Текст книги "Терраса в Риме"

Глава XXXI

Две самые замечательные гравюры Моума из числа сохранившихся и отпечатанных во множестве экземпляров, это «Святой Иоанн на острове Патмос» и «Геро и Леандр».

Святой Иоанн изображен на вершине горы. Он сидит в тени дерева, прислонясь спиною к скале. Он пишет Апокалипсис. В левой части офорта, сильно вытянутого в ширину, сидит орел; вцепившись когтями в каменный гребень и раскинув царственные крылья, он греется в последних лучах угасающего солнца.

«Геро и Леандр» – гравюра «черной манерой». На верхней площадке готической башни, о которую бьются вздыбленные бурей волны, стоит Геро, почти нагая, с распущенными волосами; наклонясь вперед над бездной и держа в правой руке горящий масляный светильник, она вглядывается во тьму, ища в море своего мертвого возлюбленного, а волны внизу швыряют его оголенный труп с беспомощно закинутой головой, точно изломанную древесную ветвь.

Глава XXXII

Моум верил в Божий суд, но ничуть не надеялся на бессмертие души. Однако, по словам Пуайли, он в бытность свою в Риме часто посещал маленькую и столь необычную церковь Босса délia Verita.

Он снимал шляпу и садился.

Иногда он вставал на колени.

И каждый день, даже под проливным дождем, даже в жару, когда душные речные испарения обволакивали дома и деревья, он проходил несколько метров от церкви до моста Фабриция. Тут он спускался на берег, к руинам и волнам. Сидел, прислонясь спиною к шершавому древесному стволу, в тени листвы или развалин, среди уток и гусей, копошившихся в тине, под взглядами коз, и созерцал Тибр с его водоворотами, быстрым течением и брызгами белой пены, летящей на прибрежные камни. Растворялся в его глухом шуме.

Глава XXXIII

Человеческое ухо в сосуде прозрачного стекла… Оно значится в описи вещей, привезенных Моумом в Рим.

Согласно Пуайли, оно фигурирует и среди «восьми экстазов Моума Гравера».

Похоже, это ухо находилось в сундуке на третьем этаже мастерской Моума с 1655-го по 1702 год.

Некий юноша, уроженец Магдебурга, любил одних только мужчин; он взял себе прозвище – Остерер. Его наставником был в Антверпене, около 1640 года, Абрахам Ван Бергхем. Ему пришлось ждать в Канде, в обществе Мари Эдель, пока Абрахам и Моум Гравер, бежавшие от зверств французских солдат, пытались пробраться к ним морем. Во время состязания сплавщиков[33]33
  Во время состязания сплавщиков… – Состязания сплавщиков заключались в том, чтобы сбросить в воду с помощью багра или шеста противника, стоящего в лодке. Победителю присваивался титул «сухого короля».


[Закрыть] весною 1651 года на Отии[34]34
  Отия (или Оти) – река в Пикардии (Франция), впадающая в Ла-Манш.


[Закрыть] Остерер выступал на стороне горшечников. И, к великой досаде своих противников, он завоевал титул «сухого короля». Тогда сплавщики, не послушав ни кандских старшин, ни моряков, ни сборщиков мидий, ни рыбаков, ни горшечников, ни оловянщиков, договорились отменить результаты борьбы. Они устроили второе состязание, где Остерер «заложил руку» и, конечно, проиграл. «Заложить руку» означает сражаться только одной рукой, в то время как другая привязана за спиною. На воде невозможно действовать одной рукой – стоя в лодке, трудно сохранять равновесие. Но сплавщики твердо положили, что «сухим королем» должен быть только один из них – каждый год и на каждой реке. Эта несправедливость плотогонов и портового начальства Канда ввергла Остерера в такую ярость, что ни Мари Эдель, ни местный трактирщик, ни горшечники, избравшие молодого человека своим предводителем, не смогли его утихомирить.

