Текст книги "Обучение у жизни: становление психоаналитика"

После Винчестера я просто пошел служить в армию, которая тогда все еще была обязательной. Скорее потому, что этого нельзя было избежать, я, поощряемый моим отцом, попросился служить во флот. Точнее, от тех из нас, кто выбрал флот, требовалось вступить в RNVR (добровольческий резерв ВМС). Мне пришлось пройти через учебную часть, известную как викторианские казармы в Портсмуте, в заведении, о котором я позже слышал, что его признали «непригодным для человеческого проживания». Моей задачей в течение шести недель было мытье туалетов. Я делал это с большой энергией, мысленно напевая гимн Джорджа Герберта, где были такие строки:

 
Научи меня, мой Бог и Король,
Во всем видеть Тебя,
И все, что я делаю,
Делать так, как будто это для Тебя.
Слуга с такой установкой,
Сделает нудную работу божественной.
А кто очищает пространство ради Тебя,
Делает это и служит прекрасно.
 

Я, в конце концов, отдраил туалеты до такой непорочной чистоты, что пытался преградить путь каждому, кто хотел их использовать. После этого моя учеба заключалась в подготовке к званию офицера снабжения. Это было в подразделении ВМФ в Йоркшире, которое называлось HMS Ceres. Обучение включало в себя мгновенное выполнение всех команд, если мы не маршировали на плацу, и демонстрировать, в общем, что у меня есть все, что нужно настоящему офицеру. От нас ожидали демонстрации того, что было известно как «OLQ’s» (офицерские качества), или, как говорили военнослужащие «oily q’s» «ойликьюз»[11]11
  OLQ's (officer like qualities) – офицерские качества; oily q's: oily – одно из значений этого слова – льстивый, угодливый, елейный. – Прим. пер.


[Закрыть]. Предполагалось, что нас будут оценивать по тому, насколько мы соответствуем ожиданиям.

Конечно, это хорошо сочеталось с той моей стороной, которая была готова отодвинуть мои настоящие чувства в жизни, чтобы завоевать признание тех, кто был у власти. И я заслуженно получил офицерское звание и был направлен курсантом в Глазго на HMS – флагман средиземноморской флотилии, под командование адмирала флота лорда Льюиса Монбаттена.

На моем следующем корабле, HMS Айсне, у меня была возможность в течение трех дней посмотреть Рим. Это была часть программы, предложенной Монбаттеном. Он хотел предоставить морякам шанс познакомиться с видами столицы, пока они служили в Средиземном море.

В Риме я встретился с шестью моряками с моего корабля, и мы провели эти три дня, осматривая город вместе. За это время я узнал таких людей, как матросы, более близко, чем это было возможно для меня ранее. Это стало возможным только благодаря тому, что мы все были в обычной одежде.

Позже с меня потребовали написать отчет об этих трех днях. В моей сводке об этом опыте я написал, что, наряду с очевидными выгодами, представленными возможностью осмотреть Рим, одним из наиболее значительных приобретений для меня стал полученный шанс узнать матросов. Будучи все это время вместе с ними, я пришел к открытию, что, когда мы не разделены знаками отличия, мы можем объединиться на одной общей основе. Без формы мы были обычными людьми.

За этот рапорт мне объявили выговор и сказали, что я совершенно не понял причину, по которой мне дали разрешение на эту экскурсию. Мне следовало либо посмотреть город одному, отдельно от моряков, либо я должен был взять их под свое начальство и промаршировать с ними по Риму, чтобы они выполняли мои приказы. Мне сказали, что у меня могла бы появиться ценная возможность покомандовать людьми. Вместо этого я «показал неуважение к форме» и даже мог быть подвергнут за это взысканию.

