Текст книги "Обучение у жизни: становление психоаналитика"

Глава 2
Появляющееся чувство направления

Две дороги открылись в лесу, – и я,

Я выбрал менее проторенную,

И в этом была вся разница.

(Роберт Фрост, 1920)

Некоторые дальнейшие виньетки моего детства и молодости иллюстрируют странную прогрессию, приведшую меня, в конечном счете, в мир психоанализа. Они не только показывают, как может появиться ощущение направления даже в запутанной сети жизни, они также приглашают других задаться вопросом об их собственных корнях и путях, которыми каждый достиг своего нынешнего положения на своем жизненном пути.

Я был вторым из четверых детей. Мой брат был на два с половиной года старше меня, а две мои сестры были на семь и девять лет младше.

Я родился в семье, у которой были свои собственные крепкие традиции и семейные ожидания. Со стороны моего отца все мужчины до меня, в трех поколениях, служили в Королевском флоте. Мой дедушка был адмиралом, отец – капитаном, два его брата тоже были старшими военно-морскими офицерами, а затем и мой брат приобщился к флоту, позже став командующим. Хотя я очень отличался от моего брата, мне всегда казалось, что у семьи было невысказанное желание, чтобы я, в конце концов, обратился к восприятию вещей в том же самом духе и, возможно, также присоединился к флоту. В конечном счете, я стал «тем единственным, который откололся».

Сохранилась фотография, где я снят вместе со своим старшим братом, мы оба – в матросских костюмах. Ему было шесть с половиной лет, а мне приблизительно четыре. Мой брат стоит очень прямо, отдавая гордый салют нашему отцу, и выглядит очень правильным. Видно, что, в отличие от него, я салютовал не той рукой. Мне нравится думать об этом как о пророческом признаке моего другого пути, даже при том, что это, вероятно, только показывает, что тогда я еще не научился приспосабливаться.

Меня часто воспринимали как «трудного», и я не сомневаюсь, что я таковым и был, но позже я начал думать, не было ли это, хотя бы частично, также моей попыткой отразить себя от давления, направленного на то, чтобы сделать меня другим, отличным от самого себя.

Я ясно помню время, когда мне было пять или шесть лет, и гостья нашей семьи настаивала на том, чтобы изменить пробор на моих волосах. До того дня пробор делался таким образом, который обычно считался присущим девочке. Когда моя мать возразила против этого вмешательства, женщина ответила: «Вы пытаетесь сделать из этого мальчика девочку. Он не должен делать пробор на этой стороне»[7]7
  В те дни, по крайней мере, в том мире, где жили мои родители, было принято, что мальчики обычно делали пробор на левой стороне, а девочки на правой.


[Закрыть]. Моя мать утверждала, что это происходит только потому, что у меня так растут волосы, на что эта женщина сказала «ерунда». Затем она продемонстрировала, что мои волосы растут естественным образом и ничто не мешает для разделения на стороне мальчика, где пробор и остается по сей день.

Много лет спустя, мой аналитик высказал предположение, что у моей матери, возможно, был выкидыш, когда мне было от четырех до пяти лет. Его реконструкция была вызвана рассказом о моей странной способности распознавать раннюю беременность у женщин вокруг меня. Однажды я обнаружил это даже у той, чья беременность была только что подтверждена[8]8
  Я возвращаюсь к этому в десятой главе.


[Закрыть]. Другой элемент этой реконструкции был найден в том факте, что у меня развился колит, когда мне было пять лет. Интересно, что он не проходил, пока моей сестре не исполнился год, а мне к тому времени стало восемь. Таким образом, казалось, что я мог переживать свое более раннее желание избавиться от очередной беременности своей матери, как будто бы то желание было ужасно опасным, возможно, я даже чувствовал, что я убил ее ребенка. Поэтому, когда родилась моя сестра, для меня было очень важно видеть, что этот следующий ребенок жил. Возможно, тогда я начал чувствовать меньшую потребность наказывать себя внутренне, мой колит, кажется, объединял некоторую боль во мне с частым избавлением от чего-то внутри меня, казавшегося плохим, даже смертоносным.

