Текст книги "Беверли-Хиллз"

– Это снова Роберт Хартфорд. Мистер Лейбовиц еще не вернулся? – Услышав ответ, он мгновенно напрягся.

После возвращения из «Русской чайной» он многократно пытался связаться с главой «Галакси», но телефон того был постоянно занят. Теперь наконец Лейбовиц откликнулся на звонок.

– Бос? Это Роберт.

– Роберт, бог мой, где ты? Я отправил тебе кучу посланий в «Сансет». Нам надо встретиться. Немедленно! – В голосе Лейбовица была паника.

Значит, это случилось. Роберт молил бога, но сам не верил, что Плутарх блефовал.

– Я в Нью-Йорке, в «Карлайле».

– Ты должен быть здесь, Роберт. Тут творится такой бедлам! Не представляю, откуда взялась эта чертовщина! Все разваливается, трещит по швам… – Он стрекотал, как пулемет. Голос его дрожал от страха.

– Бос, остынь! Расскажи внятно, что происходит.

– А ты не знаешь! Кому лучше знать, как не тебе! – орал в трубку Лейбовиц. – Это ты расскажи, зачем понадобилось ошпаривать задницу Марвелу так, что он теперь пляшет, как на сковородке. Что он имеет против тебя? Если все тут у нас покатится кувырком, то это твоя вина. Так все говорят.

Чем больше кипятился глава «Галакси», тем мягче обращался к нему Роберт, выуживая необходимую для себя информацию.

– Так это правда, что студия сливается с «Мувикомом»? Или это еще не окончательно?..

– Не тешь себя надеждой, Роберт. Это конец! Я связался с Хэнком. Он подтвердил слияние и еще вякнул, что первое, что они сделают, это спустят в унитаз твой контракт, а затем и меня отправят туда же. Какая муха их укусила? Объясни!

– Постарайся не волноваться, Бос…

– Ты мне советуешь не волноваться? Ты уничтожил, смешал меня с дерьмом, Роберт! И тебе насрать…

Роберт отстранил от уха трубку, которая, казалось, раскалилась в его руке. Расширенными глазами Паула смотрела на него. Уинтроп насупился, словно старая мудрая сова.

Надтреснутый голос в телефонной трубке вдруг сник, словно его обладатель был на последнем издыхании, как и его карьера.

– Я сижу безвылазно возле факса. Документы поступают беспрерывно. Дэвид Плутарх выкупил у Марвела шестьдесят два процента акций «Мувикома». В эту же сделку входит покупка «Мувикомом» доли в «Галакси». Марвел становится президентом и занимает мою должность в «Галакси». Юридическая служба получает инструкцию аннулировать твой договор с «Галакси» во что бы то ни стало. Они хотят видеть твой труп, Роберт. Выглядит это так, что все затеяно именно из-за тебя. Что ты натворил, Роберт? Зачем ты поступил так со мной?..

Он начал скулить, но Роберт уже его не слушал. Он размышлял. Будто в трансе, он медленно положил трубку, прервав на полуслове излияния Лейбовица.

Какие бы детали ни сообщил Бос, они не меняли сути дела. Произошло то, что обещал Плутарх. Он уплатил приблизительно сто пятьдесят миллионов за «Мувиком» и раскошелился еще на пять сотен миллионов за контрольный пакет «Галакси». И он сделал это исключительно с целью растоптать и разорить Роберта, погубить его карьеру.

Впервые в жизни Роберт очутился на краю пропасти и мог, заглянув в нее, представить, что там, на дне.

– Здорово он все провернул.

– У него ничего не выйдет, – возразила Паула. – Твой контракт законен и подписан руководством «Галакси».

Веры в то, что она говорит, уже не было, но, преодолевая собственный скепсис, она старалась вдохнуть в Роберта надежду.