Как положено, мой доклад был представлен флотскому офицеру, ответственному за такие экскурсии, который затем препроводил его Монбаттену. Когда рапорт вернулся ко мне, я обнаружил, что мой заключительный параграф был выделен, а на полях была пометка. Монбаттен выбрал его сам для того, чтобы процитировать во Флотском отчете как пример, какие результаты могут быть достигнуты теми, кто пользуется преимуществами предложенной им схемы.

Этот опыт в дальнейшем стал для меня чем-то вроде маяка. Я встретил реальных людей, по-видимому, впервые в моей жизни, причем я не был защищен униформой или статусом. Я начал воспринимать жизнь за пределами изолированного мира моей семьи или интерната, или, в самое последнее время, кают-компании на борту корабля. Частично из-за тех памятных трех дней я продолжал искать возможность быть с реальными людьми, и, таким образом, я стал задумываться о тех, кто, в отличие от меня, казалось, избежал давления, заставляющего приспосабливаться к другим.

Еще обучаясь в Винчестере, я подал документы в Тринити-колледж в Кембридже. Странно, но, оглядываясь назад, я понимаю, что меня приняли просто на основании интервью. Почему-то считалось само собой разумеющимся, что я бы прошел мой «А» уровень, оценок тогда не ставили. Я выбрал физику, что было естественным, потому что я был призером школы по этому предмету.

Позже мой отец обнаружил, что ВМС могли вносить плату за мое обучение в университете, если бы я выбрал специальность инженера-электрика. Мне бы также платили жалованье во время моего пребывания в Кембридже. Если бы это произошло, я бы подвергнул себя опасности быть втянутым в «семейный бизнес» вопреки себе. Я не мог вынести даже мысли об этом, поэтому написал в Тринити, отозвав свой выбор физики и предложив экономику.

Я не знаю, почему я выбрал ее, так как вскоре я обнаружил, что, возможно, никогда ничего в ней не пойму.

Тем не менее, я оставил без изменения заявление о своем желании изучать экономику, пока не приехал в Кембридж. Там я встретился со своим тьютором, который сказал мне, что в первую неделю я могу опять поменять свой выбор, но что выбрать? Я признался, что не знаю, и он стал по списку перечислять возможности. В конце он был несколько озадачен, потому что я называл ему причины, почему я не могу представить, что изучаю любой из этих предметов, а других там не было. Подумав, он предложил следующее: «Самая слабая отговорка была представлена вами по отношению к антропологии. Вы сказали, что не знаете, что это. Для вас может оказаться полезным посещение лекций на факультете антропологии в течение двух недель, после этого приходите ко мне снова». Я немедленно навел справки о значении антропологии и выяснил, что она определяется как «изучение человека – включая женщин». Это звучало многообещающе!

После рекомендованных двух недель я совершенно утвердился в намерении изучать антропологию и, во многих отношениях, сожалею, что не остался на данном факультете на все три года. Во время первого года обучения я стал изучать важнейшую дисциплину, поддерживающую ум открытым, особенно при попытках понять, как другие проживают свою жизнь и как структурированы и устроены общества, отличающиеся от нашего собственного. Ранее я никогда не встречался с этой идеей. Она позволила мне узнать больше об этом подходе с открытым разумом и об «инаковости других». В дальнейшем это стало центральной идеей в моем подходе к психоанализу.

Во время этого первого года я пришел к решению за оставшиеся два года прослушать II часть теологии. Для меня это было проверкой моей ранней идеи стать священником, а также шансом учиться у Гарри Вильямса[12]12
  Ред. Х.А. Вильямс.


[Закрыть], который был деканом капеллы в моем колледже. Он был одним из самых ярких умов того времени в Кембридже.

Одной из вещей, которым я научился у Гарри, было понимание кризиса как прорыва вперед. В прошлом у него было свое собственное, довольно серьезное расстройство, после которого он несколько лет ходил к психотерапевту. Он рассматривал это как предоставленную ему возможность избавиться от старых идей, старых способов бытия, старых догм и идей определенности, получить шанс открыть жизнь заново и найти в ней новый смысл. Это воспламенило мое воображение, но я никогда не применял этого к моему собственному опыту.