По реке идет в лодке сплавщик, в руке у него багор, которым он подтаскивает бревна. Эта сцена изображена на серебряной пластинке с подписью: «Meaum. sculps. Апрель. 1665».

Внезапно человек сделал крутой разворот и метнул в Остерера свой багор.

Остерер ловко увернулся.

Услыхав, как трудно дышит сплавщик, он не стал терять времени и убил его.

Остерер всегда сражался на слух.

Трактирщик из Канда обнаружил труп, прибитый течением к мосту, и стал грозить «австрияку», что вызовет английских солдат.

Остерер добрую четверть часа осыпал трактирщика затрещинами. Потом ткнул пальцем в стопку выглаженного белья, лежавшего на столе.

– Где стирали? В мыльне?

– Да, – признался трактирщик, багровый, как пион.

Юный Остерер не желал носить белье, выстиранное в городе. Городские мыльни он называл «мертвецкими», ибо в них набирали воду для обмывания покойников. Остерер считал, что это приносит несчастье. Он отправился в соседнюю деревню, к старьевщику, и обменял вещи, стиранные в Канде, на другие, которые также не пришлись ему по вкусу. Тогда он украл светло-голубую одежду в одном зажиточном доме. А тем временем человек, видевший, как молодой австриец убил сплавщика, ходил за ним по пятам. Он неотрывно следил за Остерером, и все видели, что он следит. Не было ни одной мясной лавки, ни одного дома, ни одного кабачка в окрестных дюнах, куда он не наведался бы с расспросами. Мари Эдель показала австрийцу этого человека, злоумышлявшего против него.

Мари Эдель шепнула Остереру, что надумала одну штуку. Он спросил какую. Она рассказала. Он засмеялся.

Однажды, когда этот негодяй подслушивал, затаясь у двери горшечной мастерской, Остерер, их «сухой король», схватил его и связал. А Мари прибила ему гвоздем ухо к косяку.

Шпион так и остался на месте, скрюченный и пригвожденный к двери. Вся деревня сбежалась поглазеть на него. Явились даже оловянщики; они с хохотом измывались над соглядатаем: стащили с него штаны и в клочья разодрали рубашку. Он никак не мог освободиться, разве что лишившись уха. Он кричал благим матом, умоляя вызволить его, но никто не осмеливался прийти на помощь. Наконец злополучная жертва столь безжалостной шутки воззвала к проходившей мимо женщине. Несчастный просил хотя бы прикрыть ему платком лицо, чтобы люди не видели, кто это здесь терпит такой позор да еще и ходит под себя. Его мольбы разжалобили женщину, но она только выслушала их и ничего не сделала, ибо опасалась гнева короля горшечников. Сама она занималась отливкою оловянной посуды. Наконец как-то ночью соглядатай сумел вырваться из плена, оставив ухо на гвозде, и больше его никто не видел. И если доселе молодого австрийца все презирали за порочные нравы, то с этого достопамятного дня он снискал всеобщее уважение. Одни только сплавщики ненавидели его. Мари Эдель сперва держала ухо в глиняном горшке, засыпав его солью, а после – в стеклянной банке, сохранившейся в мастерской Моума и неизвестно по какой причине внесенной в римскую опись его имущества. Ни одного изображения уха среди гравюр Моума не имеется.

Глава XXXIV

В возрасте сорока девяти лет Моум Гравер подвергся нападению. Случилось это в римской кампанье,[35]35
  Римская кампанья – заболоченная местность между семью римскими холмами, частично осушенная и занятая пастбищами и виноградниками.


[Закрыть] 8-го числа июня месяца 1666 года. О происшествии этом свидетельствует рапорт римских лучников с вышеуказанной датою, за одиннадцатью подписями. В то время гравер жил один. Вот он сидит на склоне холма среди руин, прислонясь спиною к тоненькому зеленому дубку и надвинув на лоб широкополую соломенную шляпу, скрывающую его лицо от чужих глаз и от солнца. Он дремлет.