Эта реконструкция придала смысл многому, что иначе было трудно понять, и моя гиперчувствительность к беременности исчезла сразу после того, как мой аналитик нашел смысл всего этого. Я все более и более убеждался в его гипотезе, и, наконец, спросил свою мать прямо: «Почему Вы никогда не говорили мне, что у Вас был выкидыш?» Она была явно потрясена тем, что я узнал об этом, говоря: «Кто сказал тебе? Никому из семьи никогда не полагалось знать об этом». Я гордо ответил: «Мне сказал мой аналитик».

Тогда я узнал, что выкидыш произошел вскоре после того, как мне исполнилось четыре года, но мне не хотелось спрашивать, каким был пол того потерянного ребенка. Я подозреваю, что это, возможно, была девочка. Наверное, тогда моя мать пробовала превратить меня в своего рода заменителя дочери. Примерно в том же самом возрасте она учила меня, таким женским искусствам, как вязание крючком и шитье. Это совпало с отсутствием моего отца, находившегося на военной службе, и позволило мне с большей готовностью идентифицироваться с окружавшими меня женщинами, чем с немногими мужчинами в нашей жизни. Это, возможно, позже помогло мне, до некоторой степени, работать с пациентами, которые заново переживали свои ранние отношения со своими матерями. Но для меня стало очень важным найти мужские образцы для подражания, чтобы достигнуть лучшего баланса в своей гендерной идентичности.

Если обратиться к тому времени, моя мать, возможно, забеременела как раз незадолго или в самом начале войны со всеми вытекающими отсюда сомнениями в будущем. Кроме того, впоследствии мой отец служил во флоте, далеко и в течение долгого периода времени. Таким образом, я могу представить, что ее беременность тогда, возможно, оказывала на нее огромные эмоциональные нагрузки, возможно, усиленные тревожным пониманием того, что военнослужащих в ходе войны иногда убивают. Эта беременность, возможно, ощущалась моей матерью как последний шанс иметь еще одного ребенка, возможно, также она надеялась, что после двоих сыновей у нее родится дочь.

Одно семейное воспоминание, весело пересказанное мне тетей, относится к тому времени, когда мне было около пяти лет. Мы были отосланы с чаепития взрослых в жаркий летний день. Когда мы вернулись, я сказал своей матери, что все мы купались. Поскольку я вышел к чаю без своего купального костюма[9]9
  Тогда купальный костюм для мальчика включал переднюю часть с лямками, скорее, он был слитным. Это была мода как для мужчин, так и для женщин, даже детей, чтобы закрывать свои соски на публике.


[Закрыть], моя мать немного удивилась этому. Она спросила: «Среди вас были только маленькие мальчики или маленькие мальчики и девочки вместе?» Мне говорили, что я ответил: «Я не знаю. У нас не было никакой одежды». Я явно понятия не имел о поле, даже в том возрасте. Фактически я не решил гендерный вопрос, пока не родилась моя вторая сестра, а мне было уже девять лет. Только тогда я понял, что не может быть того, что с моей первой сестрой что-то не так. Она и моя вторая сестра отличались от меня, потому что они обе были девочками. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда, обнаруживать эти вещи. Ясно, что у меня было запоздалое развитие.

Мой отец был далеко большую часть военных лет. Хотя он приезжал время от времени на короткие периоды отпусков, больше всего я помню его как отсутствовавшего. В связи с этим хочу рассказать один эпизод: когда мне было семь лет, я ехал поездом с моей матерью, державшей на руках мою младшую сестренку. В вагоне мы встретили дружелюбную леди, которая, чтобы начать беседу, спросила меня, моя ли это сестра. Мне говорили, что я гордо ответил «Да», после чего эта леди спросила (поскольку это было военное время), видел ли уже мой отец мою сестру. Моя мать вспоминала со смущением, что я ответил: «О, нет. Он был далеко в течение многих, и многих, и многих лет». Я явно еще не проработал, как делаются младенцы, или же я вытеснял любые мысли об этом.