Учась в Кембридже, я понял, как наши предположения о людях могут глубоко влиять на наше отношение к ним. Я посещал проповеди, которые читал Мервин Стоквуд (впоследствии ставший епископом Сусворка) в университетской церкви Святой Марии, которая в это время обычно заполнялась до предела. Я был очень впечатлен его проповедями, но мне была отвратительна его манера подачи, когда Мервин Стоквуд обращался к пастве, он кривил рот и говорил только одной его стороной рта. В результате у меня быстро развилась интенсивная неприязнь, так как я рассматривал это как манерность. Почему, думал я, он отравлял такие отличные проповеди такими отталкивающими манерами их подачи? Однако позже я узнал, что он перенес серьезный удар. С тех пор ему приходилось продолжать проповедовать, не принимая во внимание то, как он может при этом выглядеть. Ему приходилось работать только одной стороной своего лица, чтобы компенсировать другую, утратившую способности к движению. Я был в шоке. Я составил себе совершенно неправильное суждение об этом человеке на основании восприятия его только через мои представления о нем. Это был наиболее поучительный урок. Тогда я в первый раз понял, что мы относимся к другим на основании представления о них, которое есть в нашей собственной голове. Только позже я узнал, что это – то, что психоаналитики имеют в виду под «объектными отношениями».

Я вышел из Кембриджа со степенью, но без каких-либо планов. Я знал лишь то, что я, возможно, не стану священником.

Не имея никакой идеи, относительно моей дальнейшей жизни, я подыскивал какой-нибудь способ, как провести этот год. Тогда мне посчастливилось услышать о программе в Шеффилде, предназначенной специально для семинаристов, тех, кто был в процессе подготовки к поприщу священника, и это давало им шанс поработать и поучиться в контексте индустриального общества перед последними шагами к принятию сана. Здесь я присоединился к нескольким другим молодым людям, все они были на полпути к принятию рукоположения, учились в теологическом колледже. Хотя мое собственное будущее не было для меня столь ясным, я поддерживал с ними связь, поскольку имел степень по теологии.

Первые шесть месяцев в Шеффилде я работал на фабрике, производящей сталь и стальные магниты. Я был взят подручным каменщика, что подразумевало подвоз тележки с раствором, когда это было нужно, и просто любую другую черную работу, выполняемую, когда я не был занят с каменщиком.

Я должен был делить работу с парнями из так называемой «строительной бригады». Они пристраивали помещения, поэтому работы было очень много. Нужно было копать котлованы и туннели для новых мостовых весов, набрасывать лопатой мокрый бетон в тележки (по норме 5 тонн в час для каждого мужчины с лопатой, а я был одним из них), учиться бросать кирпичи вверх на 30 футов (без вращения), где их ловили и складывали в кучи на леса для каменщика.

Под землей, копая туннель для мостовых весов, я работал рядом с ирландцем, который любил называть меня Пэт (что я терпел, хотя обычно не люблю, чтобы меня так называли). Однажды, оторвавшись от работы, он посмотрел на нас, оба мы лежали на животах, с черными от грязи лицами, и сказал мне: «Видел бы тебя сейчас твой отец, Пэт!» Несомненно, для моего отца было бы шоком увидеть своего сына, выбрасывающего землю лопатой из туннеля, работающего руками, как крот на дне ямы, рядом с этим пьяницей-ирландцем.

Следующие шесть месяцев в Шеффилде были проведены «в общине» с пятью ординантами и харизматичным каноном Рональдом Волзом – нашим духовным лидером и пастором. В это время для меня стало ясно, что священником я не стану. Вместо этого я подал заявление на интервью с ICI на повышение квалификации в области управления персоналом, неправильно написав слово «персонал» в письме-заявлении. Принят я не был. Позже я обратился с заявлением в Министерство внутренних дел для прохождения обучения по специальности инспектора для условно осужденных. В этом случае от меня требовался диплом в области социальных наук, для чего я начал учебу в Барнет Хауз, Оксфорд.

