Текст книги "Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова"

2.19. А песня та, что прежде надоела

Но, выходя по утрам из дома и спускаясь на велосипеде по склону Кроче-ди-Казалеккьо к центру Болоньи, я то и дело говорил себе: «Подожди, скоро все встанет на свои места».

И, когда мне плохо, я снова и снова повторяю: «Все встанет на свои места», – и порой даже в это верю.

А в памяти всплывает стихотворение Анны Ахматовой (в переводе Ренато Поджоли) о приближении весны:

 
Prima di primavera c’è dei giorni
Che alita già sotto la neve il prato,
Che sussurrano i rami disadorni,
E c’è un vento tenero ed alato.
Il tuo corpo si muove senza pena,
La tua casa non ti par più quella,
Tu ricanti una vecchia cantilena,
E ti sembra ancora tanto bella.
 

Оригинал звучит так:

 
Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело-сухие
И теплый ветер нежен и упруг.
И легкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
А песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.
 

3. Специалист

3.1. Второстепенные поэты

Однажды, когда я был еще студентом, один русский аспирант водил нас по Ленинграду и показывал, где жил создатель школы акмеизма Николай Гумилёв.

За исключением того факта, что Анна Ахматова какое-то время входила в круг акмеистов, должен сказать, что акмеизм сам по себе, как литературное течение, восторга у меня никогда не вызывал.

Мне всегда казалось, что это один из многочисленных измов, которые росли как грибы после дождя на заре прошлого века, к тому же не самый забавный, не самый безумный и не самый вызывающий, а мне больше по душе как раз забавные, безумные и вызывающие; мне очень нравится русский футуризм, особенно так называемый кубофутуризм, и я очень люблю основоположника русского футуризма, «председателя земного шара» Велимира Хлебникова, которому посвящена моя диссертация.

Помню, во время той прогулки по гумилевским местам я спросил нашего аспиранта, знает ли он адреса, по которым жил Хлебников. Его ответ я хорошо запомнил: «Да, конечно, кое-что помню, и вы правы, надо не забывать и о второстепенных поэтах».

И знаете, если бы я тогда дал волю инстинктам, то сейчас, возможно, сидел бы в петербургской тюрьме, потому что в тот момент готов был убить этого русского аспиранта, и тогда меня сдали бы российским властям, а они с убийцами не очень-то церемонятся, даже если добиваются от них чистосердечного признания. Но я вовремя одумался.

И все-таки во время той экскурсии по адресам проживания Гумилёва, мужа Анны Ахматовой, был один момент, который я вспоминаю с теплым чувством.

Под конец нашей прогулки одна итальянская студентка сказала мне, с восторгом глядя на этого аспиранта: «Он сделает себе имя».

Я, как сейчас помню, сел в троллейбус и по дороге домой, окутанный ленинградским холодом, думал: «Он сделает себе имя. А мне хочется совсем не этого. Я не хочу быть на кого-то похожим. Я хочу знать. Хочу понимать. Хочу видеть. Что мне для этого нужно сделать?»

Несколько лет назад у меня мелькнула мысль, что там, в ленинградских троллейбусах, я убаюкивал свое одиночество с той нежностью, которая накатывала на меня только в России.

Как я могу отказаться от России и от всей той боли, которую мне довелось здесь пережить?

А?

Как это сделать?

3.2. Гумилёв

У Гумилёва есть стихотворение, посвященное Леопарди, оно было написано между 1918 и 1921 годом. Я знаю его в переводе Карлы Пьермарини. Звучит оно так:

Leopardi

(Schizzo)

 
Delle feste, del suono delle corde, del nardo,
Della rumorosa felicità terrestre
Non hai conosciuto niente, Leopardi!
 
 
E i tuoi giorni ti trascinavano verso la fine
Quasi come, sotto vele
Funebri, navi che navighino verso Ade.
 
 
Tu la donna dai freddi occhi,
Innamorata solo di se stessa,
E la patria hai amato sotto i cieli.
 