– Я не могу позволить себе ввязаться в судебные баталии, – покачал головой Роберт. – Плутарху это только сыграет на руку. Они выкачают из меня всю кровь самым простым способом, затягивая тяжбу до бесконечности. Плутарх готов на все, чтобы оставить меня без гроша: Каролин заставила его сделать это в отместку за мое вмешательство в историю с Франсиско и малолеткой. Я не могу поверить, что она возымела такую власть над Плутархом. Становится страшно. Если она не ведьма, то кто же она?

Паула вскочила, подошла к Роберту, опустилась рядом с ним на колени, стиснула пальцами его руку. В этот жест она вкладывала просьбу о прощении: «Извини, если это я принесла тебе несчастье». Он ответил ей мысленно: «Я догадался, о чем ты думаешь, но это не так. Наоборот, ты помогаешь мне справляться с бедой».

– Думаю, что мне пойдет на пользу еще одна порция виски, – произнес Уинтроп как бы про себя и потянулся к графину. Налив бокал, он поднес его к губам и добавил задумчиво: – Не влияет ли то, что контракт с «Галакси» приказал долго жить, на финансирование «Сансет-отеля»?

– Ты, как всегда, попал в точку, – откликнулся Роберт.

Истина предстала им всем в своей беззастенчивой наготе. Каролин и Плутарх вместе не зря выложили почти шестьсот пятьдесят миллионов. За такие деньги они приобрели билет на спектакль с участием Хартфорда и Ливингстона, а декорацией послужит реальный «Сансет-отель».

Уинтроп повертел в пальцах бокал, любуясь колыханием и оттенком напитка в нем.

– Будем надеяться, что Франсиско вернет тебе задаток.

Роберт не подумал об этом. Задаток! Одиннадцать с половиной миллионов, к которым еще никто не притронулся. Юридически Франсиско Ливингстон был не обязан возвращать задаток, оставалось надеяться на его порядочность. Роберт выглядел растерянным.

– Что мне следует предпринять? Как поведет себя Франсиско?

Ответа не знал даже Тауэр.

– Есть такие понятия, как дружба, порядочность, честь. А на другой чаше весов одиннадцать с половиной миллионов баксов. Я уверен, что он поступит правильно, – с явным сомнением произнес Уинтроп.

Роберт тоже сомневался. «Правильные поступки» в Голливуде были в диковинку. Их ни от кого не ждали, а если такое и случалось изредка, было приятным сюрпризом для того, кто получал от этого выгоду. Во рту Роберта пересохло. Мысли разбегались. «Франсиско неплохой старикан, и он мой должник. Но и он не дурак и своего не упустит».

Роберт резко освободил руку, которую, ласкаясь, сжимала Паула, выпрямился в кресле.

– Если Ливингстон присвоит задаток, у меня не останется ничего.

Уинтроп снова взялся за графин и налил виски в его бокал. Он не предложил другу ни содовой, ни льда, только свое сочувствие.

Роберт собрался проглотить неразбавленный напиток, но его отвлекла Паула.

– Это еще не конец света. Ты заработаешь себе состояние где угодно. Если отпала «Галакси», то есть «Парамаунт» и «Юниверсал», и другие.

Роберт поднял на нее взгляд, но на самом деле не видел ее. Случайно ли первая в его жизни настоящая любовь совпала с полным его крахом? Может быть, некоторым людям не разрешено свыше жить эмоциями, а только рассудком, и нарушение жестоко наказуется. Когда он заговорил, раздражение вскипело в нем, и желание причинить боль и возложить вину за свои беды на единственное в мире близкое ему существо сквозило в его словах:

– Ты ничего не понимаешь, Паула. Голливуд – это стадо баранов. Куда побредут одни, туда же и другие. Все захотят узнать, почему «Галакси» расторгла многомиллионный контракт, но никто не угадает истинную причину. Новое студийное руководство начнет распространять слухи о том, что я уже давно перевалил за гребень холма и скатываюсь вниз. Про меня будут писать, что я одержим манией величия, что мои требования непомерны, что их невозможно удовлетворить, что я – голый король. Они припомнят мне и «Сансет-отель». Представь, как все здорово ложится одно к одному. Хартфорд настолько распоясался, что начал скупать то, за что заплатить не в состоянии. Он утерял всякую связь с реальностью. Он вознесся так высоко, что обезумел там от нехватки кислорода. Приплетут и тебя. – Тут ему захотелось ранить ее как можно больнее. – Объявят, что я затащил в постель девчонку, которая годится мне в дочери.

