Текст книги "Дети Морайбе"

20

Смерть – лишь очередной этап, переход к другой жизни.

Когда Канья думает об этом достаточно долго, то почти верит, что когда-нибудь смирится с такой мыслью. Однако сейчас истина в другом: Джайди мертв, его больше нигде не встретить, и какое бы воплощение он ни заслужил себе этой жизнью, какие бы молитвы ни читала Канья, какие бы подношения ни делала, Джайди уже не будет. Джайди и его жену не вернуть, а его отважные сыновья поймут, что все в мире – утраты и страдания.

Страдания. Боль – единственная истина. И все же юным надо иногда чувствовать радость и доброту, пусть даже желание беречь ребенка от бед привязывает родителей к колесу жизни. Детей надо баловать.

Так думает Канья, пока едет по городу на велосипеде к зданию министерства и тому месту, где поселили потомков капитана. Детей надо баловать.

Всюду на улицах белые патрули. Тысячи ее сослуживцев берут в окружение драгоценные камни в короне Торговли и едва сдерживают захлестнувший их министерство гнев.

Низвержение Тигра, убийство отца, поругание святого.

Белым кителям больно так, словно они опять потеряли Себа Накхасатхиена. Министерство природы скорбит – значит, город будет скорбеть заодно с ним, а если план генерала Прачи сработает, то Аккарат и его ведомство тоже прольют слезы. На сей раз министерство торговли зашло слишком далеко. Даже Пиромпакди говорит, что за такое оскорбление кто-то должен ответить.

У въезда в комплекс она показывает пропуск и катит дальше мимо тиковых и банановых деревьев по выложенным кирпичом дорожкам к жилому сектору. У Джайди всегда был скромный дом – под стать ему самому, но теперь остатки его семьи ютятся в совсем жалком месте. Жестокий финал истории великого человека, который заслуживал лучшего, чем заплесневелый бетонный барак.

Дом одиночки Каньи всегда был больше жилища Джайди. Она прислоняет велосипед к стене и окидывает взглядом казарму. Одно из заброшенных министерством зданий: у входа несколько кустов, сломанные качели, неподалеку заросшее поле для такро – в это время дня оно пустует, и сетка неподвижно висит в жарком воздухе.

Канья стоит у обветшалого дома и смотрит на играющих во дворе детей. Сурата и Нивата среди них нет, – видимо, оба внутри. Может, готовят погребальную урну или ушли приглашать монахов, которые станут петь и помогут их отцу благополучно воплотиться в другом теле.

Она тяжело вздыхает. Нелегкая ей выпала задача, ох нелегкая!

«Почему я? Ну почему? Зачем я должна была служить у бодхисатвы? Почему не кто-то другой?»

Канья всегда подозревала, что он знал о ее больших требованиях и к себе, и к другим, но всегда был собой – непогрешимым, безупречным, выполнял работу, потому что верил в нее, – совсем не таким, как его циничная, сердитая помощница; совсем не таким, как остальные, служившие в надежде на хорошую зарплату и на то, что какая-нибудь юная торговка непременно обратит внимание на белую форму и на человека, имеющего власть прикрыть ее маленький бизнес.

Джайди сражался как тигр, а умер как вор: ему отрезали руки и ноги, потом выпотрошили, кинули на съедение псам, чеширам и воронам – почти ничего не осталось. Окровавленную голову с членом во рту прислали в министерство. Это было объявлением войны, только никто не знал, с кем воевать, хотя все и подозревали Торговлю. Одна Канья, его лейтенант, могла бы открыть тайну последнего похода капитана, но решила молчать, и теперь ей страшно стыдно.

С гулко стучащим сердцем она идет вверх по лестнице. Зачем этот треклятый достопочтеннейший Джайди полез в министерство торговли, почему не внял предупреждениям? Как теперь смотреть в глаза его сыновьям? Надо обязательно сказать им, что отец был хорошим бойцом и имел чистые помыслы. «А теперь мне еще и забирать его вещи. Спасибо вам большое, капитан. Они все-таки принадлежат министерству».

