Текст книги "Терраса в Риме"
Автор книги: Паскаль Киньяр
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Глава IX
Вот сон Моума: он спит в своей мансарде в Брюгге (это жилище отвел ему Ян Хеемкерс, оно расположено над хозяйской квартирой, на четвертом этаже дома, выходящего к каналу). Внезапно член Моума вздымается над животом. Белый густой свет, жаркая волна солнечного света заливает обнаженные плечи юной белокурой длинношеей женщины. Свет размывает контуры ее тела, скрадывая очертания щек и грудей. Это Нанни Веет Якобс. Она наклоняет голову. Садится на него верхом. Одним движением погружает его в себя. И он содрогается в жгучем наслаждении.
Глава X
Вот четыре рассуждения Моума Гравера, донесенные до нас Грюнехагеном.
О Нанни Веет Якобс:
«Любовь заключена в образах, которые неотступно преследуют разум. К этим привязчивым видениям добавляется бесконечная неслышная речь, обращенная к единственному существу, коему посвящается все, что предстает взору. Существо это может быть как живым, так и мертвым. Облик его даруют нам сны, ибо сны неподвластны ни воле, ни корысти. Так вот, сны эти суть образы. Или, вернее сказать, сны одновременно и порождают образы, и повелевают ими. Я – тот человек, кого образы одолевают непрестанно. Я запечатлеваю образы, рожденные мраком. Я был осужден на древнюю любовь, чья плоть не исчезла в реальности, но чей образ стал недосягаем, ибо чувство это было отдано самому прекрасному созданию на свете. И довольно об этом, все уже сказано».
О своем искусстве:
«Лак для покрытия пластин должен обладать вязкостью меда в зимнее время. Не следует сетовать на то, что работа с ним тяжела для руки, – это естественная и неизбежная трудность, ибо лаку и надлежит быть чрезвычайно густым. Штриховка обозначает тень. Тень подчеркивает яркость света. И все струится, все подчиняется единственному и главному замыслу – созданию образа».
О пейзажах:
«В действительности – и уж поверьте, что тут я скажу правду, – ни одно творение рук человеческих недостойно сравнения с естественными ландшафтами, в едином порыве созданными Богом. Даже картина, написанная в Риме Клодом Лотарингцем. Даже резец Морена. Даже порт в Брюгге. Даже дворец Тиберия в Салернской бухте. Золотому Дому[16]16
Золотой Дом – дворец императора Нерона, построенный в 64 г. н. э., после пожара, уничтожившего большую часть Рима.
[Закрыть] или сокровищам царя Александра я предпочту Атлантический океан. Колизей у подножия трех холмов менее прекрасен, чем гроза».
Едва собиралась гроза, как Моум покидал свое жилище и взбирался на вершину холма.
Однажды Клод по прозвищу Лотарингец сказал Моуму Граверу:
– Как можете вы знать, что таится под внешней оболочкою всех вещей? Мне это не удается. За всю мою жизнь я так и не сподобился разгадать тайну женских тел, к коим влекло меня вожделение; не смог проникнуть взглядом сквозь ткани, их скрывающие. Я видел лишь краски и их переливы. И всякий раз я дивился своим ошибкам.
На это Моум отвечал ему:
– Вы, сударь, живописец. Вы не гравер, посвятивший себя лишь двум цветам – черному и белому, иными словами, чистому вожделению. Однажды, в порту некоего вольного города Фландрии, я был потрясен до глубины души.
Клод Желле, прозванный Лотарингцем, сказал:
– Будь наш мир лишен красок, мы не смогли бы улавливать его образы. И запечатлевали бы на холсте лишь свет, что сжигает формы.
– О каком свете говорите вы?
– Я говорю о свете, который озаряет мир.
– И вы полагаете, что солнце сжигает землю, которую озаряет?
– Да.
– Возможно, вы и правы.
– Я думаю, солнечный свет – это единственно прекрасная вещь, ибо он позволяет нам открыть для себя все творения Господни. Вот отчего я живу нынче в Риме, а не в Сен-Дьё или в Люневиле.
– Но к чему тогда заниматься живописью, если все сгорает в этом жгучем свете?
– Каждый из нас приносит свою скромную вязанку хвороста к костру, который освещает мир.
