Текст книги "Обучение у жизни: становление психоаналитика"

Еще одно расследование по поводу назначения испытательного срока касалось мальчика, который вместе с другими детьми причинил многотысячный ущерб демонстрационному залу крупного автосалона. Пробравшись на запертую автостоянку, они обнаружили ряд новых автомобилей с открытыми дверями и ключами в замках зажигания. Они водили эти автомобили со все нарастающим безрассудством, врезаясь друг в друга, как будто они были в парке аттракционов. Повреждения были ужасны.

Когда я встретился с родителями, я был поражен робким спокойствием отца. Он выглядел как человек с мягкой душой, скорее женской, чем мужской, и казалось, что он полностью лишен агрессии, как будто бы боялся ее. Он и его жена были абсолютно растерянны, будучи не в силах понять, как их сын мог впутаться во все это. Мне рассказали, что он всегда был тихим мальчиком, никогда не лез в драку, всегда хорошо относился к людям и никогда не присоединялся к дурным компаниям в школе.

У меня не было никаких идей, по каким причинам произошла эта столь дорогостоящая вспышка буйного поведения, но я рекомендовал условный срок, чтобы выиграть время для знакомства с этим мальчиком и его семьей, в надежде лучше их понять.

Когда начался испытательный период, я больше узнал о родителях. Я выяснил, что отец служил в составе подразделения гурха. Фактически он все еще хранил боевой нож гурха, который он иногда затачивал, как делал это во время войны. Это был нож для убийства, а также для прокладывания пути через джунгли. Когда он показал его мне, то забеспокоился по поводу хранения его в доме. Не мог бы я забрать его и найти для него более безопасное место? Теперь он увидел сына в новом свете, как потенциально способного к нанесению ущерба, даже к убийству, что никогда прежде не представлялось возможным.

У меня возникло чувство, что мальчик вырос в семье, в которой имелось заметное расщепление агрессии. Отец, когда-то сильно идентифицировавшийся со своим боевым ножом гурха и со всем, что с этим было связано, теперь, казалось, отрекся от своей собственной агрессии, расценивая любую агрессию как опасную. В то же самое время он продолжал время от времени затачивать свой нож, что выглядело так, как будто он сохраняет нить, связывающую его с агрессией. Атмосфера в семье была искусственно спокойной, на любую агрессию было наложено табу.

Я чувствовал, что сын, возможно, частично выражал то беспокойство от агрессии, которую он мог ощущать в своем отце, но которая всегда была заперта, так же, как и его боевой нож. Так, когда вместе с другими детьми мальчик проник за запертые ворота, он был потрясен открытием возбуждения, которое дает разрушительное поведение. Я чувствовал, что им обоим, и отцу, и сыну, была необходима помощь в овладении их агрессией, и лучше было найти способ, как сделать ее управляемой и сохранять в безопасных границах, пока она не взорвалась, чем отрицать и подавлять ее.

У данного случая было интересное продолжение, на котором я учился и о котором размышлял. Отец уговорил меня забрать нож гурха, но я не знал, что с ним делать. Долгое время я хранил его в отделении дверцы моей машины, пока не понял, что если полицейский когда-нибудь обнаружит его там, меня могут обвинить в хранении холодного оружия. Тогда я принес его в свою квартиру, которую снимал, и положил подальше, на верх платяного шкафа. (Таким образом, я дистанцировался от того, что этот нож представлял собой как для отца, так затем и для меня.) Позже, съезжая с той квартиры, я решил оставить нож там, как будто я забыл его. Однако моя квартирная хозяйка нашла его и попросила забрать. Так что я снова владел им, сам того не желая и не зная, что с ним делать.

Позже я рассказал историю этого ножа своему коллеге, юнгианскому аналитику, у которого тогда арендовал кабинет для консультаций. Я узнал, что он коллекционирует ножи, в результате боевой нож гурха закончил свой путь у него – очевидно, он был в больших ладах со своей агрессией, чем я в то время.