Канья стучит в дверь и отходит на пару ступеней вниз – дает время приготовиться. Ей открывает один из мальчиков, вроде бы Сурат, делает глубокий ваи и кричит в дом:

– Это старшая сестра Канья.

Вскоре на порог выходит старушка с заплаканными глазами – теща капитана, – на поклон гостьи отвечает еще более уважительным поклоном и приглашает войти.

– Простите, что беспокою.

– Ну что вы.

Мальчики с серьезным видом наблюдают за Каньей. В прихожей все неловко замирают. Наконец старушка спрашивает:

– Вы ведь за вещами пришли?

Ответить не поворачивается язык – сил хватает лишь на кивок. Лейтенанта отводят в спальню – беспорядок без слов говорит о царящем в доме горе. Мальчики смотрят, как их бабушка указывает на втиснутый в самый угол комнаты стол, где стоит коробка с вещами капитана и бумаги, которые он изучал.

– Больше ничего? – спрашивает Канья.

Старушка слабо пожимает плечами:

– Все, что он взял, когда сжигали дом. Я ничего не трогала. Оставил все тут и ушел в ват.

– Кха, конечно. Простите меня. – Лейтенант прячет смущение за улыбкой.

– За что они с ним так? Неужели им было мало?

– Я не знаю…

– Вы их найдете? Отомстите?

Канья мешкает – на нее глядят Ниват с Суратом. От их прежней игривости не осталось и следа. У них вообще ничего не осталось. Наконец она делает ваи и отвечает:

– Я найду их. Клянусь. Даже если на это уйдет вся жизнь.

– Обязательно забирать его вещи?

– Знаете, так положено. Мне следовало прийти раньше, но… – Она беспомощно замолкает. – Мы надеялись, что все образуется и его примут обратно. Если там какие-то личные вещи, я их верну, но оборудование надо забрать.

– Понимаю, оно ценное.

Кивнув и присев на колени, Канья берет забитую доверху коробку из всепогодки. В полном беспорядке плотной кучей свалены документы, конверты, приборы, обойма лезвий для пружинного пистолета, дубинка, пластичные наручники, папки с документами.

Она представляет, как капитан складывал вещи: Чайи уже нет, остальное вот-вот отнимут – тут не до аккуратности. Среди прочего находит фотографию – кадет Джайди рядом с кадетом Прачей, оба молодые и самонадеянные – и задумчиво ставит ее на стол.

Старушка уже ушла, а мальчики еще тут, смотрят воронами. Она протягивает им фотографию. Помешкав, Ниват берет снимок и показывает брату.

Канья быстро просматривает остальное – все, похоже, имущество министерства – и чувствует смутное облегчение: не надо будет приходить сюда во второй раз. Тут ее внимание привлекает деревянная коробочка. Внутри поблескивают чемпионские медали за победы на ринге. Она тоже отдает их притихшим мальчикам, которые тут же склоняют головы над знаками отцовских побед, а сама начинает перелистывать бумаги.

– Тут вот еще, – говорит Ниват и показывает конверт. – Это тоже нам?

– В медалях лежало? – спрашивает она, не отрываясь от большой коробки. – А что там?

– Фотографии.

– Дайте-ка сюда, – заинтересовавшись, командует Канья.

Все это похоже на материалы о тех, кого Джайди в чем-то подозревал. Много Аккарата. Фаранги – тоже много, их хищно-радостные лица бледными призраками окружают министра; ничего не подозревающий Аккарат тоже улыбается – явно рад такой компании. Она перебирает снимки. Незнакомые люди – снова фаранги, скорее всего торговцы. Вот толстяк, отъевшийся на заморских калориях, – какой-нибудь представитель «Пур-калорий» или «Агрогена» с Ко-Ангрита – жаждет наладить связи в едва открывшем границы государстве, в министерстве, чья власть день ото дня сильнее. А это Карлайл – тот, что потерял дирижабль. Канья чуть кривит губы в улыбке – вот уж кому было досадно. Она смотрит на следующую фотографию и ахает.

– Что? Что там? – любопытствует Ниват.