Наконец он замолк и закрыл руками лицо. Стыдился ли он проявленной им слабости, прятал ли от Паулы свое отчаяние, боялся ли, что она увидит на глазах мужчины слезы, или он решил сосредоточиться, поискать какой-то выход, путь к спасению.

Паула растерялась, не зная, как вести себя, что предпринять. Она обратила взгляд на Тауэра, но тот лишь смотрел на нее сочувственно и тоже молчал.

А мысли Роберта как раз перекинулись на Паулу. Его будущее стало игрушкой в руках странной парочки – Киркегард и Плутарха. А то, будет ли у Роберта Хартфорда пища и кров, зависит от воли капризного старика. Имеет ли он право удерживать возле себя девушку, у которой вся жизнь впереди и которая достаточно натерпелась горя в прошлом? На гребне своей славы, в самые звездные часы своей жизни он повстречал ту единственную, кому мог открыть душу и отдать сердце. Он полюбил это пленительное создание. И она полюбила его.

Но в кого она влюбилась? В кинозвезду, конечно. В миф. Паула влюбилась в имя, известное всей Америке, в символ великого американского кино, в экранный персонаж, покоряющий женщин мужественной, красивой внешностью и мягким шармом.

– Что ты собираешься делать? – прервал его размышления тихий голос Тауэра.

Роберт отнял руки от лица. Он был горд хотя бы тем, что глаза его сухи.

– Ничего. За рулем не я – другие. Киркегард, Плутарх, Ливингстон. Я не могу ничего изменить, и будь я проклят, если соглашусь что-то вымаливать для себя. Пусть все идет своим чередом. Может быть, Плутарха поразит молния. Если господь уж так его любит, то почему бы ему не потрафить любимчику. Ведь парню, наверное, не терпится переселиться в другую ипостась.

Шутка его отдавала горечью.

– Роберт. Я не хочу, чтобы что-то изменилось… – произнесла Паула, но окончание фразы «…для нас» – она опустила.

– Не знаю, – ответил он.

Глава 14

Лунный свет струился над водной гладью. Великий океан был на удивление спокоен в этот вечерний час и вполне оправдывал свое название – Тихий. Ветер из пустыни, миновав ажурную преграду холмов с Малибу, проносился с шуршанием над быстро остывающими песками пляжей, но не в силах был даже чуть всколыхнуть громадную, застывшую, как стекло, массу воды.

Рука об руку, тесно прижавшись друг к другу, будто готовые вместе защищаться от нападения тысяч воображаемых злых демонов, Роберт и Паула шли по безлюдному, мало кому доступному, как частное владение, берегу, направляясь к пирсу.

Водоросли, оставленные отливом, иногда путались у них под ногами, им приходилось пересекать шаловливые ручейки, сбегающие вниз по наклону, торопясь слиться с матерью всех вод – океаном. Они закатали джинсы выше колен, чтобы не замочить их, и оба, несмотря на разницу в возрасте, издали выглядели одинаково – подростками, бредущими по песку с вечной ребячьей надеждой в душе, что океан расщедрится на какой-нибудь подарок.

Роберт ощущал в себе прилив сил, хотя вроде бы все оставалось по-прежнему. Еще вчера в Нью-Йорке он не видел никакой перспективы. И свое бессилие, вылившееся в приступы злобы, он даже не пытался побороть, а злобу обратил на ни в чем не повинную женщину, которую любил.

