Текст книги "Обучение у жизни: становление психоаналитика"

Пока я учился, стремясь получить квалификацию МВД, у меня был шанс узнать нечто важное об «инаковости» других. Я познакомился с семьей, разительно отличающейся от моей собственной. Я даже стал завидовать детям в этой семье, с самых ранних лет имеющим возможность принимать самостоятельные решения, без вмешательства их родителей или попыток контроля с их стороны. Мне казалось, что именно такую семью я и хотел. Однако, к моему удивлению, у одной из дочерей случился нервный срыв, и она поступила в клинику для душевнобольных.

Так как у меня был некоторый опыт жизни в клинике для душевнобольных, меня попросили ее посетить. Там меня пригласили на встречу с арт-терапевтом, который лечил эту девочку. «Хотите посмотреть ее рисунки?» Я увидел, что середина каждого рисунка была исчеркана, из этого беспорядка – на каждом рисунке – выходили две параллельные линии, доходящие до самого края. Арт-терапевт предположил, что эта пациентка была преждевременно разлучена со своей матерью, ей пришлось стать самостоятельной раньше, чем она была эмоционально к этому готова, результатом чего стало то, что сейчас она пыталась заново найти потерянную пуповину.

Было это так или нет, я не знаю. Но данная идея стала для меня откровением. До тех пор я наивно воображал, что мы все должны бороться, чтобы прервать тесную пуповинную связь, стремясь сепарироваться от своей матери. Но в данном случае, как оказалось, был кто-то, у кого была совершенно противоположная проблема. Не собираясь бороться за свое отделение, казалось, она пытается воссоединиться со своей матерью, чтобы заново пересмотреть свою сепарацию от нее.

Отсюда я увидел важность осознания того, что мы не можем просто взять и влезть в чужую шкуру, потому что тогда мы, скорее всего, будем воспринимать некоторые вещи совершенно неправильно. Мы можем читать других, в какой угодно ситуации, и это может выглядеть для нас так, как будто мы влезли в их шкуру. Но каждый человек имеет свою собственную историю, свою собственную чувствительность, которая в большинстве случаев совершенно отличается от того, как чувствуем или можем чувствовать мы сами. Отсюда я начал развивать понятие проверочной идентификации с пациентом, посредством которой мы можем представить, как этот человек может испытывать что-то, а не как мы можем это делать. Это два очень разных переживания, и они представляют ключевой момент в наших попытках понять пациентов. Мы всегда находимся в конфронтации с «непохожестью» других, несмотря на то, что нам часто не удается понять это так полно, как это нам необходимо.

Мне повезло, и я женился на девушке из семьи, совершенно отличающейся от моей. Все члены ее семьи были именно теми, кем представлялись, никого из них нельзя было уличить в поддержании только внешней стороны, что в моей семье было характерной чертой. Этот шанс находиться рядом с той, которая действительно была самой собой, помог мне продолжать мой путь, чтобы найти нечто настоящее в себе самом. Очень длительное время это было для меня недоступно, но я все время боролся с последствиями, пытаясь проявиться и быть истинным даже среди тех, кто казался более озабоченным своим соответствием и принятием со стороны других. Не удивительно, что меня считали трудным.

Итак, странным и кружным путем я стал инспектором по делам условно осужденных. После трех лет работы там я ушел в Лондонскую Ассоциацию благополучной семьи (известной как FWA), в офис, который обслуживал восточную часть Лондона.

Во время работы там я обучался на психотерапевта. В последующих частях я опишу некоторые эпизоды этой социальной работы, позволившие мне найти дальнейшие отправные точки для моего понимания психоанализа.

Я всегда чувствовал, что проходить психотерапию, а позже и анализ, не для обучения само по себе является наградой. Я начал проходить личную психотерапию, потому что мне это было необходимо. В моей жизни все еще присутствовали беспорядок и хрупкость. Позже я стал проходить психоанализ, потому что чувствовал обман, кроющийся в работе психотерапевта, и хотел с этим разобраться.