– Стало быть, и я, работающий с кислотою, должен признать, что также вношу свою малую лепту в это всесжигающее пламя.
И Моум ненадолго замолчал.
Потом, обратив взгляд на террасу, продолжал:
– Нет, все же я думаю, что вы не правы. Существует некая видимость, свойственная этому миру. Часто это бывают сны. Иногда нужно сдернуть простыню с кровати и показать тела, сплетенные в любовном неистовстве. Иногда нужно показать мосты и селения, башни и бельведеры, корабли и повозки, людей в их жилищах, животных в хлеву. А иногда достаточно показать туман или гору. Иногда хватает деревца, гнущегося под бешеным ветром. А иногда хватает просто тьмы – вместо снов, которые возвращают душе то, чего она жаждет или чего лишилась.
Глава XI
Одна из серии гравюр «черной манерой» представляет руины города на скалах. Внизу слева подпись: «Sedens super asinam Lucius. Meaum. sculps. August 1656». Над городом, выше по склону, раскинулось кладбище. Кладбище значительно больше самого города; оно изображено на первом плане, ближе всего к зрителю.
Большое светлое кладбище. Похожее на огромный, давно заброшенный сад. Настолько заброшенный, что кажется, будто природа воцарилась тут со времен Адама. Камни сдвинуты со своих мест. Надгробия растрескались от стужи и снега, коим пособили время и ветры. Плиты одел густой мох. Памятники плотно обвил плющ.
Плющ, который цепляется за все, что стоит на земле, оплел кресты, скрыл их под своею листвой, потом обнажил, потом пригнул, потом расколол.
На второй гравюре Моум изобразил самого себя укрывшим изуродованное лицо под широкополой соломенной шляпой. Он стоит в тени каменных ворот маленькой горной церквушки. От портала до самой церкви всего несколько шагов.
Эта серия гравюр «черной манерой», созданных в 1656 году, запечатлела долгое путешествие, которое Моум Гравер совершил вместе с Абрахамом Ван Бергхемом,[17]17
Бергхем – город в Голландии. Таким образом, имя буквально переводится как Абрахам из Бергхема.
[Закрыть] спасавшимся от французов летом 1651 года.
На одной из этих гравюр художник идет по кладбищу между могилами. Он проходит между почившими людьми былых времен.
Потом обе тени вступают под черные своды церкви. Пол усеян множеством мелких осколков. Под ногами вошедших хрустят кусочки желтых витражей, каблуки сапог дробят стекла покрупнее. Вот так же некогда трещало выбитое окно в закутке у трактирщика, в доме, выходившем на узкий канал. Бога нет!
И верно, на этом маленьком черном изображении церкви Бога не было. Одни лишь печальные руины, омытые светом. И только ветер мог бы сойти за божество, почитаемое в этом опустелом храме на склоне горы.
Ветер, что иногда свистит или воет.
Драпировки, лоскутьями свисающие со стен в глубине нефа, вдруг начинают судорожно шевелиться, словно живые существа.
Крест без своей жертвы, водруженный над алтарем, сыплет пыльцу истлевшего дерева на руки Иоанна и на лицо Марии.
У входа сводчатой ризницы лежит упавший колокол. Колокол тоже из былых времен. Это четвертая гравюра серии. Большой бронзовый колокол при падении врезался в красные каменные плиты. От его веревки осталась лишь горстка пыли.
Какой скорбью веет от этой рухнувшей бронзы, чей звучный голос обратился в ничто на багровом мраморе пола! Даже шальной ветер, ворвись он в храм, не смог бы пробудить поверженный колокол и лишь разметал бы и унес прах веревки, так никому и не поведав об уроне, нанесенном святому месту, о напрасной, давно стихшей мольбе.
На пятой «черной» гравюре они уходят. Спускаются назад, в долину. Жгучий зной, застывшие кроны деревьев, давящая тишь. Воздух недвижен. Он густ, как мед или парное молоко, он весь напитан безмолвием. Белесоватая безгласная масса.
Пусто вокруг, ни одной живой души. Абрахам и Моум, пользуясь безлюдьем, идут не таясь, с открытыми лицами.
Весь день шагают они по пустынной, извилистой, как река, дороге, над которой дрожат зыбкие миражи.