Леопарди

(набросок)

 
О праздниках, о звоне струн, о нарде,
О неумолчной радости земли
Ты ничего не ведал, Леопарди!
 
 
И дни твои к концу тебя влекли,
Как бы под траурными парусами
Плывущие к Аиду корабли.
 
 
Ты женщину с холодными глазами,
Влюбленную лишь в самое себя,
И родину любил под небесами.
 

Ни прибавить ни убавить.

В переводе стихи, как я уже отмечал, почти никогда недотягивают до оригинала, однако, если говорить о поэзии Гумилёва, то у меня всегда было впечатление, что, даже знай я ее в подлиннике, я спокойно мог бы без нее обойтись: в моем маленьком персональном театре, населенном главными героями русской литературы, Гумилёву отведена роль мужа Анны Ахматовой.

Если бы Гумилёв и Ахматова не были знакомы, я знал бы о нем еще меньше, чем знаю сейчас: например, я мог бы никогда не узнать, что именно он первым опубликовал ее стихотворение в журнале «Сириус» в 1907 году.

Это может показаться странным, но никакой радости от этого Ахматова не испытала.

«Я никогда не любила видеть свои стихи в печати. Мне это казалось неприличным, как если бы я забыла на столе чулок или бюстгальтер…»

Я где-то читал, что записные книжки и рукописи она хранила под матрасом. Она была странной.

С первых шагов она очень быстро стала самой заметной фигурой среди акмеистов. Акмеизм как течение противостоял так называемому футуризму, чьим главным представителем стал поэт Велимир Хлебников, о котором я писал диссертацию.

И Хлебников, надо сказать, был еще более странным, чем Ахматова.

3.3. Специалист

Когда я заканчивал университет тридцать лет назад, если кто-нибудь при мне заводил разговор о Хлебникове, я принимал это в штыки. Я начинал перебивать его, а если это не помогало, меня так и подмывало развернуться и уйти, а в голове стучало: «Да как у него язык поворачивается говорить о Хлебникове? Ведь это я специалист по Хлебникову!»

То немногое, что я знал о поэте и читал из его произведений, словно превратилось в выдвижные бамперы спереди и сзади, которые щетинились всякий раз, когда разговор касался Хлебникова, и мешали мне двигаться дальше и узнавать что-то новое.

Я был настолько уверен в своих познаниях о поэте, что, казалось, ослеп и оглох к любой новой информации о нем, но при этом не онемел и постоянно приставал с разговорами о Хлебникове даже к тем (бедные мои собеседники!), кто никогда не интересовался авангардной поэзией досоветской и советской России начала ХХ века.

Да и сегодня у меня есть жгучее желание разложить перед вами тридцать папок с материалами, из которых становится ясно, почему Хлебников – величайший русский поэт ХХ века, почему он на порядок выше своих коллег-футуристов и почему Гумилёв ему не конкурент.

Но поскольку Хлебников – это нечто совершенно иное, чем Анна Ахматова, я не думаю, что читателей заинтересует пространная глава на эту тему. Не уверен, что в ней вообще есть смысл.

Потому что Хлебников – великий поэт независимо от моих аргументов. Мне кажется, лучше рассказать о другой, более интересной вещи, которая произошла со мной в 1993 году, когда я работал над диссертацией. Россия тогда тоже переживала непростой период.

Речь идет о моем давнем выступлении на конференции по библиотечному делу, которое я переработал и включил в этот роман. Полагаю, оно дает ответ на вопрос, какое влияние оказывали поэты на русских читателей, и объясняет всем, кто держит в руках эту книгу, почему я с такой теплотой отношусь к России; в конце я кое-что добавил – в связи с событиями, произошедшими в прошлом веке, смысл которых я понял только сейчас: нужно было время, чтобы в них разобраться.

Написана эта речь, по крайней мере ее начало, несколько иначе, чем я сочиняю сейчас, но тогда я писал так.