С четырех лет меня и моего брата обучала дома женщина, известная как наша «гувернантка». Она также считала меня очень трудным, но, несмотря на это, оставалась в течение почти семи лет. Она была первым человеком, который остался. Все мои няньки уезжали после очень короткого времени, так что именно с этой гувернанткой у меня был мой первый запомнившийся опыт – как с той, которая была готова «довести это до конца». Она сделала это намного позже, после того, как меня послали в школу-интернат. Меня отправили туда, когда мне было восемь лет, а наша гувернантка не уезжала еще почти три года.

Когда эта гувернантка, наконец, объявила, что она уходит, я, помню, плакал каждую ночь в течение первых нескольких недель, убежденный, что она уезжала, потому что я был настолько плох. Когда моя мать услышала об этом, она… стала заверять меня, что это никак не связано со мной. Это было, предположительно, потому, что наша гувернантка не хотела ухаживать за маленькими детьми. Однако, когда я стал взрослым, однажды я, моей второй сестре было тогда приблизительно около года, снова встретил эту гувернантку и сказал ей, что когда-то вообразил, что она уехала, потому что я был настолько труден. «Но это именно та причина, по которой я уехала, – сказала она. – Вы были просто невыносимым».

Еще одно воспоминание из времен с той гувернанткой, также сообщенное мне тетей, было о том, что обычно я приводил ее в бешенство своей готовностью превращать в бессмыслицу ее просьбу ко мне. Например, она пыталась заставить меня сконцентрироваться и говорила: «Патрик, вставьте ваше мнение после этого». Мне говорили, что я симулировал невежество по поводу того, что она подразумевала, отвечая: «Вставить мое мнение позади этого? Куда я вставлю его? Вставить это сюда или вставить это туда?» Я легко могу себе представить, почему она часто считала меня невозможным.

Это показательный пример того, как я мог приводить в бешенство, но его можно также рассматривать как раннее выражение моего нежелания, чтобы кто-то пытался управлять моим мнением или говорил мне, что делать с моим мнением. Интересно, что мы можем также увидеть в этом демонстрацию конкретного мышления ребенка.

Дети часто не спешат понимать метафору, а тем более сарказм. Я отчетливо помню время, когда находился в школе-интернате в возрасте девяти лет и мне преподавал директор школы. Меня вызвали в его кабинет, чтобы исправить мои предложения по латинскому языку. Пытаясь закончить еще одно предложение перед тем, как встать, я наполовину стоял, продолжая обдумывать глагол, чтобы закончить предложение. Он сказал тогда: «Не спешите». Я сел, чтобы закончить предложение должным образом, он же закричал на меня, обвинив меня в наглости. Подозреваю, что я часто бывал наглым, но в том случае я просто буквально понял его слова.

Мы жили очень замкнутой жизнью, окруженные, главным образом, другими членами семьи: тетями, дядями, кузенами и людьми, которые были «из того же самого круга», что и семья. Я также вспоминаю, что однажды, когда я был подростком, меня отчитали за то, что выправил воротник своей рубашки поверх свитера. Моя мать сказала, что я никогда не должен делать этого, поскольку меня «могут ошибочно принять за мальчика из простой школы». Степень снобизма, которая ужасает меня, когда я думаю об этом.

Попыткам общаться с людьми, не похожими на нас, препятствовали. Мне запретили кататься на велосипеде с мальчиком, которого я встретил в наших окрестностях, потому что он был «деревенским мальчиком». Еще в школе-интернате, не имея родственников, живших поблизости, я чувствовал себя в школьные каникулы изолированным и одиноким, особенно после того, как мой брат пошел служить в Королевский флот, когда мне было 15 лет. Это привело к моей интровертированности и защитной самодостаточности. Для меня также было трудно привыкать к дому после коммунальной суеты и беспорядков школы. Я вспоминаю случай, произошедший в начале одних из школьных каникул, когда я пытался привлечь внимание моей матери, аналогично вниманию учителя классе, и говоря ей: «Сэр, сэр, пожалуйста, сэр», не осознавая, что говорю. Моя сестра также напомнила о случае, когда я обратился к своей матери со словами «Мой дорогой мужчина» – это выражение часто произносилось в Винчестере.