Исчезли даже осы. Ни одного насекомого в тяжелом, навалившемся на камни зное.
Трава пожухла, высохла и колет им ноги.
Горные сумерки уже заволокли долину, хотя небо пока еще ярко синеет над хребтами. Селение, дорога, мостик, фермы и хлевы представлены на этой гравюре темными силуэтами, почти съеденными тьмою. Ибо гора отбрасывает такую мрачную тень, что она кажется не черной, а прямо-таки багровой. И лишь один отрезок дороги, взбегающей к вершине утеса напротив, вырвался из-под этой черной завесы. Розовая горная тропа.
Да, она выглядит розовой.
Абрахам и Моум заблудились.
Они плутают в глубине долины, там, где лес стал гуще и не пропускает света. Дорога исчезла. Вот уже целая вечность как она исчезла. Абрахам шел впереди. Он шагал медленно и безмолвно. Внезапно они очутились на опушке леса и заметили что-то вроде изгороди. Абрахам подошел ближе. Он остановился возле молодой монашки, загонявшей в хлев своих коз.
– Сестра моя, не могли бы вы сказать мне, где мы находимся?
– Вы заблудились?
– Да.
– Мы находимся в Испанском королевстве, – прошептала она.
– Мне стыдно.
И юная монашка прижала руки к груди. Она подняла глаза на Абрахама Ван Бергхема и улыбнулась ему.
– Я так не думаю, – ответил старик, улыбаясь в свой черед, чтобы ответить на веселый взгляд молодой женщины.
– Да услышит вас Господь! – вскричала монашка. – Будь это так, я бы несказанно обрадовалась. Все, что угодно, лишь бы не жить в этой мерзопакостной стране!
Однако лицо ее омрачилось. И она грустно вымолвила:
– Боюсь, что мы и вовсе пока еще не на земле.
В этот миг Абрахам схватил ее за руку. Юная монашка не стала отнимать руку. Она все твердила:
– На земле ли мы? Он спросил:
– Вы и впрямь сомневаетесь?
Она засмеялась. Он тотчас выпустил ее руку, и они расстались.
Пройдя шагов двадцать, Моум Гравер обернулся. Юная монашка сидела на корточках, высоко подняв колени, в непроницаемой лесной мгле, наполовину скрытая стволами деревьев, рухнувших с крутого горного склона на лесную опушку. Все это он изобразил на своей гравюре.
Глава XII
Мари Эдель шла вверх по тропе, сбегавшей к морю. Она хваталась за кусты, за обнаженные корни, за ветки дрока: взбираться по камням было нелегко. Лиф ее платья промок от пота. И рубашка под грудью – тоже. Лицо лоснилось от испарины под жгучим солнцем. Наконец Мари открыла дверь своего дома. Она уже собралась шагнуть в прохладный сумрак большой комнаты, как вдруг слабо вскрикнула: возле очага стоял незнакомый человек с обезображенным лицом. Он был ужасен на вид.
Он сказал:
– Я знаю, что уродлив.
– Нет-нет, – робко возразила Мари.
– Видите ли, снаружи слишком жарко. Я охотно выпил бы глоток вина, если вам угодно будет оказать мне гостеприимство.
– О, конечно.
– Кто это там? – визгливо крикнула сверху Эстер.
Старуха, некогда промышлявшая мародерством на разбитых кораблях, давным-давно обосновалась в здешней глуши.
– Кто вы? – повторила за нею Мари, разглядывая страшную маску из темной шагреневой кожи, на которой блестели круглые, блестящие, зоркие глаза пришлеца.
– Меня зовут Моум.
Мари ничего на это не сказала. Зайдя в соседнюю каморку, откуда пахнуло сушеными грибами, она вынесла эстамп. Протянула его гостю.
Моум прошептал:
– Наверное, вы купили его у кожевенника?
– У бродячего торговца, – сказала она.
– Ну, называйте его так, если хотите. Ибо торговец этот и был некогда кожевенником.
Моум подошел ближе. Он взял молодую женщину за руки, влажные от пота, и сказал:
– Старый Абрахам приедет сюда до конца месяца. Мы задержались, так как шли через Испанию.
Мари заметила деревянный ящик, стоявший посреди залы. Она спросила:
– Как вам удалось втащить сюда этот короб по нашей тропе?
