как я, как я; моя душа – тростник

И потому, своих не зная тем,

Отзывчивый, звучу я сам не свой

На нестихающем ветру печали мировой.

Коричневая пташка прервала

Чарующую трель, но не замрет

Она мгновенно; слышатся крыла

Летучей мыши, чей ночной полет

Расслышать помогает мне в лесу:

Роняют колокольчики по капелькам росу.

От пустошей угрюмых вдалеке,

Где путника преследует ивняк,

Мне Башня Магдалины в городке

Сияньем подает надежный знак,

И колокол звенит на склоне дня:

В Христову Церковь на земле торопит

он меня.

Полевые цветы

Impression du Matin[37]37
  © Перевод Б. Булаева.


[Закрыть][38]38
  Утреннее впечатление (фр.).


[Закрыть]

Ноктюрн небесно-золотой

Гармонией седой сменён;

На Темзе – охряных копён

Полны плоты; холодной мглой

Мосты и стены покрывал

Тумана желтого нагар;

Святого Павла серый шар

Над тенью града воспарял.

Вдруг зашумел водоворот

Кипучей жизни, на возах

Крестьяне едут; мелкий птах

Над морем мокрых крыш поет.

Девицы бледной грустен взгляд,

Лишь день целует кудри ей;

И газовый рожок – слабей,

Чем пламень губ и сердца хлад.

Athanasia[39]39
  © Перевод А. Триандафилиди.


[Закрыть][40]40
  Бессмертие (др – гр.).


[Закрыть]

Во Храм искусств, куда со всей земли

Привозят вещи, что не взяты тленом,

Прекрасной девы мумию внесли,

Усопшей в мире древнем и забвенном.

Из пирамиды сумрачной она

Арабами была извлечена.

Когда же размотали лоскутки,

Что дочь Египта покрывали туго,

Вдруг семя в полости ее руки

Нашли – и в Англии подарок с юга

Звездистыми снежинками зацвел,

Благоуханьем полня вешний дол.

Такая чара в том цветке была,

Что позабыли все об асфодилах,

И, лилии любовница, пчела

Умчалась прочь от чашечек немилых;

Цветок нездешний, чудо из чудес,

Как будто из Аркадии, с небес.

И хоть нарцисс, влюблен в свою красу,

Чах над ручьем, клонясь к нему в бессилье,

Не привлекал ни шмеля, ни осу

Купать в его пыльце златистой крылья.

Ах, был жасмин жемчужный позабыт,

Лобзать его никто не прилетит!

К цветку пылая страстью, соловей

Не помнил о фракийце злочестивом;

И голубь не порхал среди ветвей,

Покрывшихся листвой в лесу счастливом,

А вился вкруг него, грудь – аметист

И быстрых крыл оттенок серебрист.

В лазурной башне – солнца жаркий круг,

От стран снегов порой бореем веет,

Цветок омыл росою теплый юг;

Восходит Веспер, и уже алеет

Небес аквамариновый простор,

Плывет закат, раскинув свой узор.

Когда уже средь лилий не слышна

Уставших птиц любовная канцона,

И, словно щит серебряный, луна

Блестит в сапфирном поле небосклона,

Какие думы, мрачны и горьки,

Волнуют трепетные лепестки?

Ах, нет! Тысячелетие цветку

Погожий вешний день напоминает,

Он не познал ни ужас, ни тоску,

Что златокудрых сединой пятнает;

Не ждет, как люди, он последний сон

И не жалеет, что на свет рожден.

Мы в танцах, играх к смерти путь вершим,

Пройдя врата, что из кости слоновой,

Поскольку часто рекам нестерпим

Унылый бег по пустоши суровой;

Бросается влюбленный в водоверть,

На славную рассчитывая смерть!

В борьбе бесплодной тратим силы мы,

И супротив нас легионы мира,

Мы копим жизнь, в себе не чуя тьмы,

Живясь от солнца, от глотка эфира;

Проходят дни, и – вечности дитя –

Нас губит Время, прахом обратя.