Во время учебы в Барнет Хауз моя жизнь начала разваливаться на куски и я почти перестал спать. (Когда я начал писать об этом, то не собирался раскрывать здесь подробности, но затем я убедился, что некоторые мои объяснения могут помочь ограничить догадки читателя.) Две вещи выбили меня из колеи. Девушка, с которой я связывал свою жизнь и собирался жениться, заболела болезнью, от которой должна была умереть. Некоторое время спустя она решила выйти замуж за моего друга. Я потерял не только ее, я чувствовал, что потерял также единственный способ справиться с ее умиранием, который мог себе представить: быть с ней до конца.

Вот почему я не мог спать. Через неделю после этого я обратился за помощью к моему терапевту, который направил меня в местную клинику для душевнобольных, где, как он сказал, мне могут помочь справиться с бессонницей. У меня было десять дней, чтобы подняться на ноги перед тем, как отправиться к первому месту моей учебной практики по работе с условно осужденными. Главврач клиники предложил мне провести неделю в частной палате, где мне могут предоставить сон, в котором я нуждаюсь, и этого будет достаточно, чтобы поставить меня на ноги. Это казалось идеальным решением.

Я приехал, как мы и договаривались, в пятницу вечером и обнаружил, что меня никто не ждал. Главврач, с которым мы говорили, уехал на выходные. Я держался из последних сил и по-прежнему не мог уснуть ни на секунду. Я чувствовал, что меня просто подставили, и у меня не было сил справиться с этим новым кризисом, я ощущал приближающийся коллапс. За неимением другого выбора я согласился на время оформиться в приемную палату госпиталя. Мне дали только десять минут на разговор с врачом приемного отделения.

Я уверен, будь у меня больше времени на разговор с психиатром, который меня принимал, я просто не смог бы еще раз подробно пересказать всю мою историю, помня о том, что меня ужасно подвели. Все, что мог, я уже рассказал главврачу два дня назад.

Это первое разочарование из всего, что я тогда прошел, было лишь одним из многих. Все, что происходило в этой клинике, само по себе было сильнейшей травмой. Но в моей дальнейшей клинической работе этот опыт стал мощным стимулом для того, чтобы максимально избегать риска повторения травмы пациента.

С тех пор я стал рассматривать травму как «то, с чем нельзя справиться одному». В том госпитале я был невыносимо одинок, мне не к кому было обратиться. С нашими пациентами мы можем, по крайней мере, быть вместе, когда они встречают и прорабатывают опыт ранней травмы, поскольку она переживается заново в курсе аналитической работы с нами. Пациентам действительно необходима достаточная поддержка в виде эффективных (и аффективных) взаимоотношений с нами. Также им необходимо начать доверять нашему аналитическому холдингу, если они собираются работать с этим опытом травмы с нами, подобно тому, как я описал случай с обожженной пациенткой (г-жой Б)[13]13
  В «Обучении у пациента» (2005а, часть 7) и далее см. обсуждение в «Обучении на наших ошибках» (2005б, часть 7). Хотя я не буду описывать мою работу с мисс Б. в этой книге, я ссылаюсь на нее, потому что это клиническая работа, из-за которой я стал широко известен.


[Закрыть].

Я был ужасно зол на главного врача за то, что он забыл сделать соответствующие распоряжения и обеспечить мне то, о чем мы договаривались. Фактически, я чувствовал себя слишком разгневанным, чтобы говорить еще с кем бы то ни было, пока у меня не появится шанс поговорить с ним лично. Тем не менее, несмотря на то, что в ту пятницу и всю субботу я ни с кем не разговаривал, к воскресенью я совершенно оправился от первоначального шока и заинтересовался другими пациентами, находящимися в моей палате, некоторые из которых иллюстрировали диагнозы, знакомые мне по курсу моего обучения. По крайней мере, один пациент был психотиком, один – маниакально-депрессивным, один – алкоголиком, у которого возникали повторяющиеся эпилептические припадки, если он воздерживался от алкоголя, и еще один – очень депрессивный больной, которого лечили наркотическими препаратами. Этого последнего все время поддерживали в спящем состоянии, почти 24 часа в сутки, чтобы обеспечить ему длительную паузу после перенесенной недавно травмы.