Когда в итоге я обратился в Лондонский институт психоанализа для обучения, интервью со мной проводили д-р Клиффорд Йорк и Изабель Мензис (позже Изабель Мензис Лит). Я решил рассказать им, что мой интерес к анализу первоначально вырос из моего опыта пребывания в клинике для душевнобольных. Мне нужно было, чтобы они знали обо мне то, что я рассматривал как самое худшее. Если меня примут, я хотел знать, что для них не осталось ничего тайного, что они приняли именно меня, а не мои попытки соответствовать тому, что они могли искать.

Позже, когда я получил квалификацию психоаналитика, я написал д-ру Стюарту Принцу письмо с благодарностью за то, что он помог мне выйти из запутанной ситуации, в которую я попал в клинике. Еще я сообщил, что с тех пор я обучился и стал психотерапевтом, а затем и психоаналитиком. Он ответил мне, написав, что это известие доставило ему большое удовольствие, и он бы хотел отпраздновать это, пригласив меня на обед. При встрече он поднял бокал за мое прошлое, настоящее и будущее. Несколькими годами позже, когда он умер от сердечного приступа, я написал его вдове, которая рассказала мне, что моя первая книга была в его машине перед его смертью. Он читал ее, намереваясь написать рецензию в юнгианский журнал.

Ход моей жизни, конечно же, не был подобен прямой линии, чему отдала бы предпочтение моя семья. Со стороны это могло выглядеть так, как будто я постоянно ходил кружным путем, попадая по дороге из тупика в тупик. Но, оглядываясь назад, я могу сказать, что каждый шаг в этом путешествии сыграл значительную роль, ведя меня туда, куда я, наконец, пришел.

Я испытал множество воздействий, чтобы стать таким, как все. Наряду с тем, что я часто бунтовал, я пробовал также и приспосабливаться, но я никогда не терял связи с бунтовщиком внутри себя, что помогло мне не раствориться в послушании полностью.

На этом пути я стал обретать собственный голос. Я также обнаружил, что меня гораздо больше привлекает непредубежденный подход к жизни, заключающийся в чувствовании и признании ценности инаковости других, в отличие от суженного мира «готовых истин» и догм.

Параллельно с этим открытием своего собственного голоса я также научился выступать перед аудиторией. До этого страх публики парализовывал меня настолько, что я не мог говорить перед любой большой группой. Я даже не мог задавать вопросы на лекциях в течение пяти лет обучения в университете. Я думаю, это объясняется в большой степени тем, что я не мог говорить своим собственным голосом до тех пор, пока не нашел своего собственного мнения.

Мой путь вперед, за пределами психоаналитического обучения, приводил меня к дальнейшему исследованию этих вопросов, особенно в клинической работе. Что бы я ни открывал в своем путешествии, я всегда пытался делиться этим с другими, в основном когда писал и обучал других. Однако попутно мне пришлось освободиться от большей части моего старого мышления. Гарри Вильямс, несомненно, имел в виду именно это, когда говорил о Пасхальном дне, который ждет меня после того, что я считаю неизбежной Страстной пятницей. Теперь я знаю: что пока мы не распознаем того, как это нас подводит, мы не можем узнать, что лежит за хрупкой безопасностью определенности. Наверное, только тогда мы можем стать свободными, чтобы исследовать, что кроется за известным и знакомым.

Глава 3
Поиск места для теории

И если, следуя своей системе хождения по кругу, я не шел точно по прямой, по крайней мере, я не ходил по кругу, а это было уже кое-что.

(Беккет, Моллой, с. 85)[14]14
  По контексту этой цитаты см. главу шестую.


[Закрыть]

Когда я переходил от различных обучающих курсов к социальной работе, а позже – к психотерапии и психоанализу, я сталкивался со многими клиническими ситуациями, которые, казалось, иллюстрировали теории, которым я обучался. Но мне все равно приходилось искать способы их практического применения. Слишком часто я испытывал искушение подогнать теорию, чтобы она оказалась подходящей, к какому либо конкретному случаю

Каждый из нас может поддаться соблазну быть ведомым теорией, а не интуитивным ощущением правильности выбранного направления. Конечно, мы стремимся не быть настолько абсурдными, каким я предстаю в следующем примере. Но даже давно практикующий психоаналитик иногда может прийти к абсурду, слишком уверенно применяя теорию. Аналитик может гордиться своим умением понимать, в то время как пациент может чувствовать себя все еще непонятым.