Серенада[41]41
  © Перевод М. Кузмина.


[Закрыть]

Для музыки

Не нарушает ветер лени,

Темна Эгейская струя,

И ждет у мраморной ступени

Галера тирская моя.

Сойди! Пурпурный парус еле

Надут, спит стражник на стене.

Покинь лилейные постели,

О госпожа, сойди ко мне!

Она не спустится, – я знаю.

Что ей обет любви простой?

Я не напрасно называю

Ее жестокой красотой.

Ах! Верность – женщинам забава,

Не знать им муки никогда,

Влюбленному, как мальчик, слава

Любить вотще, любить всегда.

Скажи мне, кормщик, без обмана:

То кос ее златистый свет

Иль нежная роса тумана,

Что пала здесь на страстоцвет?

Скажи, матрос, ты малый дельный:

То госпожи моей рука

Иль нос мелькнул мне корабельный

И блеск серебряный песка?

Нет, нет! То не роса ночная,

Не блеск серебряный песка,

То госпожа моя младая,

Ее коса, ее рука!

Правь, благородный кормщик, к Трое,

Матрос, ты к гребле будь готов:

Царицу счастья мы, герои,

Везем от греческих брегов.

Уж небеса поголубели,

Час утра тихий настает.

Дружина, на борт! Что нам мели!

О госпожа, вперед, вперед!

Правь, благородный кормщик, к Трое,

Матрос, не бойся ты труда,

Как мальчик любит, любит втрое

Тот, кто полюбит навсегда.

Эндимион[42]42
  © Перевод А. Триандафилиди.


[Закрыть]

Для музыки

Сад яблонь весь раззолочен,

В Аркадьи птичья песня льется,

Спешат овечки в свой загон,

А козы дикие – на склон;

Вчера любовь открыл мне он,

Сказал-де, что ко мне вернется.

Взойди, Владычица луны!

Будь стражницей его любовной,

Юнца узнаешь, безусловно, —

Его сандальи багряны́.

Его узнаешь ты, но где ж он?

Всегда пастуший посох с ним,

Он, словно голубь, тих и нежен

И кудри так черны, как дым.

Где милый друг? Уж еле кличет

Усталой горлинкой она;

У стойла волк голодный рыщет

И лилий сенешаль не свищет,

Себе ночлег в лилеях ищет;

На хо́лмах мрака пелена.

Взойди, Владычица луны!

Взойди на Геликона пик.

Коль милого увидишь лик,

Сандальи, кои багряны́,

И кудри темные, и посох,

И козью шкуру, что на нем,

Скажи, что жду в вечерних росах

Под тусклым гаснущим лучом.

С росой упала ночи тьма,

В Аркадьи птичья трель не льется,

Сатиры в лес бегут с холма,

Нарциссы клонит вниз дрема́,

Они закрылись, как дома́;

Ко мне любимый не вернется.

Ты лжив, ущербный лик луны!

Где ж милый ныне, где же он,

Где посох, алых губ бутон,

Сандальи, кои багряны́?

Шатер почто рассеребрен?

Откуда мгла плывет? Грущу я:

Теперь уж твой Эндимион,

Чьи губы – сласть для поцелуя!

Хармид[43]43
  © Перевод А. Триандафилиди.


[Закрыть]

I

Грек, из Сицилии к родной Элладе

Он фиги и вино с собою вез,

И на его каштановые пряди

Ложилась пена; он взошел на нос

Своей галеры и сквозь ветр и волны

Смотрел вперед, в ночную даль, задумчивости

полный.

В лучах рассвета вспыхнуло копье

На фоне неба штрихом золотистым,

И кормчий судно повернул свое;

Был парус поднят; снасти рвал со свистом

Норд-вест, на моряков обрушив гнев,

Блуждало судно, а гребцы тянули свой напев.

В виду Коринфа, где холмы, долины,

В песчаной бухте стали на причал.

