Текст книги "Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение. Тюремная исповедь"

Несколько лет спустя, уже не в силах покидать Англию надолго, он отказался от виллы в Трувиле, которую делил с лордом Генри, и от маленького, обнесенного белой стеной домика в Алжире, где друзья не раз проводили зиму. Ему было невыносимо находиться вдали от картины, ставшей столь важной частью его жизни, вдобавок он боялся, что в отсутствие хозяина кто-нибудь проникнет на чердак, несмотря на надежные засовы, установленные по его распоряжению.

Дориан Грей прекрасно понимал, что чужаку портрет ничего не скажет. Да, несмотря на уродливость черт, тот еще сохранял сходство с оригиналом. Ну и что с того? Он рассмеялся бы в лицо любому, кто вздумал бы его шантажировать. Портрет писал художник; какое ему дело, если работа вызывает отвращение? Даже если бы он рассказал правду… Кто поверит?

И тем не менее Дориану было страшно. Случалось, когда он выезжал в свое поместье в Ноттингемшире и принимал гостей, светскую молодежь, удивляя соседей роскошью и великолепием своего образа жизни, он внезапно бросал все и срывался в Лондон, чтобы убедиться: дверь не взломана, портрет на месте. А вдруг бы его украли? При одной мысли об этом Дориан холодел от ужаса. Безусловно, тогда его тайна станет известна всему свету. Вероятно, в обществе уже подозревают неладное.

Очаровывал он многих, однако немало было и тех, кто ему не доверял. Дориана едва не забаллотировали в ист-эндском клубе, хотя по происхождению и положению в обществе он имел полное право стать его членом, а как-то раз, когда друг привел Дориана в курительную комнату черчильского клуба, при его появлении герцог Бервик и другой джентльмен демонстративно встали и вышли. Странные слухи поползли после того, как Дориан Грей справил двадцатипятилетие. Говорили, что его видели в гнусном притоне в глубинах Уайтчепела, где он куролесил с иностранными моряками, что он якшается с ворами и фальшивомонетчиками и разбирается в тонкостях их ремесла. Его необъяснимые отлучки стали притчей во языцех; люди шептались о них по углам, презрительно усмехались ему вслед или пытливо разглядывали, словно желая раскрыть тайну.

На подобные выходки он, разумеется, не обращал ни малейшего внимания, ведь, по мнению большинства, его непритворная жизнерадостность, прелестная мальчишеская улыбка и безграничное очарование юности были достойным ответом на любые клеветнические измышления, как называли их симпатизировавшие Дориану люди. И все же было замечено, что иные из ближайших друзей через некоторое время начинали его сторониться. Женщины, прежде сходившие по нему с ума и бросавшие ради него вызов всем общественным нормам и приличиям, бледнели от стыда и ужаса, стоило Дориану Грею войти в комнату.

Впрочем, эти слухи лишь увеличивали в глазах большинства его удивительное и опасное обаяние. Отчасти Дориана Грея защищало и огромное богатство. Общество – по крайней мере, цивилизованное общество – не верит в ущербность тех, кто обладает и богатством, и обаянием. Оно интуитивно чувствует, что хорошие манеры куда важнее моральных принципов, и человека в высшей степени порядочного ценит куда меньше того, у кого есть хороший повар. К тому же безупречность частной жизни отнюдь не заглаживает вины за невкусный обед или плохое вино. Как справедливо заметил лорд Генри, когда обсуждался данный вопрос, остывшие entrées[27]27
  Блюда (ит.).


[Закрыть] не искупить даже главными христианскими добродетелями. Потому у хорошего общества каноны те же – или должны быть те же, – что и у искусства, где самое необходимое качество – форма. Она должна иметь благородство и фантасмагоричность ритуала, сочетая в себе наигранность романтической пьесы с остроумием и эффектностью, что и прельщает нас в подобных постановках. Разве наигранность так уж плоха? Вряд ли. Это лишь способ придать человеческой личности многообразие.