4. Влияние поэзии на читателей в России

4.1. Спиноза

Когда-то давно, в декабре девяносто третьего года, я работал над диссертацией в Ленинской библиотеке Москвы и в какой-то момент почувствовал, что больше не могу: мне хотелось почитать что-нибудь такое, что помогло бы забыть, что я в Москве, в библиотеке, что нужно писать диссертацию, что на дворе декабрь девяносто третьего… И я стал читать книгу, которая имела самое отдаленное отношение к моей диссертации и которую мне посоветовала моя преподавательница русского языка. Книга называлась «Философия одного переулка» – это роман русского философа[11]11
  Философский роман А. М. Пятигорского (1929–2009), востоковеда, индолога, писателя, профессора Лондонского университета.


[Закрыть], жившего в Англии.

Ситуация повторилась в декабре двухтысячного года в книжном магазине «Фельтринелли» в Парме, где проходила презентация моего романа «Спиноза»: в какой-то момент я опять понял, что больше не могу. Мне хотелось забыть, что я написал роман и опубликовал его, что нужно его презентовать, что во вкладыше к серьезной национальной газете вышла рецензия, в которой утверждалось, что я большой поклонник Спинозы и весь мой роман пронизан философией нидерландского мыслителя.

В романе друг главного героя советует ему почитать сочинения нидерландского философа Баруха Спинозы. Главный герой идет в библиотеку, берет «Этику, доказанную в геометрическом порядке», дома открывает первую часть «О Боге», закрывает, идет в библиотеку и возвращает «Этику, доказанную в геометрическом порядке», однако имя Спинозы уже засело у него в голове, и на протяжении всего романа он продолжает цитировать философа.

«Жизнь подобна лестнице, одни по ней спускаются, другие поднимаются, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой. «Женщина подобна каштану – красивая снаружи и гнилая внутри, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой. «Тот, кто овладел искусством обмана, преуспеет в искусстве жизни, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой.

Самое интересное, что, как выяснилось, после выхода рецензии нашлись люди, действительно поверившие, будто Спиноза писал: «Женщина подобна каштану – красивая снаружи и гнилая внутри». Однако я уже прошел стадию экзальтации и как раз переживал стадию трезвого восприятия, и, когда на презентации в книжном магазине «Фельтринелли» меня первым делом спросили, понимаю ли я Бога так же, как понимал его Спиноза, мне пришлось объяснить, как все обстоит на самом деле: мол, если кто-то, прочитав газету, пришел поговорить со мной о нидерландском философе Спинозе, то ему лучше сразу уйти – к сожалению, мне нечего сказать о Спинозе, за исключением того, что его книга «Этика, доказанная в геометрическом порядке» начинается так: «Часть первая. О Боге».

К счастью, кто-то из пришедших на встречу со мной в книжный магазин «Фельтринелли» в Парме тут же задал другой вопрос, чтобы сгладить возникшую неловкость. «В своих книгах вы много говорите о библиотеках, какие у вас отношения с библиотеками?» – спросили у меня, и я уже собрался отвечать – о библиотеках я многое мог рассказать: все-таки о них я знал больше, чем о Спинозе, – но не успел и рта раскрыть, как подал голос мой брат Эмилио, находившийся в зале: «Что тут спрашивать? Для моего брата библиотеки – как для меня тотализатор на ипподроме».

И не поспоришь. А теперь снова вернемся в Россию девяносто третьего года.

4.2. Огурцы

Тогда, в девяносто третьем, я снимал квартиру на окраине Москвы. Квартира была неуютной и грязной, в ней кишели тараканы, а холодильник грохотал так, что через три дня я его просто выключил, чтобы выспаться.

Моя преподавательница русского языка, узнав, где я живу, спросила: «Ну и как вам там, нормально?» Нет, потому что мне говорили, что я буду жить в центре, недалеко от библиотеки, в квартире знакомого архитектора, в знаменитом здании, о котором рассказывается в повести Трифонова «Дом на набережной».