Внезапно его сон грубо прерван: молодой парень, схватив гравера за шиворот, валит его на сухую землю и вонзает нож в горло.

Моум ощущает мучительно знакомый запах.

Он вскидывает глаза на незнакомца, который вознамерился его зарезать. Смотрит – и черты лица юноши потрясают его. Он не отводит взгляда от нападающего. Он не кричит. Странным образом ему вспоминается гравюра на дереве Яна Хеемкерса, у которого он учился в Брюгге. На этой гравюре Хильдебранд стоит перед Хадубрандом,[36]36
  Хильдебранд и Хадубранд – отец и сын, герои древнегерманского эпоса «Песнь о Хильде-бранде и Хадубранде» (VIII–IX вв.). Отец встречается с сыном, которого не видел тридцать лет, на поле битвы. В действительности конец этого произведения утрачен и неизвестно, кто из них убил другого.


[Закрыть] поднявшим на него меч. Отец видит сына, готового убить его. Он видит, что сын его не узнаёт. Он видит свою смерть во взгляде родного сына. Но отец молчит. Молодой человек – на вид лет двадцати шести – вонзает клинок ему в горло. Из раны брызжет кровь. Похоже, именно так из зимы рождается весна.

В этот миг за кустом бузины над их головами мелькнула тень: какой-то человек с мешком за спиной опрометью помчался вниз по холму, прямиком через камни, крапиву, чертополох, цилиндрические обломки колонн и хилую дубовую поросль.

Парень вдруг оставил полузарезанного Моума валяться в пыли холма, вскочил и со всех ног кинулся вдогонку за беглецом.

Глава XXXV

Моум распростерт на соломенном тюфяке в хижине пастуха. Это все там же, среди холмов. Врач обматывает ему шею белым полотняным бинтом, чтобы остановить кровь. Гравер вспоминает недавнюю сцену. И шепчет прерывающимся голосом: «Мне кажется, я всю свою жизнь был завистлив. Зависть предшествует воображению. У зависти взгляд острее, чем у глаза».

Перед ним стоит молодой человек лет двадцати шести – тот самый, что напал на него. Вокруг четверо римских лучников. Он стоит выпрямившись, он бледен, он очень красив, руки его стянуты за спиной веревкою; он не может связать двух слов по-итальянски – лепечет что-то бессвязное.

Рядом с ним бродячий торговец фаянсом; он глядит на юношу с вожделением, нет, даже с пылким обожанием и пытается его защитить.

Наконец молодой человек говорит по-фламандски ближайшему лучнику, что он может объясняться только по-фламандски и не владеет языком римлян. Он говорит по-фламандски, что обознался. И шепчет на скверной латыни, умоляюще глядя на раненого: «Perdonare mihi! Perdonare mihi!»[37]37
  Perdonare mihi ~– букв.: простить меня (искаж. um.).


[Закрыть]

Глава XXXVI

Внезапно Моум разрыдался и отвернулся лицом к стене. Он тихо спросил по-фламандски в полутьме хижины:

– Откуда ты?

– Брюгге.

– Как твое имя?

– Ванлакр.

На это гравер ответил молчанием.

Ванлакр же продолжал:

– Я прибыл в Рим нынче утром. Тут у меня украли все вещи. Я приехал сюда, чтобы разыскать моего отца. Говорят, что мой настоящий отец живет в Риме и продает свои офорты на виа Джулия. Но хозяин лавки отказался дать мне его адрес. Знаете ли вы этого гравера?

– Нет. Я с ним незнаком, – ответил Моум по-фламандски, не оборачиваясь.

Таким образом гравер все время оставался в тени.

Тогда юноша, чьи руки были по-прежнему связаны за спиной, бросился на колени перед тюфяком, прямо на земляной пол. И снова умоляюще спросил по-фламандски человека, которого только что ранил: «Этого гравера зовут Моум. Знаете ли вы его?»

– Нет. Я с ним незнаком, – повторил Моум.