Несколькими годами позже я супервизировал обучающегося психотерапевта, которая забеременела в период работы с пациентом, по которому проходила супервизию. Ее пациент, как ребенок, начал испытывать сильную ревность к этому ребенку, воспринимая его как следующего младенца своей матери, как замену себе, в то время как он все еще был очень маленьким. Однажды этот пациент пришел на сессию с ножом. Он сказал, что настолько злится на своего терапевта, что хочет ударить ее в живот – так, чтобы ее младенец умер. Когда она рассказала об этом на супервизии, я испытал ужасный шок, аналогичном тому, что почувствовала она в свое время.

Психотерапевт, естественно, ощутила крайнюю угрозу. Достаточно оправившись от внезапного шока, она использовала ту сессию, чтобы прояснить его злость к ней, возникла ли она из-за возможности прерывания его терапии, когда она будет на более поздних сроках беременности? Она поставила также вопрос, нужен ли ему этот нож для ощущения безопасности, или он чувствует, что сможет действительно применить его? Он не был уверен, что не пустит его в ход. Тогда она сказала: «Возможно, будет лучше, если вы позволите мне взять его». Пациент согласился, и это облегчило для них работу с фантазиями об убийстве ее младенца – без угрозы, что это может действительно произойти.

Пациенту стало легче сдерживать себя. Он нашел кого-то, кто оказался готовым поговорить с ним о его чувствах на тему убийства. Но я не был уверен, до какой степени обучающаяся психотерапевт разрешила себе быть охваченной этими чувствами, поскольку они могли присутствовать в кабинете и сейчас – в скрытом или отвергнутом виде. Я спросил ее, что произошло с этим ножом дальше, вспоминая свои собственные подобные затруднения, имевшие место много лет назад. Она ответила: «Он очень удобен на кухне. Это очень хороший нож».

Я чувствовал, что реальный нож нужно продолжать расценивать как часть терапии, хранить где-нибудь в безопасном месте, или в кабинете, или, в конце концов, в мыслях терапевта, где его можно напрямую связывать с демонстрацией враждебности пациента к ее младенцу. Преобразование же его в полезный кухонный нож могло помочь терапевту дистанцироваться от той жуткой сцены, которую она пережила в кабинете, когда ее младенцу угрожали. В последующем я сделал все, что мог, чтобы помочь терапевту разобраться с продолжающейся психической реальностью между ней и ее пациентом, все еще представленной переданным ей ножом. Пациент все еще нуждался в ней, чтобы работать со своей собственной травмой, которая была смещена, и гневом, возникавшим в связи с ней. В итоге, она справилась с этим трудным случаем очень хорошо.

Когда я был семейным социальным работником, меня попросили посмотреть мисс А. В то время у мисс А. было множество медицинских проблем. У нее был тяжелый диабет. У нее был также сколиоз – деформация позвоночника, одним из последствий которого были довольно частые затруднения в самостоятельном введении дозы инсулина, без которого она могла впасть в кому. В такое время она отправлялась в ближайшую больницу, требуя сделать ей укол. Если там кто-либо не особо любезно отвечал, что она могла бы сделать укол сама, она начинала кричать: «Вы хотите убить меня?» Такое поведение часто заканчивалось встречей с сотрудником психиатрического отделения больниц, куда она обращалась. Там в любом случае, по понятным причинам, ей ставился диагноз – паранойя.

У мисс А. была сильно нарушенная история детства. Она была первым ребенком, рожденным тревожной матерью, которая после рождения дочери впала в серьезную депрессию. На втором году жизни мисс А. ее мать забеременела снова, став еще более недоступной для своего тревожного ребенка. Согласно материалам дела, во время беременности мать упала с лестницы, в результате чего мисс А. стала к ней еще более привязчивой, чем была. Мать умерла при родах, ребенок тоже.