– Вы ее читали? – спросила меня преподавательница в девяносто третьем.

– Нет, а вы читали? – спросил я.

– Конечно читала. Она же была запрещена.

Однажды в октябре того же 93-го в полдень у меня зазвонил телефон – в той самой квартире на окраине, на Белозерской улице, откуда мне даже немного жаль было съезжать, потому что, работая над диссертацией, я вычитал, что одно время Хлебников и Лившиц, а может, Хлебников и Каменский или даже Лившиц, Каменский и Бурлюк, сейчас уже не вспомню – в общем, какое-то время они жили на Белозерской улице, и тогда мне это показалось несколько странным, потому что она была новой, эта Белозерская улица, судя по зданиям, явно построенным не позднее шестидесятых годов, и, когда я решил проверить, оказалось, что они жили на Белозерской улице[12]12
  На Большой Белозерской улице в Петербурге некоторое время жили Николай Бурлюк и Бенедикт Лившиц, о чем Лившиц рассказывает в своей книге «Полутораглазый стрелец» (1933).


[Закрыть] в Петербурге, а не в Москве, так что я решил все-таки переехать в дом на набережной.

Однажды, незадолго до переезда, случилось так, что я не пошел в библиотеку, хотя ходил туда каждый день, а не пошел я потому, что накануе принял приглашение одного русского, с которым там же, в библиотеке, и познакомился. «Пошли ко мне, – сказал он, – съедим пару огурчиков», – и я пошел, а на следующий день очнулся ближе к трем-четыре часам дня, голову словно сдавило обручем, и я остался дома и стал парить ноги, пытаясь привести себя в чувство, – мне советовали: если раскалывается голова, парить ноги в горячей воде, это помогает разредить жидкости в голове; у меня немного прояснилось в мыслях, и я вспомнил, что сегодня надо сходить в библиотеку, потому что я заказал книгу Успенского, и, возможно, мне удастся выяснить, встречались ли они с Хлебниковым, поскольку оба жили в Петербурге, оба часто бывали в «Бродячей собаке»[13]13
  «Подвал Бродячей собаки» – литературно-артистическое кабаре, сыгравшее важную роль в культурной жизни столицы начала двадцатого века. Просуществовало с декабря 1911 по март 1915 года.


[Закрыть], оба читали публично свои произведения, хотя Хлебников реже. Хлебников, по воспоминаниям, был уникальным явлением среди своих, так сказать, собратьев, которые сначала именовали себя «гилеянами»[14]14
  «Гилея» – литературно-художественное объединение русских футуристов, существовавшее в 1910-е годы.


[Закрыть], а потом стали называться футуристами, вопреки Хлебникову, для которого слово «футуризм» было калькой западного термина, а он на дух не переносил кальки с западноевропейских языков и придумал слово «будетляне», которым хотел заменить «футуристов». Правда, никто из его соратников так до конца и не понял, какой смысл он вкладывал в это придуманное слово «будетляне». Да-да, Велимир, сказали они, но дальше мы сами, и потом всю жизнь называли себя футуристами, потому что, как сообразил Бурлюк, это имя хорошо продается, и построил на этом свою карьеру. А Хлебников ничего не понимал в коммерции; говорили, что в их группе другого такого стеснительного больше не было: когда они выступали публично, он мог подняться на сцену, прочитать три строки, сказать: «И так далее» – и уйти за кулисы. И вот я представлял, что сейчас мог бы сидеть в библиотеке и выяснять, встречались ли Хлебников и Успенский, а не торчать дома, держа ноги в тазике с горячей водой. И, как только я решил, что хватит парить ноги, в ту же секунду зазвонил телефон, я поднял трубку – это был Эмилио.

4.3. Эмилио

– Там у вас в Москве революция, – сказал он. – Как тебе революция?

– Какая революция? – спросил я.