Утром в понедельник я встретился с главным врачом, проводившим обход, и спросил его об обещанной мне палате. В ответ он просто объявил, что мне не собираются разрешать пользоваться частной палатой. Он сказал: «Вы слишком больны для этого». У меня не было никаких идей относительно оснований для этого решения, пока нянечка позже не сказала мне, что это из-за того, что я молчал всю субботу. Тем не менее, даже при этих условиях, не понимая, почему меня держали в приемном отделении, я остался на неделю, чтобы отдохнуть. Странная жизнь в палате была необычной, но весьма поучительной, хотя часто шумной и иногда совершенно шокирующей.

В конце первой недели, когда я готовился покинуть госпиталь, чтобы в следующий понедельник отправиться к месту прохождения практики, я решил прояснить, как скажутся на вождении автомобиля лекарства, которые я принимал. Но, когда я сказал об этом сестрам, они объяснили мне, что я не могу уехать. Только тогда я узнал, что мое обучение в МВД приостановлено; и это без единого слова мне, не говоря уже о каком-то обсуждении со мной, хорошо это или нет.

Никто в госпитале не взял на себя труд пояснить мне что-то, или хотя бы поговорить о том, что я был в состоянии шока от кумулятивной травмы, произошедшей в моей личной жизни. Мне нужно было время, чтобы проработать этот опыт. Мне также нужно было поговорить об этом с кем-то, кто смог бы помочь мне примириться с этим, и, может быть, помочь мне понять, почему я был так выбит из колеи этим переживанием.

Странно, хотя главный врач знал (из первичной консультации), что со мной происходило, его лечение этого знания не отражало. Меня лечили так, как если бы я страдал от эндогенной депрессии, что, по-видимому, не предполагает ничего, кроме медикаментозного лечения. Большую часть времени я так был накачан лекарствами, что едва мог ходить, и меня, единственного в палате, держали на постельном режиме.

В довершение ко всему, я обнаружил, что у меня – аллергия на лекарство, которое мне давали. В итоге я весь распух и покрылся сыпью, и это начало сводить меня с ума. Приходилось даже привязывать мои руки к спинке кровати, чтобы предотвратить расчесывание во сне, потому что иногда я просыпался от того, что расчесывал себя до крови. В конце концов, мне дали какой-то крем-антидот, и он помогал, пока не закончился в выходные. Тогда мне сказали, что до понедельника мне ничего не выпишут, мои жалобы в расчет не принимались и не были переданы дежурному врачу, могущему исправить этот недосмотр.

Глупо, но в отчаянии я начал использовать пиритон, который взял с собой в госпиталь. Он был выписан мне ранее от сенной лихорадки, и мне пришло в голову, что он может помочь успокоить сыпь.

Я уже испытывал суицидальные настроения, моя жизнь в любом случае разваливалась. В дополнение ко всему, что случилось со мной раньше и вызвало у меня такую сильную бессонницу, теперь было приостановлено и мое обучение в МВД. К тому же со мной обращались так, как будто у меня нет прав или своего ума. И в довершение ко всему, у меня появился этот неконтролируемый зуд, который совершенно сводил меня с ума.

В эту ночь я продолжал принимать пиритон, увеличив дозу и надеясь, что он в конце концов как-нибудь поможет и уменьшит сыпь. Казалось, что все вдруг потеряло смысл. В конце концов, я пришел к выводу, что если бы я умер, это сослужило бы госпиталю хорошую службу. Итак, я выпил всю бутылку, а она была почти полной.