В моем прочтении данной истории, по рассказам членов семьи, мисс А. могла прийти к убеждению, что она ответственна за смерть своей матери. Ей также могло казаться, что именно ее интенсивная зависимость от своей матери и стала причиной ее смерти и что ее ревность, казалось, могла убить младенца. Теперь она распространяла свою зависимость на многих людей, как будто бы не было ни одного человека, способного вынести такой груз в одиночку. Расширяя свою зависимость на многих, она также пыталась застраховаться от потерь. Кто-то мог уехать. Один или двое даже умерли недавно. Но пока ее зависимость распределялась таким образом, что вокруг всегда были другие люди, к которым можно обратиться.

Эта формулировка давала некоторый намек на то, как можно было управиться с данным случаем, но я однозначно решил не давать мисс А. таких интерпретаций. Ее уже переполнили чувством, что она убила свою мать. Из личного дела я увидел, что прежние попытки интерпретировать только усилили невыносимое чувство вины мисс А., как будто предыдущий социальный работник подтверждал ее собственное убеждение, что именно она была причиной смерти матери. Я не собирался интерпретировать, я просто созвал по этому случаю консилиум из людей, наиболее вовлеченных в ее длительную драму.

За несколько лет мисс А. выстроила вокруг себя целую сеть из двенадцати или более социальных работников, каждый из которых имел дело с отдельными аспектами ее многочисленных проблем, а также из почти такого же количества врачей и психиатров. Ее драма разрасталась как снежный ком, во многих больницах, на нее были заведены карточки, превратившиеся в толстые личные дела, и все это отнимало много времени и средств.

На конференции я предложил использовать меня в качестве координатора по данному случаю. И всем было предложено обращаться ко мне, независимо от того, какой бы «кризис» ни появился у них за неделю, за исключением таких медицинский показаний, которые требуют немедленного внимания. Я обещал навещать ее регулярно каждый понедельник в 2 часа пополудни (я все еще помню время этих визитов, даже через столько лет), независимо от того, находилась ли она в это время в кризисе или нет. Я рассматривал любую проблему, о которой мне сообщали за неделю, пытаясь понять, какая коммуникация могла бы в ней скрываться.

В течение двух лет, что я вел мисс А., ее жалобы на тех, от кого она требовала особенного внимания, заметно поутихли. В результате регулярных контактов со мной она стала более сдержанной. Она начала понимать, что ее требования могли быть сфокусированы на одном человеке, не разрушали меня и не заставляли бежать прочь.

Однако мисс А. ухищрялась поддерживать высокий уровень драмы. Например, однажды, придя к ней с обычным визитом, я обнаружил листы бумаги формата А4, наклеенные по всей поверхности двери ее квартиры, выходившей на галерею, где ее мог увидеть любой, поднимающийся по лестнице в ее крыло. Она написала огромными буквами:

НЕ ВХОДИТЬ

ВСЕ ПОДВЕЛИ МЕНЯ

(кроме г. Кейсмента)

У МЕНЯ НЕТ ИНОГО ВЫХОДА,

КРОМЕ КАК УБИТЬ СЕБЯ

Оговорка по поводу меня была написана очень маленькими буквами. Смысл этого плаката в 2 часа пополудни был очевиден. «НЕ ВХОДИТЬ» явно относилось ко мне, означая «Войдите». Я заставил опекуна открыть дверь, за которой появилась мисс А. с криком: «Вы, что, даже не можете позволить мне умереть спокойно?»

Я понял, что предыдущие 10 минут мисс А. потратила, пытаясь найти способ выключить сигнальную лампочку газовой печки. Каждый раз, когда она пыталась отравиться газом, в печке загоралась сигнальная лампа. В своей попытке самоубийства она не смогла зайти так далеко, как того желала.

Мисс А. знала, что я приду. Она также знала, что я не останусь снаружи, а непременно войду. Она также знала, что мы потратим время моего визита на рассмотрение последнего кризиса, который привел ее к данному жесту самоубийства.