Так, по крайней мере, считал Дориан Грей. Его поражала ограниченность тех, кто представлял себе человеческую личность как нечто неизменное, устойчивое и однородное по своей сущности. Для него человек был существом с мириадами жизней и мириадами ощущений, многогранным живым организмом, несущим в себе причудливое наследие мыслей и страстей, чья плоть заражена чудовищными недугами предков. Он любил прогуливаться по мрачной холодной картинной галерее в своем поместье и разглядывать портреты тех, чья кровь текла в его жилах. Вот Филип Герберт, упомянутый Фрэнсисом Осборном в «Мемуарах о годах правления королевы Елизаветы и короля Якова» как «обласканный всем двором за свою красоту, которая продержалась недолго». Дориан задавался вопросом: не повторяет ли он отчасти жизненного пути юного Герберта? Мог ли неизвестный науке губительный микроб перебираться из поколения в поколение, пока не добрался до его собственного тела? Или именно нахлынувшее в студии Бэзила Холлуорда острое осознание гибнущей красоты заставило невольно высказать вслух безумное желание, изменившее всю его жизнь?.. А вот стоит сэр Энтони Шерард в расшитом золотом красном камзоле, украшенной драгоценными камнями мантии, в брыжах и манжетах тончайшего кружева, и у ног его сложены черные с серебром доспехи. Что за наследие оставил он своему потомку? Завещал ли ему любовник Джованны Неаполитанской свои пороки и свой позор? Не были его собственные поступки лишь мечтами предка, которые тот не осмелился воплотить в жизнь?.. А вот с поблекшего холста улыбается леди Элизабет Деверо в газовой накидке, вышитом жемчугом корсаже и с розовыми рукавами с прорезями. В правой руке у нее цветок, левая сжимает эмалевое ожерелье из белых и алых роз. На столике рядом лежат мандолина и яблоко. На маленьких узконосых туфельках красуются объемные зеленые розетты. Дориан знал всю ее жизнь и странные истории о ее любовниках. Передались ли ему от нее какие-нибудь черты характера? Овальные глаза с набрякшими веками будто разглядывают его с любопытством. Как насчет Джорджа Уиллоуби с напудренными волосами и гротескными мушками на лице? До чего порочным он выглядит: смуглое угрюмое лицо, чувственные губы изогнуты в гримасе отвращения. Унизанные кольцами руки прикрывают тончайшие кружевные манжеты. В своем восемнадцатом веке он был тем еще франтом и другом юности лорда Феррарса. А как насчет второго лорда Бикингема, неизменного спутника принца-регента во всех его самых безумных выходках, свидетеля тайного брака принца с миссис Фицгерберт? До чего горделив и прекрасен этот красавец с каштановыми кудрями, стоящий в надменной позе! Какие страсти оставил он в наследство потомкам? Среди современников он пользовался дурной славой и возглавлял оргии в особняке принца-регента Карлтон-Хаус. На груди сияет звезда ордена Подвязки. Рядом висит портрет его жены – бледной женщины с тонкими губами, одетой во все черное. Ее кровь также течет в жилах Дориана. До чего все это любопытно! А вот и его мать, похожая лицом на леди Гамильтон, с влажными, словно смоченными красным вином губами, которые унаследовал и он сам. От нее ему досталась и красота, и страсть к красоте других. Смеется над ним, стоя в платье вакханки. В волосах листья винограда. Из чаши в руках сочится багряный сок. Краски на картине поблекли, но глаза сохранили удивительную глубину и яркость цвета. Казалось, они следуют за ним повсюду.

Предки у человека есть не только в роду – есть они и в литературе, причем многие из них куда ближе ему по духу и темпераменту, да и влияние их гораздо сильнее. Временами Дориану Грею представлялось, что вся мировая история – всего лишь летопись его собственной жизни, только не той, что он проживает в действительности, а той, которую рисует ему воображение под влиянием разума и страстей. Дориану были хорошо знакомы эти странные и жуткие фигуры, проходившие по мировой сцене и делавшие грех столь заманчивым, а порок столь утонченным. Ему казалось, что каким-то непостижимым образом их жизни принадлежат ему.

Герой удивительного романа, так повлиявшего на жизнь Дориана, и сам был одержим этой странной фантазией. В седьмой главе он рассказывает, как в обличии Тиберия сидел в саду на острове Капри, увенчанный лаврами, что защищают от молнии, и читал скандальные сочинения Элефантиды, а вокруг сновали белые карлики и павлины, и флейтист передразнивал кадильщика фимиама. Был он и Калигулой, бражничал в конюшне с жокеями в зеленых ливреях и трапезничал в кормушке слоновой кости вместе со своей лошадью, налобник которой был расшит драгоценными камнями. Он был Домицианом, брел по коридору с полированными мраморными стенами, судорожным взором силясь увидеть отражение клинка, что прервет его жизнь, и томился тоской, страшной taedium vitae[28]28
  Депрессия (лат.).