Со щек стряхнул он пену и маслиной

Свои младые кудри увенчал,

Натерся и надел хитон небедный,

Затем – сандалии свои, что на подошве

медной;

В лоснящейся хламиде, что купил

На сиракузской пристани шумливой,

И коей тирский пурпур взор слепил

И вышивка змеилась прихотливо,

Ступил на брег и, справясь о пути,

Он в серебристый лес вошел, а день померк почти,

Сплетая в небе облака клубками;

На холм поднявшись, под священный кров

Вошел он тихо, затерявшись в храме

Среди толпы и занятых жрецов,

И, в полутьме, смотрел, как пастырь юный

Приносит в жертву первенца овечки белорунной,

Как в пламя сыпал соль, как посох свой

Повесил там же (не во славу Той ли,

Что не позволит, дабы хищник злой

Свирепствовал на пастбище иль в стойле?),

Как пели девы чистым гласом, и

Все к алтарю несли дары смиренные свои

Сосуд, молочной пеной окаймленный;

Простую ткань, где вывела игла

Псов на охоте; соты, увлажненны

Златою влагой, коя с них текла;

Промасленную шкуру, что так часто

Борцам потребна; и еще лесной кабан клыкастый

У Артемиды грозной был отнят

Афине в дар со шкурою богатой

Пятнистого оленя, час назад

Еще скакавшего; воззвал глашатай –

Пошли на выход друг за другом вслед,

И каждый радовался грек, что совершен обет.

Стал факелы гасить священник старый,

И лишь единый, как рубин, горел

В пустынной нише; стройный звон кифары,

Ветрами заглушен, вдали слабел;

Все шли домой средь праздничного гама,

И медные врата закрыл силач, служитель храма.

Пришелец замер, слыша без труда,

Как на пол каплями вино лилося,

Как пали лепестки с венков, когда

Ворвался бриз и прошумел в наосе;

Он был как будто в странной грезе сна,

Когда в отверстье наверху явила лик луна,

Заливши светом мраморные плиты;

Тогда покинул свой укров храбрец;

Вот кедровые створки им открыты,

Он страшный образ видит наконец:

Чудовищный Грифон глядит с презреньем

Со шлема; длинное копье грозит ему пронзеньем,

Вспылав огнем; Горгоны голова

Выкатывает очи, вся стальная,

Зашевелились змеи, и крива

Бескровных губ усмешка ледяная

В бессильной страсти, и незрячий взор

Вспугнул сову, дремавшую над нею с давних пор.

Рыбак, что плыл в челне у мыса Суний,

Когда он на тунца раскинул сеть,

Услышал топот лошадей-летуний,

Как будто волны попирала медь;

Раздвинув полог ночи, вихрь нагрянул,

Ударив по челну; рыбак с молитвою отпрянул.

В развратниках задор греховный сник,

Об оргиях своих забыли даже,

Решив, что слышали Дианы крик;

Чернобородые ночные стражи

Поспешно за щиты свои взялись

И, с парапета свесившись, глядели мрачно

вниз.

Вкруг храма гул; и мраморные боги,

Числом двенадцать, дрогнули тотчас;

Стонал эфир, поддавшийся тревоге,

И Посейдон своим трезубцем тряс;

На фризе кони ржали в исступленьи,

И гулкий топот страшных ног все оглашал

ступени.

А он стоял с раскрытым ртом, в поту,

Готовый жизнью расплатиться ныне

За девственность безжалостную ту,

За строгость целомудренной богини,

Дабы увидеть, страстью возгоря,

То, что увидел пастырь, сын троянского

царя.

Он к смерти был готов! Но вот, всё тихо,

На фризе кони перестали ржать.

Плащ отстегнув, его отбросил лихо,

Со лба откинул слипшуюся прядь.

Кто знал в любви отчаянье такое?

Афину тронул, подойдя, дрожащею рукою,

Доспехи снял с нее, хитон совлек,

Грудь обнажил, что из кости слоновой,

И, пеплос опустив, увидеть смог

Ту тайну тайн для зрения земного,

Что прятала Тритония сама:

Бока, округлость пышных чресл и снежных

два холма.