– Ну революция, – ответил он, – город в огне.

– Подожди минутку, – сказал я Эмилио в девяносто третьем, положил трубку, вынул ноги из тазика, надел тапочки, открыл балкон, вышел, посмотрел направо, посмотрел налево и вернулся к телефону. – Слушай, ты что-то перепутал.

– Тут сложно перепутать, – ответил Эмилио, – Белый дом горит, его показывают по телевизору.

– Подожди, – сказал я, положил трубку, воткнул телевизионный шнур в розетку, включил телевизор, вернулся к телефону. – Подожди пару минут, – попросил я. – Как у тебя дела?

– Хорошо, – ответил он, – а у тебя?

– Так себе, но уже лучше, чем утром.

– А почему утром было хуже?

– Да так, ничего, у меня болела голова, я даже в библиотеку не пошел, а теперь, наверно, лучше перенести на завтра, подожди, я посмотрю, что там показывают, – сказал я Эмилио, – побудь на линии, ладно?

Я положил трубку, подошел к телевизору и стал смотреть: в кадре разговаривали какие-то люди, я прибавил громкость: «Обстрелы продолжаются», – услышал я и вернулся к телефону.

– Знаешь, может, ты и прав, – сказал я брату.

– Да я знаю, что прав, – ответил Эмилио. – А в остальном как ты, кроме головной боли?

– Нормально, – сказал я, – послезавтра переезжаю.

– Куда переезжаешь?

– В центр, поближе к библиотеке.

– А ты знаешь, что в центр никого не пускают, в новостях сказали?

4.4. Технические причины

На следующий день, когда все СМИ Западной Европы рассказывали, как в центре Москвы летают пули и на улицах идут бои, я тоже попробовал попасть в центр и добраться до библиотеки в двух шагах от Кремля – тогда, в октябре девяносто третьего, для меня провести в Москве два дня без Ленинской библиотеки было чем-то из ряда вон выходящим. И еще мне нужно было забрать микрофильм книги Хинтона, о котором я тоже планировал рассказать в диссертации: Хинтон жил в Лондоне до 1888 года, а потом исчез, и непонятно, что с ним произошло: это было непросто – рассказывать в диссертации о людях, которые в какой-то момент вдруг берут и исчезают, не сказав никому, куда уезжают и когда вернутся; некоторые, и в их числе Хорхе Луис Борхес, думали даже, что Хинтон покончил жизнь самоубийством, однако позже я узнал, что он не покончил с собой, а сбежал, – кажется, уехал в Японию, впрочем, это неважно. В тот день, когда первые полосы западных газет кричали, что в центре Москвы летают пули и на улицах идут бои, я без особых проблем доехал до Ленинской библиотеки в двух шагах от Кремля, пришлось только выйти на станции метро «Маяковская» и дальше идти пешком, так как станции метро в центре были закрыты «по техническим причинам», как гласили таблички. Путь от «Маяковской» до библиотеки я одолел за двадцать минут и время от времени слышал стрельбу. «Эмилио прав», – думал я, проходя мимо центрального телеграфа, на котором висело объявление: «Закрыто по техническим причинам».

Может, и библиотека закрыта по техническим причинам, мелькнула мысль, однако она была открыта, все работали – милиционеры, библиотекари, гардеробщицы, повара, официантки, посудомойки. Я сдал пальто, взял нужные книги, почитал, пообедал, сходил на перекур, забрал микрофильм, сдал книги и отправился домой на Белозерскую улицу сначала пешком, потом на метро и на автобусе. Тогда, в октябре девяносто третьего, я был так увлечен своей диссертацией, мне настолько важно было буквально ежедневно ходить в библиотеку, что мое тогдашнее поведение, расскажи я об этом сегодня в Италии, заставило бы усомниться в моей нормальности, а я просто с головой ушел в работу и пребывал в том состоянии, которое в суфизме называют экзальтацией.