Я никогда не забуду, как в первый раз меня попросили представить отчет для суда. В то время я был студентом и обучался социальной работе по надзору за условно осужденными. Я был на дежурстве в суде вместе с моим наставником, когда одного мужчину (назову его Джоном Макмилланом) собирались осудить за последнее из множества совершенных им правонарушений. В настоящее время он обвинялся в мелкой краже. На скамье подсудимых он возопил к судье: «Начальник, дай мне шанс! Я никогда еще не получал условного наказания!» Судья отправил его под стражу на две недели, на срок, необходимый для подготовки отчета для суда. Мой наставник поручил данное дело мне, и оно стало моим первым делом как студента-инспектора по делам условно осужденных.

Мне предоставили подробности по делу Джона и его предыдущим правонарушениям. Ему было 54 года, и он был судим за 47 предыдущих правонарушений, полный список которых прилагался. Первое преступление заключалось в краже одеял, ну а это, самое последнее, было «кражей крышки люка, стоимостью в двенадцать шиллингов и шесть пенсов». Будучи вышедшим прямиком из колледжа, где мой курс социальных наук включал в себя психологию и некоторые основы психоаналитической теории, я размышлял о возможном символизме этих преступлений. Я решил исследовать это при встрече с Джоном Макмилланом.

Я получил разрешение от наставника на посещение Пентонвилльской тюрьмы, где Джон содержался под арестом. Мой наставник написал:

«Предъявитель сего – Патрик Кейсмент, студент, осуществляющий надзор за условно осужденными под моим руководством. Данному студенту предписано представить отчет о Джоне Макмиллане, который в настоящее время содержится под арестом в Пентонвилльской тюрьме».

Офицер у главных ворот тюрьмы бросил взгляд на записку и сказал: «А-а, Кейсмент? Мы повесили одного из вас. Входи. Наверняка, есть место и для другого»[15]15
  Он имел в виду моего дальнего родственника, сэра Роджера Кейсмента, который был повешен за государственную измену в Пентонвилльской тюрьме в 1916 г.


[Закрыть].

Меня проводили в камеру, где содержался Джон Макмиллан. Снаружи надзиратель шумно перелистывал страницы «Орла», детского журнала комиксов. Дверь оставалась открытой все время, пока я находился с Джоном, Проводить первое в моей жизни социальное расследование было для меня тем более трудно, что я чувствовал, что меня подслушивал человек, очень вероятно, весьма критично настроенный к большей части моих дефиниций, заготовленных для разговора с этим заключенным.

Тюремные власти от чего-то решили, что Джон может попытаться совершить побег, именно он, и никто иной! По этой причине у него забрали брюки – «чтобы ему труднее было исчезнуть незаметно». Довольно странные ощущения испытываешь, когда тебе приходится брать интервью у человека, который сидит перед тобой в одних подштанниках.

После нескольких предварительных вопросов я вернулся к своей грандиозной идее о подготовке «психологического портрета» этого заключенного. Все сильнее воодушевляясь, я сказал ему: «Я вижу, что вашим первым правонарушением была кража одеял. Нуждались ли вы в одеялах в то время?» За время обучения меня натаскали на исследование этого момента, поскольку его первое нарушение могло указывать на некоторую обделенность материнской заботой. Возможно, ему недоставало эмоциональной теплоты и/ или безопасности дома. Джон ответил на мои расспросы с вполне заслуженной издевкой: «Не будь придурком, начальник. Я обычно продавал их центнерами». Я быстро отказался от дальнейшей идеи составления психологического портрета этого человека.

Перед слушанием, на котором Джону должны были объявить приговор, я зашел к судье, чтобы обсудить мою рекомендацию. Судью звали Макгеллиготт – фамилия, навсегда сохранившаяся в моей памяти из-за того, что последовало далее. Тогда, пытаясь использовать судейский язык, чтобы скрыть свою застенчивость перед этим судьей (первым судьей, с которым я должен был говорить), я сказал: «Вы попросили, чтобы я встретился с вами после подготовки моего сообщения о человеке, которого вы отослали обратно под стражу две недели назад, человека, которого вы могли запомнить как закоренелого мошенника». Он ответил: «Может быть, но как его зовут?» Я, волнуясь, сказал: «Макгеллиготт. Нет. Простите, сэр. Нет. Его зовут Макмиллан». К счастью, судья счел мою оговорку скорее забавной, чем обидной.