– В мешке, который у меня украли, был эстамп – портрет моей матери, сделанный Моумом. Портрет отличается таким чудесным сходством, что любой человек, взглянув на него, тотчас узнает ее, – продолжал юноша-фламандец. – Этот портрет мог бы опровергнуть любое обвинение, выдвинутое против меня. Он тотчас развеял бы все подозрения. Но у меня его больше нет.

– Может быть, вора или мешок найдут, – сказал Моум.

– О, я надеюсь! – вскричал молодой человек.

В этот момент в хижину вошел консул Фландрии и Голландии.

– Еще раз простите меня, сударь, – повторил на фламандском красивый юноша, стоя на коленях возле тюфяка, на котором лежал Моум. – Я принял вас за человека, укравшего мой мешок со скарбом.

Пока он говорил это, консул, врач и лучники препирались меж собой.

Тогда Моум сказал лучникам по-итальянски:

– Отпустите этого юношу.

Лучники, однако, вовсе не собирались щадить фламандца. Тогда Моум кое-как приподнялся на своем ложе. По его лицу бежал пот. Бинт на шее был насквозь пропитан кровью. Из глаз катились слезы. Из носа текло. Он кашлял, давясь слюною. Вид его внушал омерзение более, чем когда-либо. Трясущейся рукой он вынул из штанов кошелек. Дал золотой врачу, перевязавшему его рану. Дал четыре золотых лучникам. Тотчас один из них схватил Ванлакра за шиворот, поставил на ноги и развязал ему руки. Лучники велели врачу написать рапорт, который они должны были представить начальству. Затем они дали подписать это донесение консулу и торговцу фаянсом. Следом расписался священник. За ним – молодой Ванлакр. Юноша в последний раз обернулся к Моуму, распростертому на соломенном тюфяке; он так и не узнал его. Бросившись на колени, он поцеловал руку гравера, бормоча свое дурацкое «Регdonare mihi! Perdonare mihi!», затем одним прыжком вскочил на ноги и выбежал прочь, не поблагодарив ни консула Фландрии, ни лучников, ни торговца фаянсом. И вот он уже во дворе. Всполошенно кудахчут куры. Он мчится вверх по холму.

Глава XXXVII

За Моумом прислали экипаж, который доставил его с Авентинского холма к Porta Portuensis.[38]38
  Porta Portuensis – устье Тибра, где находился город Порто (лат.).


[Закрыть] Гравера перевезли в его особняк. Он приказал обеим своим служанкам закрыть двери дома для всех, кроме его друга Клода. И они не впускали никого, кто стучал или скребся в ворота двора, выходившие в узкий, заросший мхом проулок. Один лишь Клод Желле навещал его по вечерам. Заслышав условный стук художника, служанки отворяли дверь. Они помогали старому подагрику взобраться по каменной лестнице узкого ветхого дома на самый верх, на террасу. Подавали мужчинам вино и суп и оставляли их беседовать наедине под навесом, в вечерней прохладе. Моум Гравер постепенно худел. От раны у него в горле, возле голосовых связок, образовался дивертикул,[39]39
  Дивертикул – аномальное мешковидное выпячивание стенки полого органа, в данном случае горла, мешающее прохождению пищи.


[Закрыть] почти лишивший его голоса. Теперь он мог глотать только жидкую пищу.

Глава XXXVIII

Беседы Моума Гравера и Желле Живописца.

«Не назови молодой человек своего имени, я так и не понял бы причину радости, охватившей меня в миг, когда он вонзил мне нож в горло там, на холме».

Вначале Клод Лотарингец не понимал ни слова из того, что говорил гравер; он молча слушал неразборчивый шепот, полагая, что его другу приятно исповедаться человеку, чья родня до сих пор жила в Лотарингии, как и его собственная.

«Я учуял восхитительный запах, исходивший разом и от его руки, и от дыхания, когда он яростно кричал, стоя надо мной. И это не был запах бузины».