Позже, во время долгого перелета в Лос-Анджелес, здравый инстинкт подсказал ему, что, воспринимая Паулу как обузу, как путы в ногах, как ненадежный тыл в предстоящих сражениях за выживание, он глубоко заблуждается. Он, глядя в бездонную черноту за иллюминатором и видя ее профиль, отраженный в круглом стекле, вдруг осознал, что ничего, кроме этой женщины, так стремительно ворвавшейся в его жизнь, не имеет для него значения. Где-то высоко в небе, над штатом, олицетворяющим сердце его страны, он открыл для себя удивительную истину. Роберт Хартфорд – экранный идол уже не пребывает в гордом одиночестве и не будет больше никогда одиноким. Как у планет есть спутники, так у него – спутница, и никакой силе не преодолеть их взаимное притяжение.

Из аэропорта Лос-Анджелеса они сразу отправились на побережье, на ленч заглянули к «Майклу» и вот теперь уединились на бескрайнем пляже Малибу.

Паула, наблюдая за Робертом, обнаружила, что он напоминает ей русскую матрешку, когда, снимая одну пестро раскрашенную половинку за другой, наконец добираешься до сердцевины. Он просуществовал много лет в многослойной оболочке своей харизмы, и никто еще до Паулы не проникал в ее глубину. Или, точнее, она исполнилась нежности к печальному мальчишке, истосковавшемуся по родительской любви, который вырос, пробился наверх, превратился в идола и остался одиноким. Ей было до боли понятно и одиночество звезды в космической пустоте, и ранимость знаменитого любовника, не способного глубоко полюбить.

– Знаешь, Паула, когда мы вылетали из Нью-Йорка, я считал, что наступающий день будет самым плохим, самым тяжелым из всех прожитых мною дней, но он оказался самым радостным. Ты сделала его таким.

Паула догадалась, о чем он говорит, и была благодарна ему за эти слова.

Он поцеловал ее. Это не был поцелуй страсти, не разведка взаимных чувств перед слиянием двух тел. Это был именно поцелуй любви. В него он вкладывал непроизнесенные, но понятные ей слова и обещание: «Я буду любить тебя вечно. Я всю свою жизнь посвящу тебе. Ты возродила меня. Ты подарила мне шанс».

Пауле хотелось остановить неумолимый ход времени, запечатлеть мгновение навсегда. Ничего прекраснее и желаннее не было и не могло быть, чем ощущение, что ты любима, и ответить тем же и с такой же искренностью.

Роберт мог бы посмеяться над собой, когда услышал собственные слова, обращенные к ней:

– Люби меня всегда, что бы ни случилось. Люби только меня.

Но никогда прежде он не был так серьезен, так по-юношески настойчив.

– Да, я буду любить всегда… только тебя.

Ей странно было давать такие обещания мужчине, которому она уже доказала силу своей любви, но раз он требовал новых заверений, она охотно повторяла их.

Однако тревога не покидала его. И напряжение не спадало, что отражалось на его лице. Счастье, которое он обрел в это волшебное мгновение, вдруг представилось ему зыбким, ускользающим. Страх потерять Паулу давил на него. Пугала пустота, в которой он очутится, если Паула вдруг исчезнет из его жизни.

– Обещай, что ты будешь всегда верна мне, Паула. Что не изменишь, не уйдешь от меня…

Маячивший за его спиной призрак прежнего Роберта Хартфорда был шокирован и, конечно, запрезирал переродившегося тезку. Откуда такая неуверенность в себе, что за жалкий старомодный лепет? Но настал момент, когда все перевернулось, ужас овладел им при мысли о возможной разлуке, и он, никогда не соблюдавший верность влюбленным в него женщинам, требует обещания верности от той, кого полюбил.

– Клянусь, что всегда буду верна тебе, Роберт Хартфорд.

По щеке, цена которой еще недавно определялась миллионами, сползла слеза.

К концу дня Франсиско всегда уставал, но сейчас усталость, какую он испытал, нормальной никто бы не назвал. Болезнь вытягивала из него все силы. Он прошаркал к письменному столу из вишневого дерева и в который раз взглянул на машинописный документ. Странно, но у Франсиско создалось впечатление, будто документ ответно смотрит на него.