Затем я объяснил, что изучил историю Джона Макмиллана и выяснил, что за последние 35 лет самое продолжительное время, на которое он оставался за пределами тюрьмы, равнялось двум неделям. «Таким образом, если мы сумеем удержать его вне тюрьмы большее время, это могло бы быть некоторым прогрессом». М-р Макгеллиготт подготовил решение об условном освобождении сроком на 2 года, потребовав от Джона регулярно являться ко мне, с определяемой мной частотой.

Первые 3 недели Джон являлся всякий раз, когда я этого требовал. Потом он был снова задержан полицией – когда украл большое количество свинца с крыши церкви. Он волочил этот свинец по Старой улице, мимо офиса по условному заключению, где его никто не заметил, мимо здания суда, где никто его также не заметил, до дверей полицейского участка, где он рухнул от изнеможения, неспособный идти куда-либо дальше. До полиции наконец дошло. Он просился обратно в тюрьму, единственное безопасное место, которое он знал. Он оставался вне тюрьмы дольше, чем 2 недели, но было ли это прогрессом?

Мне пришлось пройти долгий путь, прежде чем я стал находить ценность именно в обнаружении связей между жизнью и теорией, а не в попытках применять теорию для образования этих связей. Я счел полезным вспомнить здесь это абсурдное применение теории как предостережение против чрезмерной готовности применять теорию ко всему, что мы слышим от пациентов.

Несколькими годами позже, когда я был социальным работником, я обратился за консультацией к руководителю моего подразделения по вопросу, касающемуся управлением моим офисом. Однако мне надо было бы знать, что он был человеком глубоко подверженным кляйнианским мыслям.

Я пытался разъяснить административную проблему, рассчитывая получить некоторую практическую помощь, приводя конкретные факты и цифры для подтверждения своего запроса. В конечном итоге, вместо того, чтобы придти к какому-то практическому решению проблемы, которую я набросал, он предпочел проинтерпретировать: «Вы проецируете свое бессилие». Так как я не понимал, каким образом он пришел к этому, я выпалил: «Из чего вы вывели это?» Он ответил: «Из покалывания в моих пальцах». (Пауза.) «Я всегда знаю, что, когда я чувствую покалывание в моих пальцах, другой человек проецирует свое бессилие».

Я был взбешен столь банальным игнорированием реальной проблемы, представленной в моем запросе и больше не чувствовал себя обязанным реагировать вежливо. Я ответил: «Хорошо, и что наиболее интересно, я думал, что покалывание в моих пальцах, которое я сейчас ощущаю, – следствие того, что мой локоть опирается на твердый подлокотник этого кресла. Но, как, следует из ваших слов, возможно, это вы проецируете ваше бессилие на меня». Результатом данного обмена мнениями было то, что моя просьба о практическом решении проблемы была, в конце концов, удовлетворена, но это было достигнуто тяжкими усилиями.

Этот взаимообмен возбудил во мне полезное подозрение к любой теории, которая могла бы быть применена автоматически. Другим следствием стало то, что я стал очень осторожно подходить к любому использованию понятия проективной идентификации (Кляйн, 1946), пока, наконец, не столкнулся со случаем, где применение этого понятия было единственно возможным для объяснения того, что я испытывал. Этот случай я уже приводил прежде (Кейсмент, 2005б, 93-96), тогда я почувствовал в себе слезы, которые, очевидно, больше принадлежали матери, потерявшей двух своих младенцев[16]16
  Я возвращаюсь к этому в главе седьмой.


[Закрыть]. Она сумела рассказать мне лишь детали тех мучительных смертей, не показывая никаких собственных чувств по этому поводу. Тогда я понял, что она бессознательно вызывала во мне то, что она сама была не в состоянии перенести, чтобы частично избавиться от этой боли, а также, чтобы получить какую-то помощь в принятии своих собственных непереносимо болезненных чувств.