– Я шел не по тропе, а лесом. Здесь мои медные доски и резцы. Все мое достояние. Мое жалкое сокровище.
Но Мари по-прежнему не спускала глаз с ящика. Тогда Моум подошел к нему, нагнулся, отпер замок. И она увидела медные пластинки, одни новенькие, другие – покрытые патиной. Стало быть, он гравер. Или резчик, как их тогда называли.
– Трудновато будет сыскать вам тут место для ночлега, – сказала Мари.
– Ну, конюшня-то у вас есть, – ответил Моум.
– Нету.
– А сарай?
– Тоже нету.
– Но хлев-то наверняка имеется.
– Да.
– Этого достаточно.
– А помещение для работы?
– Что ему нужно? – крикнула старуха Троньон, выглянув из-под низкой потолочной балки.
– Ничего. Ничего.
Глава XIII
Гравюра сухой иглой, изображающая Мари Эдель.
Мари сидит под деревьями на берегу пруда. Она сняла свои деревянные сабо.
Окунула в воду ноги и шевелит пальцами.
Приподняла выше колен подол платья.
Он видит отражение ее белых ляжек в стоячей воде под нею. Внезапно он видит мерцание воды, отразившееся в ее глазах. Это изображено на гравюре. Это ясно видно. Это видно необыкновенно ясно: она подняла на него глаза, и они мерцают глубоко и нежно. Его охватывает желание. Сейчас он подойдет и сядет рядом с нею.
Глава XIV
Вначале Моум Гравер делал эскизы на синей бумаге кусочком мела. Он без конца спускался к морю. Целые дни проводил у подножия скалы, в грохоте бушующей воды. Тропа, ведущая в Перре, зловонный ил, отмели среди склизких зеленых камней, пышные белые гребни волн, с бешеной силой рвущихся на берег, – все эти образы восторгали его. Голова у него кружилась от ядреного просоленного воздуха. Он был подобен пьянице, что однажды пристрастился к вину да так и погряз в сей пагубной страсти. Вернувшись из Рима, он теперь открывал для себя Атлантику. Первый рисунок, сделанный в Перре и датированный 1651 годом, изображал остров – тоненькую линию суши на линии горизонта. Второй – вздыбленный гребень морской волны. Третий – рыбаков, вытаскивающих сеть на мокрый блестящий песок. Четвертый – сборщика устриц, который тащит за собою свой гребок. Мари Эдель восхищалась всем этим. По наступлении вечера Мари не спускала глаз с огонька лампы, с бликов на медной пластине, с руки Моума, ползущей по рисунку, с лупы, ползущей за рукой, за стальным резцом, наносящим штрихи на металл. Рука Моума действовала уверенно. Ей было хорошо подле него. Мари Эдель любила выпить вечерком. Теперь она пила еще больше. Она засыпала у него на плече, безмолвно восхищаясь им. Он принадлежал к школе тех художников, что изображали в самой изысканной манере вещи, которые большинство людей считало грубыми и вульгарными: нищих, пахарей, собирателей мидий, торговцев крабами, улитками и пятнистым окунем, молодых женщин, снимающих сабо, юных полуодетых девушек за чтением письма или грезами о любви, служанок с утюгом в руке, всевозможные фрукты, спелые или уже подгнившие, – напоминание об осени, объедки на столе, пьяниц, курильщиков табака, игроков в карты, кота, лакающего из оловянной плошки, слепого с поводырем, любовников, сплетенных в самых смелых позах и не подозревающих, что на них смотрят, матерей, кормящих грудью младенцев, философов, погруженных в размышления, повешенных, свечи, тени предметов, людей, справляющих малую или большую нужду, стариков, покойников, коров, жующих свою жвачку или дремлющих в хлеву. К Мари снова вернулось детское любопытство, озарявшее ранние годы ее жизни с ныне умершим отцом, а после – в Амби, у монастырского настоятеля. А также у Туссена, отверженного хирурга. Сидя в большой комнате, она задавала граверу множество вопросов. Она спрашивала: «Отчего вы не занялись живописью? Отчего Жак Калло никогда не пользовался красками? К чему эти штрихи, которые видны на всех гравюрах Моума и напоминают странные иероглифы, – неужто ими обозначаются тени?» Однажды, стоя на скале, он положил руку ей на плечо. Тотчас она оттолкнула его руку. Моум подошел к обрыву и взглянул на ряды пенных гребней, несущихся к берегу у него под ногами. Тогда Мари сказала Моуму Граверу:
– Не обижайтесь на меня. Стоит кому-то дотронуться до моих грудей, как мне делается больно от мысли, что я женщина. Здешние женщины все таковы.