[Закрыть], настигающей тех, кому жизнь не отказывает ни в чем. Он был Нероном и вглядывался в прозрачный изумруд, любуясь кровавой бойней на арене цирка, потом в украшенном жемчугом пурпурном паланкине, влекомом мулами с серебряными подковами, возвращался по Гранатовой аллее в Золотой дворец, слыша приветствия толпы. Он был Гелиогабалом, раскрашивал свое лицо красками и рядился в женское платье, велел привезти из Карфагена богиню Луны и соединил ее в мистическом браке с богом Солнца.

Снова и снова Дориан перечитывал эту потрясающую главу и две следующие, в которых словно в затейливых гобеленах или искусных эмалях изображались ужасные и прекрасные лики тех, кого пороки, кровь и скука превратили в чудовищ или свели с ума. Филиппо, герцог Миланский, умертвил неверную жену и накрасил ей губы алым ядом, чтобы ее любовник принял смерть от поцелуя той, с кем миловался. Пьетро Барбо, венецианец, известный как Павел Второй, тщеславно претендовал на титул Формоза, что значит Прекрасный, а тиара стоимостью двести тысяч флоринов досталась ему ценой страшного греха. Джан-Мария Висконти, травивший людей собаками; труп Висконти усыпала розами любившая его проститутка. Борджиа-братоубийца на белом коне, в мантии, обагренной кровью Перотто. Пьетро Риарио, сын и фаворит Сикста Четвертого, юный кардинал и архиепископ Флоренции, чья красота не уступала лишь его развращенности; он принимал Элеонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенном нимфами и кентаврами, и велел выкрасить золотой краской мальчика, чтобы тот подавал им на пиру словно Ганимед или Гилас. Эццелино, одержимый страстью к красной крови, как другие одержимы страстью к красному вину; его меланхолию могло развеять лишь зрелище смерти; говорили, что он сын дьявола и надул своего отца при игре в кости, поставив на кон собственную душу. Джанбаттиста Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, в чьи ослабшие жилы еврей-лекарь влил кровь трех мальчиков. Сиджисмондо Малатеста, любовник Изоты и правитель Римини, чье богато одетое чучело сожгли в Риме как врага Господа и человека; он подал яд первой жене Джинерве д’Эсте в изумрудном кубке и задушил свою вторую жену Поликсену салфеткой, а в честь своей порочной страсти к Изоте дельи Атти построил языческий храм для христианских богослужений. Карл Шестой чрезмерно восторгался женой своего брата, и прокаженный предсказал ему грядущее от этой любви безумие; когда разум короля помутился, то успокоить его могли лишь сарацинские карты, изображавшие Любовь, Смерть и Безумие. Грифонетто Бальоне в коротком камзоле и расшитом драгоценными камнями головном уборе на акантоподобных локонах, зарезавший своего двоюродного брата Асторре с невестой, а также юного Симонетто Бальоне с пажом; столь прекрасный собой, что когда он умирал на желтой площади в Перуджи, даже недруги не смогли сдержать слез, и проклявшая его Аталанта благословила убийцу в последний путь.

Их всех отличала невообразимая притягательность. Ночью они приходили к Дориану во сне, днем он грезил о них наяву. В эпоху Возрождения бытовали самые необычные способы отравления – к примеру, с помощью шлема или факела, вышитой перчатки или украшенного драгоценностями веера, золоченого футляра с ароматическими травами или янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой. В иные моменты он воспринимал зло лишь как средство воплощения своей концепции прекрасного.

Глава 12

Как он часто вспоминал впоследствии, случилось это девятого ноября, накануне его тридцать восьмого дня рождения. Около одиннадцати ночи он возвращался с ужина у лорда Генри, завернувшись в густые меха, поскольку было холодно и стоял густой туман. На углу площади Гросвенор и Саут-Одли-стрит мимо него быстро прошел человек в длинном сером пальто с поднятым воротником и с кожаным саквояжем в руке. Дориан его узнал. Это был Бэзил Холлуорд. На юношу накатил беспричинный страх. Он сделал вид, что не заметил художника, и быстро направился к своему дому.

Однако Холлуорд его заметил. Он остановился на тротуаре, затем поспешил следом за Дорианом и вскоре положил руку ему на плечо.

– Дориан, какая удача! Я прождал тебя в твоей же библиотеке с девяти часов! Потом наконец сжалился над уставшим слугой и велел ему ложиться. В полночь я отбываю поездом в Париж, и до отъезда мне очень хотелось с тобой увидеться. Я признал тебя, когда ты проходил мимо, точнее, твою шубу, но засомневался… Разве ты меня не узнал?