Мне потребовалось длительное время, прежде чем я смог принять понятие проективной идентификации в качестве реальной и полезной концепции. Однако чтобы достичь клинически значимого понимания, а не использовать эту концепцию бездумно, основываясь на авторитете других, стоило подождать.

Я столкнулся и с другим примером такого вида коммуникации: мужчина, придя на нашу первую встречу, сказал: «Вы не сможете понять меня, пока не осознаете, что в младенчестве я пережил серьезный провал в своем окружении».

Этим он пытался сказать мне, что его мать умерла, когда ему было два года. Но его витиеватая манера речи указывала еще и на то, что его чувства по поводу смерти матери оставались для него все еще слишком болезненными, чтобы быть выраженными любыми словами, близкими к его переживаниям. Только таким образом, при помощи речевых оборотов, далеких от того, что он описывал, он смог позволить мне узнать хотя бы о факте той потери.

Об этой смерти, нанесшей еще тяжелую травму, говорилось как о каком-то историческом факте, свершившемся в отдаленном прошлом, однако его чувства относительно этого события были все еще слишком болезненными, чтобы соприкоснуться с ними. Я думаю, он относился к тем, о ком Винникотт говорил в своей работе «Страх распада» (Winnicott, 1970/1974). Для такого человека, как для младенца, некоторые переживания могут оказаться чересчур сильными, чтобы их можно было осмыслить. Детали травмы запечатлеваются в памяти, тогда как чувства, которых когда-то было слишком много, чтобы их вынести, замораживаются до тех пор, пока не возникает возможность соприкоснуться с ними.

Намного раньше, чем я начал интересоваться вопросами психоанализа, я открыл для себя важность коммуникации через поведение. Это было особенно уместно в моей работе с малолетними преступниками, поскольку они часто относились к категории, которую Винникотт назвал преправонарушителями. Его блестящая проницательность проявилась в догадке, что некоторые молодые люди через свое поведение показывают, что у них есть особые потребности, до этого не удовлетворенные. Он показал, как потенциальный правонарушитель временами направляется на поиски недостающего, демонстрируя это бессознательно и символически через кражу (Winnicott, 1958,10). Корни этого недостатка крылись, возможно, в области привязанности и/или адекватного признания со стороны родителя. В другом случае, его могло вызвать недостаточное ощущение безопасности, которое дают контейнирование и адекватная твердость. Как Винникотт пишет в своей изданной посмертно работе «Правонарушение как знак надежды (1973):

В момент надежды ребенок тянется к объекту и крадет его. Это компульсивный акт, и ребенок не знает, почему он делает это. Часто ребенок ощущает безумие из-за навязчивого стремления сделать что-то, не понимая, зачем он это делает (Винникотт, 1967, 93).

Когда я еще был инспектором по надзору за условно осужденными, меня попросили провести социальное расследование по поводу одного мальчика, назову его Сэмом. Ему было двенадцать, когда я впервые его встретил.

Сэм был признан виновным в краже денег молочника и был отпущен под залог на период расследования. По отчетам я выяснил, что он обвинялся в подобном преступлении годом раньше, после чего его обязали не совершать новых правонарушений. Я также отметил, что инспектор, составивший предыдущий отчет, спрашивал о выдаче карманных денег. Он записал: «карманные деньги, шесть пенсов в день». (Это примерно 50 пенсов по сегодняшнему курсу.)

Когда я встретился с его родителями, то узнал, что Сэм был старшим из 4 мальчиков, возрастом от 12 до 6 лет. В течение этого расследования я вернулся, в конце концов, к вопросу о карманных деньгах, спросив, выдаются ли по-прежнему эти шесть пенсов в день. «Да. Все мальчики получают столько же. И у меня есть правило насчет карманных денег. Они должны их потратить в тот же день. Им не нужно их копить». Поскольку мне это показалось довольно странным, я попросил остановиться на этом подробнее. Отец сказал мне, что его дети никогда не должны копить карманные деньги. «Вы никогда не знаете, на что они могут их потратить». Он пытался также оправдать свое правило, говоря, что не хочет, чтобы его дети выглядели так, словно они из бедной семьи. Он хотел, чтобы его дети могли поступать точно так же, как другие мальчики, которые покупали конфеты или мороженое после школы.