– Нет, ничего. – Слова даются с трудом.

На снимке сама Канья – выпивает с Аккаратом на его прогулочном судне; кадр сделан длиннофокусным объективом – детали размыты, но лица видны.

«Джайди знал».

Она очень долго смотрит на фото, напоминая себе, что надо дышать; смотрит и размышляет о камме, о долге. Сыновья капитана молча глядят на нее, а лейтенант думает о своем командире, который никогда не упоминал о снимке, о том, что известно людям его ранга, о чем молчал он сам – о том, что иные тайны стоят дороже человеческой жизни. Хорошо все взвесив, Канья кладет снимок в карман, а остальное засовывает обратно в конверт.

– Там какая-то подсказка?

Она медленно кивает, мальчики тоже – и больше ни о чем не спрашивают. Хорошие парнишки.

Потом Канья осматривает комнату на случай, если пропустила что-нибудь важное, ничего больше не находит и берет забитую приборами и документами коробку – тяжелую, но не тяжелее той фотографии, которая, словно кобра, затаилась в нагрудном кармане.

Выйдя на улицу, она заставляет себя сделать глубокий вдох, и смрад собственного бесчестья щиплет ей нос. Оглянуться и на прощание посмотреть на мальчиков не хватает духа. Эти сироты платят за несгибаемую храбрость своего отца, страдают оттого, что Джайди нашел равного по силам соперника. Вместо сбора дани на улицах и ночных рынках капитан избрал себе настоящего врага – безжалостного и непреклонного.

«Я пыталась вас предупредить. Не надо было туда идти. Я пыталась», – думает Канья, стоя с закрытыми глазами.

Укрепив коробку в корзине велосипеда, она катит по комплексу и к тому времени, когда подъезжает к главному зданию, успевает взять себя в руки.

Под банановым деревом стоит Прача и курит сигарету «Золотой лист». К своему удивлению, Канья спокойно смотрит ему в глаза и, подойдя поближе, делает ваи. Тот отвечает на приветствие легким наклоном головы:

– Привезла его вещи?

Она кивает.

– Видела его сыновей?

Снова кивок.

Генерал мрачнеет.

– Помочились посреди нашего дома, оставили его тело у нас на пороге. Хоть это и невозможно, забрались в само министерство и швырнули вызов нам прямо в лицо. – Прача стискивает сигарету зубами. – Теперь ты главная, капитан Канья. Люди Джайди в твоем подчинении. Пора дать бой, как он того всегда хотел. Пролей кровь министерства торговли, капитан. Верни нам лицо.

21

Стоя у самой кромки на вершине полуразваленной башни, Эмико смотрит на север.

Она ничего не может с собой поделать – приходит сюда каждый день с тех пор, как Райли подтвердил, что деревня пружинщиков существует, с тех пор как Андерсон-сама только упомянул о ней. Даже в постели с Андерсоном или у него дома – тот иногда оставляет девушку у себя и платит столько, сколько ей не заработать в баре за несколько дней, – Эмико думает только о месте, где нет клиентов и хозяев.

Север.

Она глубоко втягивает воздух и чувствует запах моря, горящего навоза и аромат ползучих орхидей. Там, внизу, волны широкой дельты Чао-Прайи плещут о стены дамб и плотин. Вдали проступает плавучий район Тонбури: шаткие бамбуковые плоты, дома на сваях. Из воды среди останков затонувшего города выступает пранг Храма зари[77]77
  Пранг – башня, часть буддийского храма Ват. Храм зари (Ват-Арун) – один из самых знаменитых храмов Таиланда.


[Закрыть].

Север.

Из задумчивости ее выводят крики снизу. Спустя мгновение мозг начинает отделять слова от шума, а еще через секунду переключает языковой режим с японского на тайский. Звуки становятся словами, слова – воплями.

– Всем спокойно!

– Май ао! Нет! Нет-нет-нет!..

– Лечь! Мап лон дияо ни! Лицом вниз!

– Пожалуйста, не надо! Нет-нет-нет!..

– Лежать!