Какое счастье, что его возлюбленный отель попадет в хорошие руки. Роберт Хартфорд, конечно, способен наделать кучу ошибок, но это нестрашно. По крайней мере, он душою предан отелю и мыслит правильно, а главное – он обладает хорошим вкусом и мудростью, подсказывающей ему нанимать тех людей, у кого вкус еще отменнее.

Лицо Франсиско немного просветлело при мысли о том, что он еще может увидеть при жизни «Сансет», обновленный гением Уинти Тауэра. Он плотнее закутал зябнущее тело в шелковый халат, присел и взялся за телефон:

– Контора? С кем я говорю?

– Это Джон. Что вам угодно, мистер Ливингстон? – Его голос еще пока узнавали.

– Джон, направь рассыльного ко мне в бунгало. Я хочу, чтобы он засвидетельствовал мою подпись. Он принесет тебе обратно запечатанный конверт. Не сочти за труд положить его в сейф, а утром передать управляющему. И скажи Броуху, что я распорядился поместить его в мой личный сейф. Тебе все ясно, Джон?

– Все ясно, мистер Ливингстон.

О том, что отель переходит в другие руки и что новым владельцем станет Роберт Хартфорд, знали все, но также знали и то, что, несмотря ни на что, «Сансет» будет принадлежать Франсиско Ливингстону вплоть до его кончины.

– Кстати, сэр. Вам только что просили передать. Звонила ваша массажистка и сообщила, что заболела. Она нашла себе замену, и, если вас это устраивает, новая массажистка будет здесь в обычное время, то есть через полчаса, сэр.

Ливингстон ответил согласием и положил трубку.

Зная пунктуальность персонала, он отвел десять минут на сауну и двадцать минут на принятие ванны, прежде чем улечься в привычной позе на мраморный стол для массажа, расположенный в обширной нише его грандиозной ванной.

За массажем всегда следовали другие не менее приятные процедуры – маникюр, педикюр и энергичное растирание грубым полотенцем, смоченным одеколоном. Все вместе занимало почти три часа, и эти часы были самыми приятными в череде часов, часто томительных, из которых складывалась неделя для мистера Ливингстона.

Дверной звонок ожил. Франсиско впустил рассыльного, провел в кабинет.

– Я хотел, чтобы ты засвидетельствовал мою подпись.

Он не очень уверенной рукой накорябал свое имя. Пальцы были тонки и напоминали паучьи лапки. Рассыльный расписался ниже большими, чуть ли не печатными буквами, намеренно не спрашивая, что он подписывает.

– Спасибо. Теперь ты должен обязательно вручить это Джону и напомнить, чтобы он спрятал это в сейф. Как тебя зовут?

Прекрасно, одна забота с плеч долой. Спокойствие лучше для организма, чем беспокойство, особенно в его возрасте. Теперь надо кое-что продумать насчет массажа. У Карен был свой ключ от бунгало. Передала ли она его новой девушке? Почти наверняка нет.

Франсиско засеменил к входной двери и поставил ее лишь на защелку. Девушка, таким образом, могла войти сама, а он в это время будет уже в расслабленном состоянии возлежать на теплом мраморе. И обычный ритуал не нарушится. В этом и был весь смысл.

Франсиско включил сауну заблаговременно, и оттуда пахнуло сухим жаром, когда он приоткрыл дверь. Он ступил внутрь, скинул халат и сбрызнул угли эссенцией, настоянной на зеленой хвое. Капли с шипением пропадали, сухой горячий воздух жадно впитал ароматный пар.

С осторожностью, избегая прикосновений к раскаленным деревянным поверхностям, Франсиско вытянулся во весь рост на расстеленном полотенце, включил на малую громкость музыку – немного Бетховена полезно для расшатанной нервной системы.