Я уже писал о том, что я был невозможным в подготовительной школе до тех пор, пока моего директора не осенила мысль сделать меня школьным префектом. Все оставшееся время в школе я был образцом добродетели, но это не означает, что я стал в корне другим человеком. Вместо этого я научился принимать покладистый вид, что действовало на людей, наделенных властью, поощрялось и восхвалялось ими. Этот способ жизни напоказ, даже при утаивании большей части моих настоящих чувств, казался именно тем, что требовалось, чтобы тебя приняли.

В моей следующей школе, Винчестерском колледже, у меня не было причин играть префекта, так как от этой возможности меня отделяли годы. В результате ужасный и проблематичный ребенок, которым я был на самом деле, появился опять. Это то, чем я по большей части был известен, пока соблазнительное влечение власти вновь не начало давать о себе знать. Так я вновь стал послушным для того, чтобы меня выдвинули префектом по общежитию, а затем школьным префектом.

Я получил свои «О»-уровни, когда шел первый год практики измененной формы экзаменов. В то время не давали оценок, просто отмечали «зачет» или «незачет». По каким-то причинам я так мало волновался по поводу экзаменов, что даже не заметил, что не получил письмо с результатами, которое директор пообещал выслать каждому во время школьных каникул. Я также не подумал спросить об этом, когда начался следующий семестр. Экзамены совершенно улетучились из моей головы, пока я не услышал, как другие мальчики сравнивают свои результаты. Казалось, что у меня было ничтожное чувство соперничества с другими, по крайней мере, в отношении экзаменов, за одним важным исключением.

На одном уроке математики я обнаружил, что задания очень легкие и получил 100 % за мою первую недельную «внеклассную работу» (аналог домашней работы в школе-интернате). Другой мальчик, который остался в памяти как близкий друг того времени, также получил 100 %. В результате, каждую неделю этой четверти я соревновался с ним, боясь получить балл ниже, чем максимальный, что продолжалось на протяжении всей четверти. На основании результатов четверти я попал в лучшие ученики класса, но в результате сдачи заключительных контрольных за семестр я скатился на дно. Я искал в учебнике примеры, подобные данным в задании, чтобы сверить способ моего решения, и стал таким зависимым от сверки с учебниками, что мне не удалось интернализировать то, что мне нужно было усвоить. Итак, блестящие успехи на поверхности с отличными результатами на протяжении семестра маскировали скрытую неспособность учиться. Вся моя домашняя работа этого семестра была основана на копировании способов решения с учебников, а не на нахождении решений самому. Тот опыт был очень полезным.

Результаты тех экзаменов были наиболее достоверной оценкой моих способностей. К сожалению, в школе это расценили как нечто несвойственное мне и преждевременно перевели меня в продвинутый класс. Там я полностью не оправдал ожиданий учителей и был переведен обратно, в менее успевающий класс, где мне пришлось учить то, что я не смог выучить раньше.

В мой последний школьный год мои родители были в Германии, поскольку отец был направлен туда после войны в составе вооруженных сил Британии. Во время моих последних пасхальных каникул у меня появился шанс принять участие в обучающих курсах Королевской школы церковной музыки, когда старшие хористы из кафедральных соборов по всей Британии собирались вместе, под началом Королевской школы, чтобы петь в течение двух недель в избранном кафедральном соборе. В тот год это событие проходило в Винчестерском кафедральном соборе, и мне посчастливилось получить разрешение и присоединиться к хору Королевской школы на две недели обучения и кафедрального пения. Это означало, что я остался в Винчестере на начало моих каникул, под присмотром учителя музыки и его жены, заменявших мне родителей в последний год в школе, пока мои собственные родители были за границей.

Оставшиеся две недели этих каникул мне пришлось самому заботиться о себе, блуждая среди членов моей разросшейся семьи, так как родители решили, что мне «не стоит тратиться» на путешествие, чтобы присоединиться к ним всего лишь на две недели. Итак, после скитаний между различными дядями и тетями я закончил свое путешествие у престарелой бабушки по отцу. Хотя она мне нравилась, находиться с ней долго было для меня утомительным. Поэтому я решил вернуться в общежитие школы на три дня раньше. Я отпросился у своей бабушки, сказав, что каникулы закончились, и отправился назад в Винчестер. Там хозяйка общежития согласилась предоставить мне постель до начала семестра. Я совершенно очевидно проявлял сильную привязанность к своей школе.