Все те, кто не изведал страсти грешной,

Вы лучше не читайте песнь мою,

Она ваш покоробит слух, конечно,

Придясь не по нутру, ведь я пою

Для тех, кого не вгонят в стыд излишки,

Кто с пылким Эросом давно знаком

не понаслышке.

По статуе глазами не водил,

В пространство узкое направил взгляды,

Едва ли свой удерживая пыл;

И, полный предвкушения услады,

К устам приник, объятия раскрыв,

И страстно прянув на нее, не мог сдержать

порыв.

Подобных прежде не было свиданий:

Шепча словечки сладостных утех,

Он целовал ей ноги, бедра, длани,

Лаская плоть, запретную для всех;

В безмерной страсти, не приставшей людям,

Он жарким сердцем приникал к ее холодным

грудям.

Казалось, нумидийская орда

Метала дроты в мозг его безумный,

Как струны, нервы напряглись тогда

В пульсации неистовой; бездумно

Губами льнул, от сладкой боли млел,

Покуда жаворонок вдруг на утре не пропел.

Кто не заметит проблеска дневного

В алькове за завесой плотных штор,

Кто восстает от тела дорогого

С понурым видом, хмуря тусклый взор,

Тому, как я ни пой, всё выйдет бледно –

Как напоследок он лобзал кумир свой

заповедный.

Луну кристальный обод обомкнул,

В том моряки провидят кару божью;

Померкли звезды, луч зари блеснул;

На пурпурном востоке с легкой дрожью

Рассвет повеял на крылах своих,

Покинул темный строгий храм любовник

в этот миг.

По склону вниз, не разобрав дороги,

Сбежал; пещера Пана перед ним,

И слышно, как храпит там козлоногий;

Тут по холму, по зарослям сплошным

Оленем юным прянул в глубь дубравы,

Где высились стволы олив, как город,

величавы.

Нашел ручей, что с детства был знаком,

Где он в пылу мальчишеских веселий

За чомгою гонялся иль нырком,

Иль бойко ставил сети на форелей;

Здесь, задыхаясь, лег он в камыше

И ожидал прихода дня с тревогой на душе.

На травах лежа, то в зеркальный глянец

Воды прохладной руку окунал,

И на щеках его играл румянец

От утра свежести; то расправлял

Запутанную прядь, то одиноко

С улыбкою во власти дум глядел на гладь

потока.

Уже пастух в накидке шерстяной

С ветвистым посохом побрел к загону,

И дым клубами из трубы печной

Над спелой рожью плыл по небосклону;

Раздался песий лай, и чистотел

Под тяжкой поступью скота печально

шелестел.

Когда же косари в рассветной рани

Вошли по пояс в росную капель,

Когда овца заблеяла в тумане

И из куста рванулся коростель,

Тогда-то и открылся дровосекам

Красавец, коего сочли отнюдь не человеком,

А полубогом. Молвил дровосек:

«Да это Гил, ласкающий наяду,

Забыв Геракла средь любовных нег!»

Другой же: «Нашему явился взгляду

Нарцисс, кто сам себе извечно люб,

Кто женщин ценит менее своих пурпурных

губ».

Как подошли поближе, молвил третий:

«То Дионис! Небриду и копье

Оставил он, придя в чащобы эти,

И всех менад, и пиршество свое.

Сторонкой будет пусть у нас дорога:

Недолго смертный проживет, коль видел

тайну бога».

И отступили люди второпях,

Сказали остальным, что, дескать, ныне

Какой-то бог таится в камышах;

И не ходил никто по луговине,

Стук топора не слышался в тот день,

И там нетронутой была дерев масличных

сень.

Один подпасок нес пустые ведра

К ручью и вот отпрянул в тот же миг,

Остановившись, стал он кликать бодро

Разбредшихся товарищей; от них

Ответа не было, и он торопко

С опаской удалился прочь. Внизу пустынной

тропкой

Бежала с фермы девочка, смеясь,

Любовных таинств до сих пор не знала;

Узрела руки белые, дивясь,

Мужскую стать и очи, где играла

Насмешка над невинностью самой;

Понаблюдала и пошла, печальная, домой.