Но вожделенный покой не наступал. Какое-то тревожное предупреждение улавливал его организм.

Таймер щелкал, деревянная обшивка сауны, казалось, пульсировала, управляемая термостатом, словно оркестр палочкой дирижера. Ливингстон раскрыл «Вог», перелистал и задержался на развороте с фотографиями Джами Рамоны. Память его ожила. Было ли это на самом деле? С ним и с нею?

Девчушка чуть не вогнала его в гроб, но дело того стоило. В рассеянности он плеснул на угли побольше, чем следовало, хвойного экстракта. Стеклянное окошко в двери сауны запотело. Почему-то Франсиско вспомнил фильм «Психо». Господи, ну и жуткое кино! Нож падает… падает… вода переливается через край ванны… в воде кровь и… мертвый глаз несчастной Джанет Ли.

Повинуясь неясному импульсу, Ливингстон, вытянув руку, протер стекло уголком полотенца. Но за окошком он не увидел приплюснутого к стеклу лица убийцы, а только мрамор своей ванной комнаты. Он решил, что с него достаточно. Может быть, ласковая вода в ванне погасит его возбуждение. Но и вне сауны дурацкое состояние не претерпело изменений. Он слишком щедро плеснул жидкого мыла от Диора, словно надеялся такой неумеренной расточительностью задобрить злого духа, ополчившегося против него. Однако жертвоприношение не помогло.

Ливингстон со вздохом вылез из ванны, завернулся в фирменный, с эмблемой «Сансет-отеля» халат и вытерся досуха. Затем, уронив халат на пол, он прошел к массажному столу и взобрался на него. Он лег лицом вниз, прикрыв бедра полотенцем.

Он уловил приближающиеся шаги, услышал, как отворилась дверь. Вот она уже рядом. Он ощутил прикосновение холодной, но уверенной руки.

– Привет… – произнесла она тихо.

Он повернул голову и пропутешествовал взглядом снизу вверх, рассмотрел стройные бедра, обтянутые белым халатом, выпуклости груди и закончил обзор на девичьем личике. Она улыбнулась, склонившись над ним, и улыбка – милая и в высшей степени дружелюбная – добавила прелести к тому, чем она и так располагала – вздернутому носику, подбородку с ямочкой, молочной белизны зубкам и восхитительным огненно-рыжим кудряшкам.

– Привет, – улыбнулся Ливингстон.

Этим и должен был ограничиться разговор. Нужды в том, чтобы узнать ее имя, он не испытывал. Сразу же он вернулся к прежней позе и учуял запах миндального масла, которым она смазывала руки. Его кожа уже предвкушала свидание с волшебными пальцами, способными погрузить тело и разум в блаженную нирвану. Она принялась за работу решительно, но твердость, даже жестокость, и ласка в сочетании ощущались как нечто единое, абсолютно совершенное, чему только, к сожалению, невозможно было подобрать название.

– Не могли бы вы лечь на спину, мистер Ливингстон? – мягко попросили его.

Франсиско перевернулся, лишь смутно осознавая, что выставляет напоказ свою наготу перед молодой девушкой. С безразличием он отнесся к тому, что она прикрыла его чресла полотенцем, и поторопился вновь затеять столь приятный флирт со сном и явью. Но забавы не получалось. Сон одолел Ливингстона, и он отключился. Массажистка убрала руки, выпрямилась и вперила пристальный взгляд в спящего, чтобы убедиться, насколько глубоко он ушел в забытье. Минуту или две она, замерев, наблюдала за ним, пока его похрапывание не нарушило тишину, в которой ощущалось какое-то тягостное напряжение.

Пятясь, она отступала, не отрывая глаз он неподвижной фигуры на мраморном ложе, протянула руку за спину и бесшумно отворила дверь. Женщина, ожидавшая этого знака, шагнула вперед и заполнила собой весь дверной проем, огромная и пугающая своим видом, словно ангел смерти, вся в черном, с лицом, затененным низким козырьком глубоко надвинутой черной кожаной кепки.