– В таком-то тумане, мой дорогой Бэзил? Да я Гросвенор едва узнаю! Кажется, мой дом где-то рядом… Как жаль, что ты уезжаешь – сто лет с тобой не виделись. Надеюсь, ненадолго?

– Надолго, меня не будет в Англии полгода. Хочу снять в Париже студию и затвориться от мира, пока не закончу писать замечательную картину, которую задумал. Вот и твой дом. Позволь ненадолго зайти. Мне есть что тебе сказать.

– С удовольствием тебя выслушаю. На поезд не опоздаешь? – прохладно поинтересовался Дориан Грей, поднимаясь по ступенькам и отпирая дверь ключом.

Свет фонаря тщетно пытался пробиться сквозь туман. Холлуорд взглянул на часы.

– Времени еще уйма, – ответил он. – Поезд отправляется в четверть первого, сейчас всего одиннадцать. Собственно, когда мы встретились, я как раз шел поискать тебя в клубе. По счастью, багажа мало – самое тяжелое я уже отправил. Все, что нужно, у меня в этом саквояже, а до вокзала Виктория я спокойно доберусь минут за двадцать.

Дориан посмотрел на друга и улыбнулся.

– Разве так путешествуют знаменитые художники? Саквояж и пальто!.. Входи скорее, не то в дом проберется туман. И не вздумай говорить со мной на серьезные темы! В наши дни ничего серьезного не существует. По крайней мере, не должно существовать.

Холлуорд покачал головой и прошел за Дорианом в библиотеку. В огромном камине ярко пылал огонь. Горели лампы, на инкрустированном столике был разложен голландский серебряный набор для напитков, сифоны для содовой и высокие стеклянные бокалы.

– Видишь, как заботлив твой слуга, Дориан. Он выдал мне все, о чем только можно мечтать, включая твои лучшие папиросы с золочеными мундштуками. До чего он у тебя гостеприимен! Мне он нравится куда больше, чем тот француз, что служил раньше. Кстати, куда он подевался?

Дориан пожал плечами.

– Кажется, женился на горничной леди Рэдли и увез ее в Париж, где она обосновалась в качестве английской портнихи. Как я слышал, англомания там нынче в моде. Ох уж эти французы с их причудами! Впрочем, как слуга Виктор был очень даже неплох. Особой симпатии у меня не вызывал, однако придраться было не к чему. Довольно часто мы слишком много себе надумываем. Он отличался изрядной преданностью и уходил неохотно… Хочешь еще бренди с содовой? Или предложить тебе белый рейнвейн с сельтерской? Я предпочитаю его. Наверняка в соседней комнате найдется бутылка.

– Спасибо, больше не хочу ничего, – отказался художник, снял кепи и пальто и бросил их на саквояж, который поставил в углу. – Дорогой мой, позволь поговорить с тобой серьезно. Не хмурься! Мне и самому этот разговор неприятен.

– В чем дело? – капризно вопросил Дориан, развалившись на диване. – Надеюсь, речь пойдет не обо мне? Сегодня я от себя устал. Хочу стать кем-нибудь другим!

– Именно о тебе, – сурово произнес Холлуорд. – Полчаса, не больше.

Дориан вздохнул и закурил папиросу.

– Целых полчаса! – недовольно пробормотал он.

– Я прошу не так уж много, Дориан, и делаю это исключительно для твоего же блага. Ты должен знать, что в Лондоне про тебя рассказывают самые ужасные вещи.

– Знать ничего не желаю! Люблю сплетни про других, а слушать про себя мне ничуть не интересно. Отсутствует прелесть новизны.