Он слышал шум, что в городских пределах –

То бойкий смех в задористой гурьбе

Мальчишек дивностройных, загорелых,

Что состязались в беге и борьбе;

И колокольцев звяканье услышал –

То утром с овцами валух на злачный берег

вышел.

Плясал комар средь ивовых ветвей,

Трещал кузнечик, скуку нагоняя,

И маслянистой шкуркою своей

Сверкала в ряби крыса водяная;

Порою дятлы выбивали дробь,

И прыгал зяблик, и ползла там черепаха

в топь.

По изумруду трав гуляли косы,

И плыли семена по ветерку,

Над камышами дрозд звонкоголосый

Кружился и, все время начеку,

Ловил стрекоз у глади бирюзовой,

На воду бросив тень; и линь всплывал со дна

речного;

И белки, не заботясь ни о чем,

Резвясь, по буку мчались то и дело;

И звонко серенады над ручьем

Своей подруге коноплянка пела,

Но все это не трогало того,

Кто в сокровенной наготе увидел

божество.

Когда пастух своим рожком призывным

Стал на дорогу кликать робких коз,

И жук навозный гудом заунывным,

Казалось, возвестил начало гроз;

Когда журавль исчез в лесном тумане,

И с неба монотонный дождь закапал,

барабаня

По листьям фиговым, тогда он встал

И вышел из лесу дорогой темной,

Там влажный сад и ферму миновал

И вскоре вышел к пристани укромной,

Сел на галеру, как в былые дни,

И, мокрый парус развернув, отчалили они.

Залив пройдя, в морские вышли дали;

Когда же девять солнц свершили ход,

И девять бледных лун моленьям вняли,

Что к звездам обращает мореход,

Иль нашептали мотылькам полночным

Их дорогой секрет – тогда, дав волю крыльям

мощным,

Слетела к ним огромная сова,

Зловещим глазом судно осветила,

И затрещали доски в нем, едва

Свой крик она ужасный испустила,

Бия крылами; смеркся небосклон,

В испуге Марс бежал, и меч вдел в ножны

Орион;

Как темной маской, набежавшей тучей

Был ясный лик луны тотчас укрыт.

Восстал из вод рогатый шлем могучий,

Копье, что в семь локтей, и круглый щит,

И, в полированных доспехах, вскоре

Сама Паллада вышла вдруг из дрогнувшего

моря!

Пловцам шершавой сеткой штормовой

Власы ее распущенные мнились,

Ступни же – только пеною морской;

И кормчий, увидавший, как вздымились

Бурлящие валы, отдал приказ,

Чтоб против ветра рулевой взял курс на этот раз.

Но он, прелюбодей и беззаконник,

Тот, что святыню осквернить дерзнул,

Сей сладострастный идолопоклонник,

Лишь в грозные глаза ее взглянул,

Смеясь, воскликнул: «Я иду, богиня!»

И в волны кинувшись с кормы, исчез в седой

пучине.

Одна сорвалась яркая звезда,

Один танцор покинул круг небесный;

Паллада же, возмездием горда,

На колесницу став под лязг железный,

Направилась в Афины напрямик,

А где любовник утонул, забулькало в тот миг.

Тряхнуло мачту – «ух!» – сова взлетела,

Помчалась за владычицей вослед.

Велел добавить парус кормчий смелый

И всем поведал, как предвестьем бед

Гигантский призрак реял за кормою;

Как ласточка, летел корабль пучиной

штормовою.

Хармид не упомянут был никем,

Решили: в чем-то перешел он меру,

Достигли Симплегад они затем

И вытащили из воды галеру,

Там, подать уплатив на берегу,

Гончарный сбыли свой товар поспешно

на торгу.

II

Тритон, над юношей погибшим сжалясь,

Донес его к отеческой земле,

Над телом нереиды сокрушались,

Расправив кудри, складки на челе,

И разомкнули руки, умастили

И зимородка «баю-бай» пропеть ему просили.