Эмико, склонив голову, внимает перебранке. У нее хороший слух – еще один дар создателей наряду с гладкой кожей и собачьим стремлением служить.

Снова крики. Топот. Треск. По спине пробегает холодок. На девушке только брюки в обтяжку и едва прикрывающий грудь купальник. Остальное – уличное – она приготовила и оставила внизу.

Кричат уже громче. Кто-то страшно вопит – от боли, дикой первобытной боли.

Белые кители. Облава. Накатывает волна адреналина. Нужно успеть уйти с крыши. Эмико подбегает к лестнице и замирает, услышав топот на нижних пролетах.

– Отделение-три. Все чисто!

– Фланги?

– Все спокойно!

Она захлопывает дверь, прислоняется к ней спиной, понимает, что попала в ловушку – кители уже на лестнице, – и бежит искать другой выход.

– Проверить крышу!

Эмико замирает на самом краю. В тридцати футах ниже выступает ближайший балкон – часть пентхауса (когда-то жилье в башне считалось роскошным). От вида крохотного пятачка кружится голова: под ним огромная пустота до самой дороги, по которой идут люди размером не больше жучков.

Порыв ветра толкает к самому краю. Эмико взмахивает руками, едва не падает – будто духи воздуха хотят ее убить, – снова смотрит на балкон – нет, невозможно – и бежит обратно, выискивая по пути, чем бы заклинить дверь. Кругом только обломки кирпичей, черепицы да сохнущее на веревках белье и больше ни… Тут Эмико замечает черенок старой швабры, хватает его, с силой упирает в раму. Петли так проржавели, что дверь прогибается. Всепогодка крепче железа. Морщась, она нажимает еще сильнее.

Надо искать другой вариант, – пометавшись, как ополоумевшая крыса, девушка уже закипает изнутри. Жирный красный шар солнца ползет к горизонту, по разбитой крыше протянулись длинные тени, среди которых она кружит в панике. Тут ее взгляд падает на белье: а если спуститься по веревке? Эмико пробует порвать одну – та слишком крепкая, к тому же хорошо привязана, – дергает еще раз…

За спиной от удара вздрагивает дверь. Кто-то, ругнувшись, кричит:

– Открывай!

Снова сильный удар. Распорка пока держит.

Ни с того ни с сего в голове всплывают слова Гендо-самы, говорящего Эмико: «Ты совершенна. Ты идеальна. Ты восхитительна». Вспомнив слова старого мерзавца, она, оскалившись, дергает веревку сильнее, вкладывая в рывок ненависть к этому змею, который любил ее, а потом взял и просто вышвырнул. Веревка режет пальцы, но не поддается. Гендо-сама. Предатель. Вот так она и умрет – идеальная, но обратного билета почему-то недостойная.

«Я сгораю».

Идеальная.

Еще один глухой удар – и дверь трещит. Эмико бросает веревку и снова начинает отчаянно искать другой вариант спасения. Кругом только камни да воздух, будто она в горах, на большой высоте. На идеальной высоте.

Из проема летят куски разбитой петли, дверь немного отходит от косяка. Оглянувшись в последний раз, девушка бежит к краю здания, в надежде все-таки найти там какой-нибудь спуск, и резко замирает, размахивая руками перед бездной. Только ветер – ни ухватиться, ни слезть. Она опять смотрит на веревки: а если…

Дверь слетает с петель. Из проема с пружинными пистолетами наперевес выскакивают двое белых кителей, застывают на мгновение, замечают Эмико и уже на бегу кричат:

– Эй, ты! Иди сюда!

Она смотрит вниз: люди на улице не больше точек, балкон размером с почтовый конверт.

– Стоять! Йут дияо ни!

Кители мчат к ней со всех ног, уже оставили позади полкрыши, но при этом движутся поразительно медленно – не быстрее, чем течет мед в холодный день.

Эмико глядит на них озадаченно: до чего неторопливый бег, словно вокруг не воздух, а рисовая каша, каждый жест будто растянут. С ними то же, что и с тем человеком, который хотел ее зарезать тогда, на улице, – все происходит на невероятно, немыслимо низкой скорости.