Отец объяснил свою обеспокоенность тем, чтобы не казаться бедным. Он стал инвалидом несколько лет назад в результате серьезной автомобильной катастрофы. С тех пор в семье не хватало денег. Он также сказал мне, что если бы любому из его мальчиков понадобились бы деньги для чего-то особенного, им нужно было только попросить. Если он будет согласен, он позволит им иметь это. Однако Сэм ослушался его, сэкономив свои карманные деньги, чтобы купить подарок маме ко Дню Матерей. Отец был рассержен, сочтя это «обманом». Он не понимал, насколько это могло быть для Сэма важным – найти подарок для матери и оплатить его собственными деньгами, а не просить для этого деньги у отца. Отец смог увидеть только то, что Сэм действовал без его разрешения: вышел из-под отцовского контроля.

Степень контроля в этом доме меня обеспокоила, а ведь Сэм был всего лишь одним из четверых детей в этой семье. Как он и остальные могли развиваться при таком жестком режиме? Поэтому я подумал, что было бы полезно найти повод, чтобы продолжать посещать этот дом, и посмотреть, можно ли помочь отцу разрешить детям большую степень автономии, соответствующую их возрасту. С этой целью я рекомендовал, чтобы Сэму дали испытательный срок. Это давало мне право регулярно посещать его дома наряду со встречами в моем офисе. Отец был взбешен этим, ведь Сэм украл всего лишь несколько шиллингов. Как я посмел дать ему испытательный срок?! Как бы то ни было, несмотря на попытку отца оспорить мои рекомендации суду, Сэму был назначен испытательный срок, я назначил Сэму встречи у меня каждую неделю и регулярно посещал его дома.

Примерно через шесть месяцев Сэм опять попал в суд, его снова обвиняли в краже, на сей раз – денег на школьные обеды. Я пошел навестить родителей. Отец Сэма был вне себя. Мало того, что Сэм позавчера был в суде, так теперь он еще и сбежал из дома. Отец рассказал мне, что случилось после слушания в суде. Он вызвал всех четырех мальчиков «для разговора» и отчитал их, сказав: «В этом доме нет места вору». На следующее утро Сэма никто не видел, но на столе была записка: «Ты прав, папа. Для меня нет места в этом доме».

На две недели перед следующим слушанием дела Сэма отпустили под залог, и я несколько раз навещал его дома. Тогда я узнал, что перед этой кражей Сэм приставал к родителям, чтобы они разрешили ему работать. Он хотел стать рассыльным, «ездить на велосипеде с большой корзиной впереди»[17]17
  Фаллическая символика этого не ускользнула от моего внимания, но я не видел причин интерпретировать это отцу.


[Закрыть]. Он знал других ребят своего возраста, которым позволяли развозить покупки из местного магазина, но его отец упорно настаивал на том, что никогда не позволит Сэму ездить на велосипеде. Он считал велосипеды слишком опасными. Даже когда Сэм научился кататься на велосипеде друга, ему не собирались разрешать делать это снова.

Я чувствовал, что эта степень ограждения от опасности, вероятно, отражает тревогу отца, возникшую из-за его аварии. Он вел автомобиль слишком быстро для условий той дороги. Машина вышла из-под контроля, и это закончилось столкновением с другим автомобилем. Казалось, он думал, что что-то подобное могло случиться снова. Сэм мог бы оказаться таким же беспечным, как он когда-то, так что он не мог позволить ему рисковать.

На второй неделе я снова увидел отца Сэма, Сэм же все еще не появлялся. Отец с тревогой спрашивал меня, где, по-моему, мог бы быть Сэм. Я ответил ему:

«Насколько я знаю вашего парня, я не думаю, что он собирается доставить вам неприятности с судом. Он знает, что вы заплатили за него залог, и знает, что вам пришлось бы заплатить много денег, которые вы не будете в состоянии выплатить, если он не появится в суде для следующего слушания. Я думаю, что Сэм просто пытается добиться чего-то наперекор вам. Я думаю, что он не только поймал вас на ваших словах, что “для вора нет места в этом доме”, мне кажется, он пытается заставить вас взглянуть на него по-другому».