– Дориан, тебе должно быть интересно. Свое доброе имя интересно любому джентльмену. Ты же не хочешь, чтобы люди считали тебя скверным и опустившимся? Разумеется, у тебя есть титул и богатство. Однако титул и богатство еще не все. Заметь, лично я этим слухам не верю. По крайней мере, не верю им, когда гляжу на тебя. Пороки оставляют неизгладимый след на лице человека, их не скроешь. Некоторые считают, что бывают пороки тайные. Ничего подобного! Если несчастный одержим пороками, они проявляются в очертаниях губ, набрякших веках и даже в форме пальцев. Некто, кого я не хочу называть, потому что ты с ним знаком, в прошлом году пришел ко мне с просьбой написать его портрет. Прежде мы не были знакомы, и я ничего о нем не слышал, хотя потом услышал много чего. Он предложил неприлично большие деньги. Я отказался. В форме его пальцев мне привиделось нечто отвратительное. Теперь я знаю, что поступил совершенно правильно. Он ведет безобразнейший образ жизни! Но ты, Дориан, с чистым, прекрасным и невинным лицом, в цвете дивной молодости – разве я могу поверить слухам? Хотя видимся мы редко, в студию ты больше не приходишь. Когда люди шепчут про тебя гнусности, я не знаю, что и думать. Дориан, отчего герцог Бервик покидает клуб, стоит тебе туда зайти? Почему многие лондонские джентльмены не посещают твой дом и не зовут тебя в гости? Раньше ты был дружен с лордом Стейвли. На прошлой неделе я встретился с ним за ужином. Твое имя всплыло в разговоре, в связи с миниатюрами, которые ты одолжил для выставки в музее Дадли. Стейвли презрительно скривился и заявил, что, может быть, у тебя и безупречный художественный вкус, однако с таким, как ты, не должна знаться ни одна невинная девушка, а порядочным женщинам даже в комнате с тобой находиться зазорно. Я напомнил ему, что ты мой друг, и попросил объяснений. И он мне рассказал… Причем рассказал при всех! Это ужасно! Почему твоя дружба так пагубна для молодых людей? Помнишь несчастного юношу-гвардейца, который покончил с собой? Вы были очень близки. А сэра Генри Эштона, которому пришлось покинуть Англию с позором? Вы были неразлучны. А как насчет Адриана Синглтона и его ужасной кончины? Как насчет единственного сына лорда Кента и его загубленной карьеры? Вчера на Сент-Джеймс-стрит я встретил лорда Кента. Он убит стыдом и горем. Как насчет юного герцога Пертского? Что у него теперь за жизнь? Почему с ним не станет общаться ни один приличный джентльмен?

– Прекрати, Бэзил! Ты сам не знаешь, о чем говоришь, – с бесконечным презрением бросил Дориан Грей, кусая губы. – Тебе интересно, почему Бервик покидает клуб, стоит мне прийти? Причина в том, что я знаю все про его жизнь, а не в том, что он знает все про мою. С такой кровью, как у него, вряд ли можно избежать неприятностей. Ты спрашиваешь меня про Генри Эштона и юного Перта. Разве я привил одному пороки, а второму распущенность? Если глупый сынок Кента женится на уличной девке, при чем тут я? Если Адриан Синглтон подделывает подпись друга на векселе, разве я сторож ему? Знаю, как у нас в Англии любят молоть языком. Обыватели открыто провозглашают свои моральные предрассудки, а сами шепотом обсуждают «разврат» членов светского общества, пытаясь создать видимость, что они причастны к этим кругам и к людям, которых чернят! В этой стране достаточно обладать яркой индивидуальностью и толикой ума, чтобы твое имя трепал любой. А что за образ жизни ведут те, кто строит из себя добродетель? Дорогой мой, ты забываешь, что мы живем в стране лицемеров!

– Дориан, – вскричал Холлуорд, – дело совсем не в том! Я знаю, что в Англии все скверно, наше общество никуда не годится. Потому-то я и хочу, чтобы ты был хорошим человеком! Увы, пока это не так. О человеке судят по его друзьям. Твои друзья утратили всякое представление о чести, совести и чистоте! Ты заразил их безудержной тягой к наслаждениям. Они погрузились в самую бездну. И туда их завел ты! Да, именно ты, и тем не менее ты улыбаешься даже сейчас! И это еще не самое худшее. Я знаю, что вы с Гарри неразлучны. Хотя бы поэтому, если уж ничто другое тебя не волнует, тебе не следовало делать имя его сестры притчей во языцех!

– Поосторожней, Бэзил. Ты зашел слишком далеко!