– Даже Троньон?
– Даже Троньон.
И она тут же добавила, понизив голос:
– Вам наверняка неизвестно, что женщины, живущие в этом мире, часто хранят в себе дурное воспоминание.
Сказав это, она умолкла.
– Но вы говорите со мной! – попросила она. – Говорите со мной. Скажите мне что-нибудь.
Она плакала.
Он взял ее за руку. Но она тотчас отдернула свою руку.
Глава XV
Моум взглянул на фрукты из Перре, которые Мари горкой выкладывала на блюдо. Он поднес свечу к пышной грозди черного винограда. Сам Моум старался, елико возможно, скрывать свое лицо в тени. Ему было тридцать пять лет. Лицо его покрылось загаром, рубцы стали не так заметны. Он подносил свечу к блюду и трогал пальцем тугие темно-фиолетовые ягоды. Касался кончиком пальца бликов света на их боках. Затем обернулся к Мари. Заключил ее в объятия, и на сей раз она вдруг покорилась ему. Она приникла лбом к его плечу. Моум говорил, что у нее кожа летучей мыши. Такая же тонкая. Такая же нежная. Такая же гладкая, теплая и живая. Она начала рассказывать ему о проклятом хирурге из Нижней Нормандии, о его побитой оспою коже, такой же шершавой, как у Моума. Глаза ее расширились при этих словах. Но Моум Гравер не захотел слушать ее рассказ, ему претило сравнение с другим мужчиной. Он уехал на лошади. Иногда Остерер[18]18
Остерер – австриец (нем.).
[Закрыть] давал Моуму своего коня. На следующее утро Моум вернулся и встретил Мари, которая спускалась в деревню Перре, а теперь шла обратно в гору. Моум спешился, отдал поводья молодой женщине, а сам взял у нее корзину и пошел рядом.
Стояла мягкая теплая пора – конец лета. На кустах было полно спелой ежевики. В воздухе гудели синеголовые шмели. Полувысохший ручей медленно полз к морю, то и дело застревая в мелких излучинах. Стрекозы, куда ни глянь, сидели на деревьях, забыв о полете и старея в недвижности.
Глава XVI
Они распахнули обе створки двери просторной галереи; господин де Сент-Коломб вошел первым. За ним следовал Абрахам Ван Бергхем. Спустя несколько минут показались Мари Эдель, Моум Гравер и Остерер. На мраморном полу стояли в два длинных ряда маленькие аквариумы и клетки. Их там было не меньше сотни. Моум Гравер заметил: «Да тут у вас прямо Ноев ковчег!»
Однако господин де Сент-Коломб никак не ответил на слова, коими Моум старался привлечь к себе его внимание. Оба старика не спускали глаз с раззолоченных аквариумов, где саламандры, тритоны, ящерицы, черепахи, улитки и крабы пожирали друг друга при мягком мерцании свечей в канделябрах.
– Сия анфилада, – объявил господин де Сент-Коломб Абрахаму, – есть галерея предков.
– Верно, – откликнулся Абрахам Ван Бергхем.
– И предки все еще здесь, они по-прежнему едят.
– Верно.
– И предки эти ненасытны, – сказал господин де Сент-Коломб.
Мари Эдель прониклась отвращением к этому месту и, подобрав юбки, выбежала прочь.
Глава XVII
Госпожа де Пон-Карре весьма искусно играла на лютне.[19]19
Лютня – старинный музыкальный струнный (6 – 16 струн) щипковый инструмент, близкий по звучанию к гитаре.
[Закрыть] Иногда ее лютню даже относили в монастырскую приемную, дабы епископ Лангрский мог насладиться этой игрою. Ее исполнение отличалось меланхолией, чисто английской сдержанностью и достоинством, в нем не было суеты. Она аккомпанировала на лютне или на теорбе[20]20
Теорба – басовая разновидность лютни.