Как утверждает Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума», есть два способа познавать жизнь: один из них – восприятие, другой – экзальтация, и последняя – удел мистиков.

Не то чтобы мне не терпится похвастаться, что в девяносто третьем году в России я пережил, говоря словами Хазрата Инайята Хана, мистический опыт. Некое подобие экзальтации знакомо даже представителям животного мира, разным птицам и зверью, а если копнуть еще глубже, то можно узнать, что и у гор бывают мгновения радости, и у деревьев – мгновения экстаза, как гласит исламское поверье.

В октябре девяносто третьего года я действительно находился в состоянии экзальтации, которое изредка прерывалось досадными недоразумениями типа случая с огурцами, а чаще нарушалось необходимостью добираться из дома в библиотеку и обратно – каждый день на это уходило два часа. Пожалуй, это и была главная причина, по которой на следующий день после революции, взяв свои сумки и чемоданы, я спустился, вышел на Белозерскую улицу и остановил такси.

4.5. Воннегут

– Куда ехать? – спросил таксист.

– В центр, – ответил я, – на улицу Трофимовича[15]15
  У автора неточность. Дом на набережной находится на улице Серафимовича.


[Закрыть].

– Там стреляют, – сказал мне таксист.

– Я заплачу сто пятьдесят рублей.

– Но там стреляют.

– А если двести рублей? – спросил я.

– Но там стреляют, – повторил таксист.

– Двести пятьдесят, – предложил я.

– Садись, – кивнул он, и я с радостью переехал с Белозерской улицы на улицу Трофимовича, в дом на набережной, в десяти минутах ходьбы от Ленинской библиотеки.

Над диссертацией мне работалось замечательно, пока одно событие в ноябре не довело меня до слез.

Когда я только приступил к диссертации, я был во власти состояния, которое Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума» называет физическим аспектом экзальтации, вызванной постижением бесконечности пространства, а экстатические образы открывающихся передо мной литературных горизонтов дышали обещанием той свободы, которой так жаждала моя душа, если принять на веру, что душа бессознательно тоскует, стремясь снова обрести ту свободу, какой обладала изначально. Об этом говорит Руми в поэме «Маснави», не раз процитированной Хазратом Инайятом Ханом в «Очищении ума».

Однако это восторженное состояние, которое выдержало и обручи, сдавливавшие голову, и ежедневные двухчасовые поездки, и революцию, и недоразумения с хозяйкой моей новой квартиры, рассыпалось в прах в один из ноябрьских дней девяносто третьего года в московской библиотеке имени Ленина, когда, сравнивая записи из двух дневников, сделанные в разное время художником-музыкантом-издателем Михаилом Матюшиным, мужем поэтессы-футуристки Елены Гуро, я понял, что среди футуристов, которых в своем приподнятом состоянии я представлял, что называется, рыцарями без страха и упрека, попадались также авантюристы средней руки, каким и оказался художник-музыкант-издатель Михаил Матюшин, муж поэтессы-футуристки Елены Гуро, и это открытие, значение которого с высоты сегодняшнего практически равно нулю, в тот момент, в ноябре девяносто третьего года, когда я устал от тисков, сдавливавших голову, от длинной дороги из дома в библиотеку, от революции, от недоразумений с хозяйкой новой квартиры, от того, что невозможно было узнать, куда исчезали люди, о которых я планировал написать в диссертации, – в тот момент благодаря этому открытию я переместился со стадии экзальтации на стадию трезвого восприятия, перешел от ступени духовных чувств к ступени чувств физических, как это описано в «Очищении ума» Хазрата Инайята Хана, или, говоря словами американского писателя Курта Воннегута, момент, «когда экскременты влетели в вентилятор». И в тот же миг, сидя в Ленинской библиотеке в Москве, я разразился слезами, я готов был провалиться от стыда, и чувство стыда не покидало меня до тех пор, пока в декабре девяносто третьего года я не попал на день рождения моей квартирной хозяйки.