Идеальная. Улыбнувшись, она делает шаг на выступ крыши.

Кители раскрывают рты, хотят что-то крикнуть, поднимают и наводят пистолеты. Эмико смотрит прямо в узкую щель дула. Мелькает мысль: а вдруг замедлилась именно она? И вдруг то же произошло и с силой тяжести?

Порывы ветра влекут ее прыгнуть, духи воздуха толкают, накидывают на лицо сеть черных волос. Девушка отбрасывает их в сторону, с умиротворенной улыбкой смотрит на преследователей – те все бегут, все целят – и делает шаг назад. Глаза кителей лезут на лоб, пистолеты вспыхивают красным, из стволов вылетают диски. «Один, второй, третий, – считает Эмико, – четвертый, пятый…»

Гравитация рывком утягивает ее вниз. Диски-лезвия и люди исчезают. Она с силой ударяется о балкон, колени бьют в подбородок, лодыжку сильно выкручивает. Скрипит металл. Ее отбрасывает к ограде, которая от толчка вылетает наружу, Эмико падает следом, но успевает схватить рукой обломок медных перил и повисает над бездной.

Пространство соблазняет свободным падением, подталкивает порывами горячего ветра. Тяжело дыша, девушка подтягивает себя вверх по накренившемуся балкону. Ее трясет, болят ушибленные места, но руки и ноги действуют – кости целы. «Идеальна». Эмико забрасывает ногу и ползет в безопасное место. Скрежещет металл старинных креплений. Она вся горит и хочет только одного – лечь и соскользнуть с шаткого выступа в пустоту.

Наверху кричат. Белые кители выглядывают с крыши, наводят пружинные пистолеты. Диски летят вниз серебряным дождем, рикошетом выбивают искры, взрезают ее кожу. Страх придает сил. Эмико бросает себя на стеклянные двери. «Идеальна». Искры осколков вспарывают ладони. В облаке острого крошева она вваливается в чье-то жилище и бежит, превращаясь в размытое пятно в глазах изумленных людей – неимоверно медленных, словно замерзших.

Распахнув с лету очередную дверь, Эмико выскакивает в коридор, видит белых кителей и мчит прямо сквозь толпу, слыша растянутые удивленные возгласы, к лестнице. Вниз, вниз, вниз по ступеням, оставляя преследователей и их крики позади, далеко наверху.

Ее кровь превратилась в жидкий огонь, пролеты пышут жаром. Перед глазами плывет. Споткнувшись, она приваливается к стене – даже горячий бетон холоднее ее кожи – и, оступаясь, бежит вперед. Слышен звук погони – возгласы и топот ботинок.

Вниз по спирали, сквозь кучки жильцов, распихивая перепуганных облавой людей. В голове от перегрева каша бредовых мыслей.

Крохотные капельки пота выступают через бессмысленно мелкие поры, но в горячем влажном воздухе чувства прохлады они не приносят. Девушка еще никогда не ощущала на себе влагу – только вечную сухость…

Она задевает кого-то, и человек отскакивает, испуганный жаром ее кожи. Эмико пылает. В толпе не скрыться: конечности мелькают, как у мультяшных персонажей в детских блокнотах, которые надо перелистывать веером, – стремительно, но так угловато, что люди не сводят глаз.

Протиснувшись в дверь, ведущую с лестницы, она выбегает в коридор и прислоняется к стене. В теле такое пекло, что почти невозможно разлепить глаза.

«Я прыгнула. Прыгнула».

Адреналиновый шок, смесь ужаса и амфетаминовой эйфории. Ее трясет – характерная дрожь пружинщиков. Все внутри закипает, накатывает слабость. Прижавшись к стене, она впитывает прохладу камня.

«Воды. Льда».

Сдерживая дыхание, Эмико пробует расслышать, где сейчас преследователи, но в голове шум и туман. Далеко ли уже убежала? Сколько пролетов осталось позади?

«Продолжай идти. Вперед!» – приказывает она себе и тут же падает.