Еще Моум сказал: «Рим перестал быть непроницаемым, каким был до того, как прошлое, переполнив его, хлынуло через стены».

Однажды Клод все же не вытерпел и обиженно заметил: «Вы говорите загадками. И это раздражает того, кто вас слушает».

На это Моум откликнулся таким рассуждением: «Мы вступаем в возраст, где властвует не жизнь, но время. Мы перестаем видеть течение жизни. Мы видим одно только время, пожирающее жизнь, всю без разбора. И тогда сердце сжимается от тоскливого страха. И человек рад ухватиться за любую соломинку, лишь бы еще хоть немного посмотреть спектакль жизни, исходящей кровью с начала и до конца света, и не рухнуть в бездну».

Клод Живописец заявил, что эти слова ничуть не яснее предыдущих, даже если Моум и строит фразы по всем правилам риторики.

Тогда Моум сказал: «В глубине души человеческой таится непроницаемый мрак. Каждую ночь женщины и мужчины погружаются в сон. Они погружаются во мрак, словно тьма несет им воспоминание.

Это и есть воспоминание.

Порою мужчинам кажется, что они сближаются с женщинами; они ловят их взгляды, они гладят их плечи, они возвращаются с приходом ночи к их телам и ложатся, прильнув к их груди, но они не засыпают по-настоящему, они всего лишь игрушки мрака, послушные силе того невидимого соития, с коего начался весь род людской и чья тень довлеет над всеми и вся».

– Я не понял ни слова из того, что вы наговорили, – отвечал Клод Желле.

Моум сокрушался, что больше не может рисовать. Ему стоило безумных усилий скомпоновать фронтиспис с изображением женщины, которая плачет, глядя вдаль, на равнину, где пасется крошечная лошадка. Он обещал этот рисунок Анне-Терезе де Моргена для ее «Книги об учтивости, сладострастии, убийствах и приятных чувствах». Как-то вечером он сказал Лотарингцу: «Главное в моей жизни сделано. Я впервые ясно увидел две-три вещи».

Глава XXXIX

Дивертикул, образовавшийся в горле гравера, распух, достиг пищевода и начал давить на легкие, вызывая обильную мокроту и воспаления. Три пневмонии подряд, сопровождаемые бронхитами и сухим слабым кашлем, вконец истощили Моума. Опасаясь, что болезнь скоро унесет его, он составил завещание.

В своей книге Грюнехаген приводит слова Моума, сказанные им в конце жизни: «Когда я кладу перед собою медную пластинку, меня охватывает печаль. Мне больше некогда размышлять над образом или, вернее, держать его перед глазами, чтобы воспроизвести на гравюре. Я творю нечто иное».

Глава XL

Клод Желле уговаривал Моума Гравера позволить вскрыть себе горло, чтобы удалить дивертикул, но тот не соглашался. Однажды, когда Клод Желле привел к нему цирюльника, он выгнал их обоих и велел служанкам пускать в дом только Лотарингца – с условием, что тот будет один. Еще гравер сказал обеим женщинам, что более всего опасается прихода некоего ангельски красивого юноши, который может предъявить эстамп, подписанный его, Моума, именем. По правде сказать, Моум был не столько болен, сколько подавлен. Он решил уехать из Рима, где сожгли самые выразительные и самые прекрасные из его творений. Желле Художник слушал его не прекословя. Он хорошо знал, что довод, выставленный гравером, надуман, что за всеми его резонами, на первый взгляд убедительными, кроется нечто другое. Он уговаривал его сказать правду, однако гравер твердил свое: «Не знаю, отчего у меня в душе более не осталось живых образов. Вот она – правда. Вот она – причина моей скорби».

Однако, что бы Моум ни говорил, Клод сомневался в правдивости его слов.

Следует знать, что улочка, где стоял трехэтажный домик Моума, вела к церкви Уст Истины над Тибром.