Неподалеку от афинских стен

Вздымился вал на лучезарном море,

И проступил на белых сгустках пен

Чудесный образ в радужном узоре;

И тут же с белой гривою бурун

На берег вынес юношу, как удалой скакун.

Там, где Колон уходит к морю долом,

Просторная лужайка есть одна,

Она знакома кроликам и пчелам

Гиметским; целый день здесь дотемна

Резвятся фавны, и нет звука резче,

Чем звонкий голос пастухов, напевы их

и речи.

Охотнику сквозь колкий лабиринт,

Что выплели древес окрестных кроны,

Является порою Гиацинт,

Метающий свой диск посеребрённый,

Потупив взор, ловец отступит прочь,

Не смея затрубить в рожок; как только минет

ночь,

Сюда бегут дриады-недотроги,

Играют в мяч, забравшись в тростники,

И ими Пан обманут козлоногий;

Когда ж они распустят пояски,

Боятся, что из волн тотчас восстанет

Синебородый Посейдон и в море их утянет.

Над входом в грот, узоры наведя,

Навис ракитник, желтоколокольчат;

Волна на гладком пляже, вспять идя,

След чертит на песке, ведь так не хочет,

Чтоб слишком скоро позабыл о ней

Тростник прибрежный, друг ее пленительных

затей.

Но место узко: бабочка могла бы

Там с каждого цветка собрать весь мед

И до полудня, но насытить слабо

Себя при этом; коль моряк придет

Нарвать цветов, дабы, сплетя гирлянду,

Украсить корабельный нос, порадовав

команду, —

Лужок оставит голым и пустым,

Великолепия не станет просто;

Нарциссы лишь, нетронутые им,

Пребудут как серебряные звезды

В нескошенной траве и там, и тут

И ятаганом крошечным вослед ему махнут.

Сюда и вынесла волна героя,

Довольная повинностью такой,

Здесь уложила у черты прибоя,

Где свеж и золотист песок морской,

И, как любовница, то так, то эдак

Уже не пламенную плоть лобзала напоследок.

Морские воды, как огромный гроб,

Навек былое пламя погасили,

Смерть это тело бросила в озноб,

Убивши белизну и алость лилий,

Что, в час, когда бродил по лесу он,

Вели друг с другом разговор, как звучный

антифон.

Когда сатир и нимфы в час рассветный

Пришли на брег и возле тростников

Узрели труп простершийся и бледный,

Боясь, что это Посейдона ков,

Как блики солнца на лесной поляне,

Дриады побежали прочь, рассеявшись

в тумане.

Одна лишь страшным не сочла отнюдь

Попасть в объятия царя морского,

И пусть он страстью ей тиранит грудь,

Лукаво шепчет ласковое слово,

И хитростью свою приблизив цель,

Ее сокровище возьмет, сломивши

цитадель, —

Сие грехом не мыслила нимало.

Легла с ним рядом, жаждой воспылав,

Звала его, власы ему трепала,

Ко рту его с лобзаньями припав,

Боясь, что не проснется иль проснется

И, вперекор ее любви, назад к себе

вернется.

Вновь подступала, день весь напролет

С ним забавлялась, что с игрушкой новой,

То песнь споет, то за руку возьмет,

А он-то, непреклонный и суровый,

Не посягнет на девство – уж три дня,

Как в царстве Прозерпины он и чужд любви

огня.

Что святотатец он, не знала нимфа,

Вскричала: «Он проснется, в этот час

Свой щит пурпурный на врата Коринфа

Повесит солнце, уходя от нас;

Он спит, но то уловка, дабы вскоре

Сильней мне голову вскружить в пещере

темной, в море,

Где не достанет сетью рыболов;

Тритон уже трубит в свой рог гигантский;

Для нас готовы снизки жемчугов,

И плети водоросли океанской

Увьют столбы на свадебном одре,

Кораллы увенчают нас в пенистом серебре;

На трон жемчужный сядем; голубея,

Волна, как полог, скроет наш чертог,

И будут виться водяные змеи