Это было моей ошибкой. С этого момента главврач мог использовать мою попытку суицида, чтобы оправдать то, что меня держали в госпитале, какими бы ни были настоящие причины для этого. Я понял, что я в капкане, не ведаю о своих правах, и никто в госпитале или за его воротами, не защищает меня и не пытается выяснить что-либо обо мне. Моя жизнь, казалось, фактически подошла к концу.

Во время этого длительного периода отчаяния я написал моему бывшему тьютору Гарри Вильямсу, зная, что он также проходил через такой кризис. Я до сих пор еще помню его ответ. В своем письме он написал: «Переживание Страстной пятницы может продолжаться долго и может казаться, что это будет длиться бесконечно. Но, поверьте мне, Патрик, в свое время вы придете к своей Пасхе. И все будет совсем не так, как прежде». Как он был прав!

И только к концу моего пребывания в госпитале я узнал, почему мне не разрешили пользоваться частной палатой, как это предлагалось вначале. Когда вокруг никого не было, медбрат-испанец отвел меня в сторону, так, чтобы он мог поговорить со мной наедине, и сказал, что у него есть кое-что для меня. Он сказал, что знает, что я бы не попал в эту палату в любом случае. Затем он объяснил мне, что главврач известен тем, что никогда не признавал свои ошибки. Он забыл, что частная палата, предложенная мне, была на ремонте, но не смог признаться мне в этом.

Главврач мог бы извиниться. Он мог либо позволить мне не ложиться в госпиталь, может быть, выписав снотворное, либо поместить меня в более подходящую палату. Вместо этого он использовал мое гневное молчание, чтобы оправдать то, что со мной обращались как со «слишком больным для того, чтобы держать меня в частной палате». Продолжая маскировать свою оплошность, он проинформировал МВД, что я, видимо, слишком болен, чтобы продолжать обучение. Из этой простой неспособности признать свою ошибку и выросло все остальное. Не удивительно, что в результате этого я стал интересоваться ошибками, необходимостью признавать их и учиться на них.

То, что сказал мне медбрат, позднее было подтверждено другими наблюдениями. Например, когда предписанный мне постельный режим уже подходил к концу, другие пациенты принесли мне письмо, адресованное надзирательнице и которое они всех просили подписать. Они просили перекрасить дневную комнату этой палаты, которая была покрашена в такой темный оттенок серо-зеленого цвета, что почти весь свет, поступавший через окна, поглощался, даже когда за окном было солнечно, в той комнате без искусственного света было невозможно даже читать. Пациенты закончили это письмо словами: «Трудно себе представить, что в такой обстановке кто-то может быть в каком-то ином состоянии, кроме депрессивного».

Чувствуя себя гораздо лучше с тех пор, как со мной поговорил медбрат, я также подписал это письмо. Но внизу страницы места не было, и я поставил свою подпись на единственном остававшемся свободном месте сверху, над списком подписавшихся, и еще добавил: «Ваш, очень депрессивный Патрик Кейсмент», далее же шли другие имена.

Результаты были потрясающими. Главврач ворвался в палату как шторм и подбежал прямо ко мне, так как он думал, что это я все затеял (мое имя было первым в списке), со словами: «Я не потерплю, чтобы выбор мною цвета панелей подвергался обсуждению». Затем он повернулся ко всей палате и сказал: «Я распоряжусь, чтобы каждому пациенту этой палаты была назначена принудительная трудовая терапия, чтобы у вас не было времени для написания критических заметок наподобие этой».

В этой палате единственным примером трудовой терапии, которому я был свидетелем, был мастер оксфордского колледжа (теперь также пациент этой палаты). Он сидел в углу и своими толстыми пальцами, похожими на пучок бананов, пытался сделать корзину из прутьев. Это задание, очевидно, считалось для него самой подходящей трудотерапией! В то время мы не слышали о какой-либо более креативной работе, чем та, которую трудовые терапевты применяют повсеместно.