– Он спит, – сказала Канга.

– Отлично, – кивнула Каролин.

Они молча разминулись в дверях. Глаза рыжеволосой девицы были опущены вниз, когда она проходила мимо женщины, которая властвовала над ней.

Каролин Киркегард вплыла в ванную комнату как черный айсберг. Ее беспомощная жертва мирно похрапывала на мраморном постаменте. Жалкое препятствие на ее пути к цели.

Франсиско Ливингстон очень провинился перед нею. Он собрался отдать «Сансет» человеку, ей не просто неугодному, а ненавистному. Один раз Хартфорд выскользнул из ее ловушки. Вторично это ему не удастся.

Кто предугадает, что взбредет в голову умирающему богачу? Несмотря на финансовый крах, постигший Хартфорда и лишивший его шансов расплатиться за покупку, Ливингстон может все равно заупрямиться, отстаивая интересы друга. Со смертью Франсиско исчезнет и последнее препятствие. Его душеприказчики немедленно продадут отель тому из покупателей, кто предложит самую высокую цену, то есть Дэвиду Плутарху. А Роберт Хартфорд уже только во сне увидит свои одиннадцать с половиной миллионов задатка. Он будет шляться без цента в кармане по Беверли-Хиллз, где нищета приравнивается к уголовному преступлению.

Она вошла в нишу, стала у самого ложа. Франсиско привык, что после массажа ему накладывают на лицо омолаживающую маску. Что ж, он свое получит. Каролин наведет на него красоту.

Она раскрыла сумочку, висящую через плечо, извлекла из нее флакон с лосьоном, смочила ладони жидкостью. Запах жасмина заполнил комнату. Каролин втирала лосьон в морщинистую кожу, стараясь не касаться глаз, губ, носа. Он не должен проснуться. Она вновь полезла в сумку, но уже не за кремом и одеколоном. Тюбик, извлеченный из сумки, содержал нечто иного рода. Это был суперклей.

Каролин отвинтила крышечку и поднесла тюбик к лицу Франсиско. Сначала рот. Прозрачная жидкость из тубы пролилась на него, растеклась тонким слоем, проникла меж раздвинутых худосочных губ, попала на зубы, обволокла и накрепко склеила их.

Каролин быстро переместила тюбик к носу, надавила, выпустив клея в каждую ноздрю слабого, но пока еще живого существа. А затем глаза. Конечно, это необязательно, но как забавно сделать их неподвижными, парализовать. Один. Другой… Невинные трогательные слезы, которые вовсе не слезы.

Каролин отстранилась, разглядывая свою работу.

Производители настойчиво рекламировали свою продукцию. И не зря. Клей был действительно «супер» и схватывался за секунду. И скреплял крепче сварки.

Грезы Франсиско Ливингстона сменились кошмарами. Волшебный ковер, на котором он совершал полет над благоухающими долинами, превратился в ложе, утыканное гвоздями. А потом он стал падать с небес, низвергаясь все стремительнее в темное-темное озеро, грозящее поглотить его. Удар о воду, всплеск, и тьма сомкнулась над ним. Он отчаянно сражался с силой, втягивающей его в какую-то смутно различимую воронку, отрывал от себя невидимые щупальца…

Франсиско вырвался из кошмара, проснулся, но явь была страшнее сна. Огонь жег его рот, горло, в носу и в глазах разгорался пожар. Он не мог дышать, не мог разлепить веки.

Диким усилием Франсиско оторвал голову и плечи от мраморной плиты и сел. Он хотел видеть, дышать и кричать, но страшная субстанция наглухо отделила его от внешнего мира, похоронила заживо. Агония длилась бесконечно, но только в сознании Франсиско. На самом деле его тело совсем недолго исполняло предсмертную пляску.

Каролин едва успела прошептать ему на ухо:

– Прощай, Франсиско! Когда попадешь на тот свет, скажи там, что это Киркегард тебя прислала.