– Я обязан высказаться, а ты обязан выслушать!.. Когда ты познакомился с леди Гвендолен, ее имени не касалась даже тень скандала. Есть ли теперь в Лондоне хоть одна женщина, которая отважится прокатиться с ней по Парку? Даже ее детям не позволяют жить с ней вместе. И это еще не все. Не раз тебя видели на рассвете, когда ты выбирался из низкопробнейших публичных домов или крадучись входил в грязнейшие притоны Лондона, переодевшись, чтобы не быть узнанным. Неужели это правда? Впервые услышав подобные рассказы, я расхохотался. Теперь же я содрогаюсь. А как насчет твоего образа жизни в поместье? Дориан, ты даже не представляешь, что о тебе говорят!.. Не скажу, что не хочу читать тебе мораль. Помню, как-то Гарри заметил, что каждый, кто берет на себя роль священника-любителя, начинает с этой фразы, потом же нарушает данное слово. Я хочу прочесть тебе мораль! Я хочу, чтобы твоя жизнь вызывала всеобщее уважение! Я хочу, чтобы ты порвал со своими ужасными знакомствами! Не надо пожимать плечами. Не будь таким равнодушным. У тебя удивительный дар влияния на людей. Используй его во благо, а не во зло. Говорят, ты развращаешь каждого, с кем сходишься, и тебе достаточно войти в приличный дом, чтобы в скором времени случился какой-нибудь скандал. Не знаю, правда это или нет. Да и откуда мне знать? Но так говорят. Я слышу то, чему нельзя не поверить. В Оксфорде лорд Глочестер был одним из моих лучших друзей. Он показал письмо жены, которое она написала ему, умирая в одиночестве на вилле в Ментоне. Твое имя упоминалось в самом ужасном признании, что мне довелось прочесть… Я сказал ему, что это бред, ведь я хорошо знаю тебя и ты не способен ни на что подобное. Да знаю ли я тебя вообще? Прежде, чем ответить на этот вопрос, мне следовало бы увидеть твою душу…

– Увидеть мою душу! – пробормотал Дориан Грей, вскакивая с дивана и белея от страха.

– Да, – мрачно ответил Холлуорд с глубоким сожалением в голосе, – увидеть твою душу. Но это дано лишь Богу.

С губ юноши слетел горький издевательский смешок.

– Сегодня ты тоже ее увидишь! – вскричал он, хватая со стола лампу. – Пойдем, посмотришь на дело рук своих. Почему бы и нет? Если захочешь, расскажи потом всему миру. Тебе никто не поверит! А если и поверят, так еще больше станут мной восторгаться. Я знаю наш век лучше тебя, хотя ты постоянно о нем разглагольствуешь. Пойдем же! Хватит речей о моральном разложении! Пора встретиться с ним лицом к лицу!

Он топнул ногой в безумной гордыне. При мысли о том, что его тайну разделит другой человек, Дориана Грея охватил безудержный восторг. Автор портрета, источника его позора, до конца своих дней будет нести тяжкий груз осознания того, что он совершил.

– Да, – продолжил Дориан, подходя ближе и вглядываясь в строгие глаза художника, – я покажу тебе мою душу. Ты увидишь то, что дано лицезреть лишь Богу, как ты полагаешь.

Холлуорд отшатнулся.

– Дориан, что за богохульство! Не смей так говорить! Слова твои ужасны и бессмысленны.

– Ты и правда так думаешь? – Он снова рассмеялся.

– Я уверен. Все, что я сегодня тебе высказал, было ради твоего же блага! Ведь я всегда был тебе преданным другом.

– Оставь меня, наконец, в покое! Заканчивай, что хотел сказать.

Лицо художника судорожно исказилось. Он помолчал, и на него нахлынуло чувство безграничной жалости. В конце концов, какое право имеет он вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если юноша совершил хотя бы малую толику того, что о нем говорят, до чего же сильно он страдает! Холлуорд взял себя в руки, подошел к камину и постоял, глядя на поленья, усыпанные похожим на иней пеплом, и дрожащие языки пламени.

– Бэзил, я жду, – напомнил юноша, чеканя слова.

Художник обернулся.

– Вот что я тебе скажу! – вскричал Холлуорд. – Ты обязан дать мне хоть какое-то объяснение! Если ответишь, что обвинения ложны от начала и до конца, я поверю тебе. Опровергни же их, Дориан! Неужели не видишь, как я страдаю? О, Господи! Только не говори, что ты скверный, порочный и бесчестный!

Дориан Грей улыбнулся. В изгибе его губ проскользнуло презрение.

– Пойдем наверх, Бэзил, – вкрадчиво предложил он. – Изо дня в день я веду дневник и никогда не выношу его из комнаты, в которой пишу. Пойдем, и я покажу тебе.

– Если хочешь, Дориан, я пойду с тобой. На поезд я опоздал, но это неважно. Поеду завтра. Только не проси меня ничего читать сегодня. Все, что мне нужно, – простой ответ на мой вопрос.

– Ты получишь его наверху. Долго читать тебе не придется.