Пол холодный. Воздух, вырываясь из легких, царапает горло. Ее топ разорван, на руках и плечах кровавые ссадины от стекла. Эмико вытягивает руки, растопыривает пальцы и прижимает ладони к камню – хочет впитать прохладу. Глаза закрываются.

«Вставай!»

Но сил уж нет. Еще одна попытка заставить сердце стучать тише, расслышать погоню, но трудно даже дышать. Ей так жарко, а пол такой холодный.

Девушку хватают – кто-то вскрикивает, – бросают, хватают снова. Кругом белые кители. Ее тащат вниз по лестнице, бьют, снова орут, но она благодарна этим людям, потому что знает – скоро окажется на улице посреди вечерней прохлады.

Их слова пролетают мимо ушей, Эмико ничего не понимает; все вокруг – лишь неясные звуки и жаркая головокружительная темнота. Говорят не по-японски – значит, дикари, никто из них не идеален, как…

Внезапный поток воды заставляет ее закашляться, еще один заливает рот и нос.

Девушку трясут, бьют, что-то кричат в лицо, спрашивают, требуют ответов, потом хватают за волосы и суют лицом в ведро с водой – хотят покарать, утопить, убить, а у нее в голове лишь одно: «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо». Ученые сделали ее идеальной: еще минута – и пружинщица, которую сейчас бьют и оскорбляют, остынет.

22

Белые кители повсюду: проверяют документы, патрулируют ночные рынки, конфискуют метан. Дорога через город заняла у Хок Сена несколько часов. По слухам, всех малайских китайцев поместили в башни к желтобилетникам и вот-вот отправят кораблями на юг, обратно за границу, на милость зеленых повязок. Осторожно пробираясь тесными переулочками домой к драгоценностям и банкнотам, он жадно ловит каждый негромкий разговор, а вперед на разведку отправляет Маи – ее местный говор не вызовет подозрений.

Уже темнеет, а до цели по-прежнему далеко. Украденные из «Спринглайфа» деньги лежат в сумке тяжелым грузом. Ему то кажется, что Маи сдаст его кителям в обмен на часть награбленного, то он видит в ней свою дочь, которую надо защитить от грядущей беды.

«С ума схожу – надо же спутать глупую тайскую девчонку с собственным ребенком».

И все же Хок Сен доверяет этому хрупкому подростку, чьи родители были фермерами-рыбаками, и надеется, что Маи, которая оставалась ему преданной, даже когда он начал терять влияние на фабрике, не предаст и теперь, когда его преследуют.

Стало совсем темно.

– Почему вы боитесь? – спрашивает Маи.

Старик пожимает плечами: ей не понять – слишком уж мала, – насколько запутанная сложилась ситуация. Для нее это пусть и жуткая, но всего лишь игра.

– В Малайе, когда смуглые люди напали на желтых, происходило то же самое – все мгновенно переменилось. Откуда ни возьмись – религиозные фанатики: на головах зеленые повязки, в руках мачете… Так что осторожность совсем не помешает.

Он выглядывает из укрытия и тут же ныряет обратно: неподалеку белый китель клеит на стену очередную фотографию в черной рамке. Бангкокский тигр. Джайди Роджанасукчаи, который сперва пал так стремительно, а теперь так же быстро, как птица, становится святым. Хок Сен хмурит брови – вот она, политика.

Человек уходит, и старик снова выглядывает на улицу. Вечерняя, пусть и относительная прохлада понемногу выманивает людей из домов. Во влажном полумраке горожане идут кто за покупками, кто ужинать к любимой тележке с сом тамом. В свете официально разрешенных метановых фонарей белые формы отливают зеленым. Эти ходят группами, как шакалы в поисках раненой дичи. Перед домами и магазинчиками стоят небольшие алтари в честь Джайди: фотографии обрамлены бархатцами, горят свечи – знаки сплоченности, мольба людей защитить их от ярости кителей.