Однажды Лотарингец сказал: «Слушайте, приятель, я бы хотел пойти вместе с вами на берег, к церкви, чтобы вы вложили вашу руку в Уста Истины. Любопытно было бы взглянуть, не откусят ли они вам пальцы Божьим соизволением!»

И Клод засмеялся. Но Моум не принял его шутку. Сохраняя серьезность, он объявил, что любое человеческое слово – ложь. И чем прилежнее или яростнее люди отстаивают правду, тем больше они лгут. «А вот вам, друг мой, еще одна истина: даже лжец никогда не лжет до конца».

Глава XLI

В июне месяце 1667 года английский флот был наголову разбит в устье Темзы.[40]40
  Английский флот был разгромлен силами Франции и Голландии, заключивших в 1662 г. оборонительный союз против Англии


[Закрыть] 15 декабря в Кёльне подписали мирный договор. 16 декабря в Утрехте Моум Гравер диктует – почти неслышным шепотом – свое второе завещание. Его горло окончательно сдавлено опухолью. Нотариус и Катрин Ван Хонтхорст с трудом ловят его слова, наклонившись над постелью, чуть ли не вплотную к губам больного. С самого лета он ничего не ест. 18-го числа он делает приписку к завещанию, касающуюся Мари Эдель. Скорее всего именно по этой причине Катрин Ван Хонтхорст и вызвала Мари Эдель. Но он ее не узнает. Только вдруг рисует на поверхности пюре, которое ему поднесли – и от которого он отказывается, – виноградный лист.

И тотчас же следом просит синюю бумагу и мелок.

Снова рисует. Вот что он рисует: у подножия скалы по дороге шагает крестьянин с мотыгою на плече. Крестьянин возвращается с поля. За столом под вязом Остерер и Моум играют в кости. Рядом возятся куры. Маленькая девочка, присев, мочится наземь.

Как ни странно, здесь же, в Утрехте, он рисует на синей бумаге черную галеру на Арно, между мостами Санта Тринита и Алла Карайя. Четверо гребцов затеяли состязание на баграх. По воде плывет труп; рядом, сидя в ялике, плачет молодая женщина.

И вдруг он начинает говорить с мертвой. Произносит имя – Нанни. И шепчет: «Ах, самой сокровенной тайною моих грез было женское тело, неотступно занимавшее мои мысли. Когда-то женщина ужаснулась при виде моего сожженного лица. И я безвозвратно лишился главного смысла моей жизни. Я сохранил для себя взгляд ее очей, когда она устремляла его ко мне, но она отказалась разделить со мною свою жизнь. Мне пришлось бежать и скитаться на чужбине, и все-таки в каждом сне, в каждом образе, в каждой волне, в каждом пейзаже я видел частичку той женщины, нечто свойственное лишь ей одной. И я привлек и соблазнил ее в иной ипостаси». Как раз в то время болезнь окончательно затмила его память. Катрин, свояченица покойного Ночного Геррита, пришла к Мари Эдель и рассказала ей, что умирающий ведет речь о какой-то Нанни. Мари побледнела от гнева. Она вскричала: «За всю мою жизнь я не встретила мужчины, который всецело отдался бы любимой женщине. Каждый из них ищет в женских объятиях той кроткой, приятной, сладостной, жертвенной любви, того мягкого и теплого убежища, что напоминало бы о жизни до рождения и о вскормившей его матери. Умершие женщины всегда стоят рядом. Умершие возлюбленные становятся день ото дня все чище, все выше, а мрак, что их окутывает, – все гуще. То, что было утрачено, остается навеки прекрасным. Любовь – самый подлый из всех обманов, вот как я думаю». Она вошла в комнату, где умирал Моум Гравер, пятидесятилетний старик, обняла его и принялась тихонько укачивать, пока он не испустил дух. Так он скончался у нее на руках. Она не пролила ни слезинки по умершему, но все, кто приходил в дом Катрин, видели скорбь Мари Эдель и знали, что причиной тому не Рождественский пост. Она горевала так, словно ее покинул возлюбленный.