Далее я продолжал говорить, что Сэм, возможно, чувствовал, что отец оберегает его от ответственности, связанной с наличием собственных денег. Для него, возможно, необходимо иметь какие-то деньги, заработанные им самим и которые действительно были бы его собственными, нежели деньги, бывшие продолжением отцовского контроля, – как, например, карманные деньги, которые ему не разрешали копить.

Я сказал также, что не знаю, где может быть Сэм, но, вполне вероятно, что он пробует доказать отцу, что может сам позаботиться о себе в течение этих двух недель. Я все еще был уверен, что он появится в суде, как того требует освобождение под залог.

Отец спросил, как, по-моему, Сэм может заботиться о себе. У него нет никаких денег, только если он не украл что-то еще. Я ответил, что не думаю, чтобы Сэм захотел украсть деньги. Я чувствовал, что для Сэма намного более важным была бы возможность заработать что-то, и это действительно было бы его собственным достижением. Я догадываюсь, сказал я, что Сэм нашел место для ночлега, и он мог найти кого-то, кто позволил ему зарабатывать деньги в течение дня, разъезжая на «велосипеде с большой корзиной впереди», то есть делал именно то, на что он просил разрешения. Отец считал, что все это маловероятно.

Перед возвращением в офис я обошел другие дома. По возвращении меня встретила весьма встревоженная начальница. Она только что встречалась с отцом Сэма, потребовавшего этой встречи. Он хотел подать жалобу на меня, утверждая, что уверен, что я «укрываю Сэма». Я не мог понять, с чего он это взял, и мне сказали, что отец принес в офис записку, написанную Сэмом, которая, как он сказал, является доказательством того, что я его укрываю. Записка пришла по почте как раз после того, как я встретился с его отцом. Сэм писал: «Не волнуйся, папа. Я забочусь о себе. Я нашел работу рассыльного, и могу покупать еду. Я буду в суде в пятницу».

К счастью, моя начальница смогла увидеть, как я пришел к своей догадке. Было весьма вероятно, что Сэм пробовал продемонстрировать отцу, что нуждается в том, чтобы с ним обращались соответственно его возрасту, а не нянчились, как с маленьким ребенком. Было также очевидно, что при решении денежных вопросов ему нужна самостоятельность, в чем ему прежде отказывали.

Сэм появился в суде. Его испытательный срок был продлен, и я продолжал следить за ходом вещей. Ему разрешили иметь велосипед, и он остался на работе, которую нашел во время своего исчезновения.

Когда я собрался оставить службу по надзору за условно осужденными и перейти на работу в Ассоциацию благополучной семьи (FWA), я направился повидать отца Сэма в последний раз. Он очень гордился собой. У Сэма теперь был свой собственный велосипед, и лишь в день моего прихода он впервые проколол шину. Отец добавил: «Я знаю, что мог бы заклеить прокол вместо него, и это не отняло бы много времени, но я позволил Сэму сделать это самому». В результате, Сэм разобрал велосипед по частям, пока не нашел, как освободить нужное колесо. Потребовалась вся вторая половина дня, но в итоге он изучил каждый винтик своего велосипеда, и теперь знал, как все это работает.

Отец рассматривал этот новый шаг как свое собственное открытие того, что Сэм может извлекать пользу из разрешения делать многие вещи самостоятельно. Ни им, ни мной никогда не упоминалось, что я пытался помочь ему увидеть это. Но в отношении отца к эпизоду с ремонтом спущенной шины я разглядел его собственный способ сказать «спасибо» за время, которое мы потратили, пытаясь выяснить потребности Сэма и понять, как лучше пойти им навстречу.

Потом действительно оказалось, что кража Сэма была бессознательной попыткой вызвать себе доверие со стороны отца. После того как эта потребность была признана и ей пошли навстречу, Сэм перестал совершать правонарушения. У меня осталась глубокая уверенность в том, что Сэм к этому не вернется.

Это лишь одна история из многих, в которых коммуникация содержалась в поведении и являлась ключом к пониманию. Одна из многих, где молодые люди, переступающие нормы, бессознательно искали каких-то неприятностей, которые были бы замечены, или какую-то потребность, которой необходимо пойти навстречу, символически выражая это через действие. Когда эта коммуникация адекватно встречается и понимается, потребность продолжать такое поведение часто уменьшается и, в конечном счете, становится ненужной.