Ответом пациентов на этот новый приказ было категорическое нежелание ни при каких обстоятельствах отправляться плести корзины. Я не знаю, как на самом деле пациенты с этим справились, но слышал, что они все «бастовали», пока главврач не отменил этот приказ.

Через некоторое время после выписки я в последний раз слышал об этом главвраче. Я приехал с другом, чтобы показать ему, где я был, и, встретив одного из знакомых мне сотрудников клиники, узнал, что у главврача вскоре после того, как я выписался, нашли какое-то расстройство, от которого он не оправился. Меня эти новости не удивили.

Другим странным аспектом моего пребывания в этом госпитале было то, что меня использовали в чьем-то исследовательском проекте. Похоже, они хотели показать, что настроение может быть изменено вслед за изменением типа телосложения. Я читал о типах телосложения в ходе моего курса и поэтому знал, что изначально меня классифицировали как эктоморфного (астеническое телосложение). Классически этот тип характеризуется как «тощий и голодный». В клинике настаивали, чтобы я ел сверх нормы все время моего пребывания в ней, наряду с этим меня лечили так, что в течение более чем трех месяцев я находился в лежачем положении. Когда я наконец покинул госпиталь, у меня был большой лишний вес и совершенно другой тип телосложения, так называемый эндоморфный тип, который описывают как «толстый и веселый». Но это изменение не остановило мою депрессию и блуждания в поисках смысла жизни. Конечно же, я не стал веселым.

После выписки мне предложили психотерапию – это был мой первый опыт такого рода. Я уже знал о технике молчания, которая рационализировалась вокруг идеи, что первые слова, сказанные пациентом, будут наиболее значимыми.

Меня подвергли такому виду молчания, как будто я находился с роботом (позже я узнал, что этот психотерапевт был такого рода психоаналитиком). Я отказался играть в эту игру. Моя ситуация была слишком тяжелой, чтобы играть в игры.

Я все еще чрезвычайно злился на клинику, чувствуя, что пребывание там почти разрушило мою жизнь. Психотерапевт же была частью штата госпиталя, так что мой гнев сквозь мое молчание был направлен на нее. В итоге, после трех совершенно молчаливых сессий, во время которых ни один из нас не произнес ни единого слова, я сказал ей, что считаю все это пустой тратой времени, имея в виду безвыходное положение, возникшее между нами. Она просто поймала меня на слове, согласилась со мной и выписала меня. Она не сделала ничего, чтобы выяснить, хочу ли я получить еще какую-то помощь, или хотя бы, почему я думаю, что это пустая трата времени. Она даже ни разу не спросила меня, почему я пришел в госпиталь или почему согласился приходить к ней.

Я оставил этот госпиталь с чувством, что удачный суицид был бы как раз тем, чего они все заслужили. Чем они помогли мне, кроме того, что сделали мою жизнь почти невыносимой? Но я также начал задумываться над проблемой поиска лучших способов лечения пациентов.

За 17 недель моего пребывания в госпитале в качестве пациента я провел всего 15 минут наедине с доктором: десять минут – когда я устраивался и пять – во время выписки. В остальное время я говорил с главврачом только во время обходов, всегда присутствии младших докторов. Убеждение, что человека в отчаянии, достаточном для того, чтобы совершить суицид, можно выписать без каких-либо дискуссий или вопросов, казалось странным. Я определенно решил найти что-то лучшее.

После выписки от меня потребовали встретиться с покойным доктором Стюартом Принцем, тогда консультантом МВД и юнгианским аналитиком, чтобы определить, достаточно ли я здоров, чтобы закончить свое обучение. Он сказал мне после консультации, что предпочитает верить больше моей оценке произошедшего, чем отчету, полученному из госпиталя. Он не видел причин, по которым я не мог бы закончить обучение в МВД.