[Закрыть] господину де Сент-Коломбу во время приватных концертов, которые тот устраивал у себя в доме, на берегу Бьевры. Любила она также и книги. Суждения ее были весьма независимы, набожность граничила с республиканской дерзостью. Она первой пожертвовала сумму во много тысяч ливров на строительство в Пор-Руайяль-де-Шан, пустынной местности вблизи леса, неподалеку от Версаля, новой обители для женщин, отринувших мужское общество. Она заняла в этом доме самое красивое помещение, выходившее на галерею с приемными. В ее распоряжении имелись большой салон, расписанный в манере гризайль, молельня и кабинет с бюро для письменных занятий. Под окнами спальни она приказала разбить длинный газон, где установили шестьдесят ящиков с апельсиновыми деревцами. Госпожа де Пон-Карре была чрезвычайно щедра. Она привечала и янсенистов, и республиканцев, и тираноубийц, которых разыскивали королевские солдаты, и евреев, и пуритан. Она давала приют всем гонимым.
Моум Гравер и Абрахам Ван Бергхем отправились в парижский особняк госпожи де Пон-Карре, расположенный на улице Мовез-Пароль.
Они долго ждали там знаменитого виолониста,[21]21
Имеется в виду музыкант, игравший на виоле, господин де Сент-Коломб, герой романа Паскаля Киньяра «Все утра мира».
[Закрыть] назначившего им встречу в этом доме, но он так и не пришел.
Глава XVIII
Такова была некогда жизнь художников – скитания из города в город. Они странствовали. Моум перебрался из Парижа в Лавор, оттуда в Тулузу, Люневиль, Брюгге. Именно в таком порядке. Третье путешествие, совершенное в спешке и скорби, пролегло через озеро Комо, Миланское королевство, Венецианскую республику и Болонью. В Болонье он работал как художник по витражам. После Болоньи настало то ужасное одиночество в Равелло. Затем Рим. За Римом – Испания, Перре, Канд, Париж, Антверпен. Позже – Лондон и Утрехт. В Риме он изготавливал офорты на продажу. С самого своего приезда он работал гравировщиком для торговца эстампами на виа Джулия, возле дворца Фарнезе, копируя эстампы: переносил рисунок карандашом на бумагу, накладывал его на закопченную сажей медную пластинку, а затем гравировал резцом на металле. Его считали учеником Вилламены[22]22
Вилламена – художник и рисовальщик, живший в XVII в.
[Закрыть] в искусстве изображать лица, семейства Карраччи[23]23
Карраччи – династия итальянских художников и декораторов XVI – начала XVII вв.
[Закрыть] – в позах, Клода Желле – в пейзажах. Он не показывался ни у правителей, ни у кардиналов. Выходя из своего дома на Авентинском холме, он надевал широкополую соломенную шляпу, совершенно скрывавшую лицо. Нескончаемые стены Рима с их тенью, голубой, как акулья спина, направляли его шаги. И тень, подобно стрелке часов, описывала круг в течение дня. Сады, виноградники, рощицы вязов, поля, руины. С древних стен пышными каскадами ниспадала бугенвиллия. Черепичные крыши нависали над улицами, где земля перемежалась со скользким мхом. В дальнейшем, по возвращении из Лондона, когда зрение его ослабело, он полюбил работать на террасе верхнего этажа, открытой солнцу, под навесом из розовой черепицы, который велел нарастить. Он все еще копировал иногда гравюры, изображающие состязания музыкантов или уроки музыки для широкой публики. В древние времена римский плебс, восставший против патрициев, укрылся на Авентинском холме и держал оборону вплоть до признания своих прав. Один старый воин, принадлежавший консулу Аппию Клавдию, обнажил спину с возгласом «Provoco!». На старой латыни это означало: «Взываю к римскому народу!» Вкус Моума диктовал ему все более безлюдные пейзажи, все более мрачные руины, морские виды с каким-нибудь крошечным корабликом вдали, как можно дальше, подобным ладье Харона. А внизу слева – неизменная подпись: «Meaumus sculpsit». Зимою он наглухо закрывал окно. Работал в пустой комнате, где обычно демонстрировал свои эстампы. Стол да пара стульев у стены. Задернутый полог скрывал постель. Мари Эдель спала в этой постели чуть ли не год.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.