Так же, как и моя подготовительная школа, Винчестер стал самой стабильной частью моей жизни. Мои родители жили в 17 различных домах примерно равное количество лет. Я вспоминаю, что часто просыпался в своей постели, обнаруживая, что мне необходимо какое-то время, чтобы понять, где я. В каждой же из школ мое место оставалось прежним, по контрасту с моими домами, которые продолжали меняться.

Привязанность к школе проявилась особенно сильно, когда наступило время уезжать по окончании последнего семестра. В последние часы моего пребывания здесь, я смог увидеть, насколько сильно я привязался к стенам этого места. Когда все уже упаковались и уехали, я, едва лишь подумав, что вряд ли увижу их снова, провел очень много времени, гуляя вокруг здания и изливая слезы последнего «прости» капелле, музыкальной школе, где я провел так много часов, и всему, что было значимо для меня. Я демонстрировал привязанность, скорее, к месту, чем к людям. Слишком часто люди были для меня ненадежными. Они продолжали оставлять меня, и мы продолжали оставлять людей, поскольку переезжали из одного дома в другой. Здание же школы всегда оставалось неизменным.

В последний школьный год я попал под влияние евангелистских христиан, которые втянули меня в другую форму приспособленчества. Я думаю, это могло привлечь меня тем, что выглядело как род нонконформизма, отличающегося от религии, которую преподносили дома или в школе.

Вместе со многими другими мальчиками меня завлекли в «летний лагерь», где группа энтузиастов-евангелистов смогла найти возможность играть на восприимчивых юных умах. Нам предложили «надежное и бесспорное спасение» и не оставили камня на камне от прежних верований, чтобы обратить мальчиков к евангелистскому взгляду на то, как быть христианином. Я вспоминаю (с большой неловкостью) последние несколько дней, когда во время вечерней молитвы нас попросили помолиться за «двух мальчиков, которые все еще не впустили Иисуса в свои сердца»[10]10
  Я могу испытывать уважение к некоторым людям, которые исповедуют этот вид христианства, но мне до сих пор не понятно давление, которое оказывают на других, чтобы они приняли тот же взгляд на вещи.


[Закрыть]. Я знал, что был, очевидно, одним из них.

После открытия, что я оказался одним из двух, не вступивших в процесс обращения, я нерешительно принял инициацию от человека, назначенного быть моим руководителем. Тогда он провел меня через ступени принятия моей «греховности» и предложенных благословений спасения. Хотя я пришел к заключению (для себя), что не почувствовал какой-либо разницы по сравнению с тем, что было раньше, было определенно что-то, что проникло в меня тогда и от чего я не мог избавиться еще несколько лет.

Со смущением я вспоминаю, как возвращался домой из этого лагеря и требовал от моих родителей осознать, что они, несомненно, не стали пока еще настоящими христианами. Они были весьма преданными членами своей местной церкви, принимая ритуалы заутренней и причастия без вопросов. И тут возник я, со своими дерзкими требованиями посмотреть на «ошибку их пути», чтобы они присоединились ко мне в евангелическом умонастроении, к которому меня привели. Для меня, подростка, который чувствовал себя как в море без какой-то реальной цели, казалось, что это новое знание обеспечивало то, чего мне не хватало. Это было завораживающе определенным. На какое-то время мне показалось, что я обрел чувство направления, даже миссию в жизни.

Отсюда выросла идея, что мое призвание, возможно, быть священником. Эта идея так или иначе присутствовала во мне несколько лет. Тем не менее, можно представить, что она не была встречена в моей семье с большим энтузиазмом. «Какие карьерные перспективы могут здесь быть?» – спрашивал заботливый дядя, который затем наполовину ответил на свой вопрос: «Я предполагаю, что ты можешь продолжить и стать епископом». Я сомневаюсь, что преуспел бы, если бы принял сан, заявив, что чувствую призвание стать епископом! Я так и не пошел дальше идеи и не предпринял каких-либо шагов на этом пути.