По национальному радио – обвинительные речи. Генерал Прача, старательно избегая имен, говорит, что королевство необходимо защитить от тех, кто жаждет его краха; в заведенных вручную приемниках голос будто жестяной. Продавцы, домохозяйки, нищие, дети – смуглая кожа празднично мерцает в зеленоватых отсветах. То тут, то там среди шелеста пасинов и бряцанья упряжи в руках одетых в красное с золотом погонщиков мегадонтов светлыми пятнами ходят белые кители – глядят сурово и ищут любой повод сорвать злость.

– Проверь-ка, безопасно ли там, – подталкивает Хок Сен девушку.

Маи возвращается минуту спустя, взмахом руки зовет за собой, и они снова прокладывают себе путь сквозь толпу, которая выдает присутствие кителей тишиной: смех влюбленных парочек стихает, дети перестают бегать, лица смотрят в землю.

Идут по ночному рынку. Кругом свечи, сковороды с лапшой, тени чеширов.

Впереди кричат. Маи мчит вперед на разведку, тут же прибегает назад и тянет старика за собой:

– Кун, идемте скорее, пока они отвлеклись.

Группа белых кителей стоит возле своей жертвы: у тележки, схватившись за разбитое колено, лежит старая женщина, дочь пробует поднять ее на ноги. В зеленоватом метановом свете среди лужиц острого соуса, ростков фасоли и лайма блестят, как бриллианты, осколки стеклянных поддонов, где хранились продукты.

– Давай-ка, тетушка, показывай – у тебя тут должны быть еще деньги. Думала, сможешь нас подкупить, а сама жжешь топливо, за которое налоги не платила, – говорят кители, ковыряясь дубинками в завалах.

– За что? Что мы вам сделали?! – кричит дочь торговки.

Один из мужчин смотрит на нее презрительно.

– За то, что принимали нас как должное, – говорит он, снова бьет старуху по колену – та воет, дочь прикрывает голову руками – и командует своим: – Их газовый баллон – к остальным. Нам еще три улицы обходить. – Потом оборачивается, обводит взглядом притихшую толпу. Хок Сен обмирает.

«Стой спокойно. Без паники. Главное – молчать, тогда не заметит».

– Все видели? А теперь расскажите своим друзьям. Мы вам не псы, которых надо кормить объедками. Мы тигры. Бойтесь! – усмехнувшись, говорит белый китель и взмахивает дубинкой. Люди бегут врассыпную, а с ними и Хок Сен с Маи.

В соседнем квартале старик прислоняется к стене и тяжело дышит. Город стал сплошным кошмаром, опасность теперь – за каждым углом. Неподалеку похрипывает приемник. Передают новости: доки и фабрики закрыты, проход в прибрежные районы только по пропускам.

У старика по спине пробегают мурашки: история повторяется, снова вокруг встают стены, а он застрял в городе, как крыса в западне. Хок Сен усилием воли гасит приступ паники. Пока ничего неожиданного, хотя есть и непредвиденные обстоятельства. Сейчас первым делом – дойти до дома.

«Бангкок не Малайя. В этот раз ты готов».

Вскоре возникает знакомый запах трущоб, уже видны хибары Яоварата. Старик с девушкой шагают по узким переулочкам мимо людей, которые Хок Сена не знают. Он снова душит в себе наплыв страха: если кители припугнули здешних крестных отцов, то тут тоже стало опасно. Потом открывает непослушную дверь в свою лачугу и приглашает Маи войти.

– Ты хорошо поработала. – Хок Сен запускает руку в сумку и вытаскивает большой комок краденых купюр. – Захочешь получить еще – приходи завтра.

Девушка ошеломленно глядит на богатство, которое ей отдают с такой легкостью.

По уму, стоило бы ее удавить – так она точно не станет нападать ради остальных денег. Хок Сен отгоняет эту мысль. Все-таки Маи проявила преданность, а доверять хоть кому-то надо. К тому же она тайка – теперь, когда шкура желтобилетника и чешира стоят одинаково, это полезная компания.

Девушка сует деньги в карман.

– Дорогу отсюда сама найдешь?

– Я ж не желтобилетница, мне-то чего бояться? – замечает она с ухмылкой.

Хок Сен отвечает ей улыбкой, а сам думает: когда жгут поле, где зерна, а где мякина, никто уже не разбирает.