Позже я сожалел, что уступил плану мисс А. переехать в другой городок, поближе к подруге. Я знал, что ее переезд освободил бы меня, переложив проблемы на кого-то другого. Улучшения, достигнутые за два предыдущих года, там были в основном утеряны, и в новом городке она стала настолько же невыносимой, какой была до того, как я начал с ней работать. Я думаю также, что моя уступка ее планам переехать подпитывала ее давние представления о себе как о слишком невыносимой для матери, и потому слишком невыносимой для любого другого. На протяжении определенного времени я смог не позволять ей стать невыносимой для меня. Но, в конце концов, она начала становиться бременем, от которого я был рад освободиться.

Этот опыт впоследствии привел меня к необходимости быть очень осторожным в своей аналитической работе, и делать все возможное, чтобы выдержать атаки и требования, которым мы подвергаемся, особенно когда пациенты проверяют нас, управляемые своими внутренними убеждениями, что их слишком много для любого. Поэтому я всегда стремился «рассматривать это» вместе с пациентом, обращающимся за консультацией, когда это необходимо, чтобы получить поддержку и помощь и просто выжить.

В одном случае я задумался о том, что моя длительная доступность для пациентки, независимо от того, как она со мной обращалась, возможно, играла на руку ее садизму в отношении меня[18]18
  Г-жа И., соглашаясь на публикацию этого материала, сделала следующий очень полезный комментарий: «В моем гневе к вам я была ребенокм (я не теряла самообладания в нормальных обстоятельствах). Я выражала гнев, который мне никогда не позволяли выразить. Что я не понимала, это то, что мой гнев мог быть гневом ребенка, но, выражаемый взрослым, он становился несоизмеримым по силе. Дети не садистичны, когда гневаются на своих родителей. Садизм – это то, чем наслаждаются». Я совершенно с этим согласен.


[Закрыть]. Тогда я почувствовал, что очень важно установить ясные границы, чтобы показать, насколько я готов это вынести. Наконец, я принял ее собственную точку зрения, что я кажусь неспособным помочь ей в дальнейшем, и уведомил, что больше не могу находиться в ее распоряжении. Гораздо позже эта пациентка сообщила мне, насколько сердита она была в то время, когда я остановил работу с ней, но впоследствии она поняла, что нуждалась во мне для того, чтобы мы вместе провели линию, за которую я не позволю ей зайти. Такое завершение, теперь она знала это, было необходимым[19]19
  Я возвращаюсь к этому в главе десятой.


[Закрыть].

Работая руководителем офиса Ассоциации благополучной семьи (FWA), я отвечал за супервизию работы персонала и нескольких студентов. Однажды я услышал, что к нам обратилась за советом тревожная мать, беспокоящаяся за своего четырнадцатилетнего сына. Ее сосед сказал ей, что она «держит сына за малыша», потому что она ежедневно провожала и встречала его из школы, переводя через дорогу за руку, и ждала его у школы, чтобы он не ушел раньше ее прихода. Данная мать была убеждена в необходимости такой защиты из-за опасностей на дорогах. Ее вопрос к нашей студентке-практикантке звучал так: «Я права или мой сосед?» Студентка проявила осторожность и воздержалась от советов, поскольку недостаточно глубоко поняла темы, поднятые этим вопросом. Она закончила беседу предложением: «Полагаю, мы поговорим об этом подробнее на следующей неделе».

На супервизии я проговорил свои размышления. На что, казалось, указывает динамика? Да, на дорогах действительно опасно, особенно если кто-то еще не научился адекватно справляться с опасностью. Итак, что было бы, если бы эта мать воспользовалась советом своего соседа? Она, несомненно, инфантилизировала этого мальчика, продолжая оставаться его «глазами и ушами» в целях безопасности, вместо того, чтобы помочь ему развивать эту функцию самому. Если бы она убрала свою защиту до того, как он выработал в себе собственное умение ориентироваться на дороге, он бы подвергся большому риску. Мы не должны также упускать из виду, что за чрезмерной опекой может скрываться ее собственная амбивалентность по отношению к нему. Она могла проецировать некоторые части своей собственной враждебности к зависимому от нее ребенку на окружающий мир, машины, которые рассматривались как носители этой проекции, вдобавок к опасностям движения как таковым. Таким образом, если бы она сняла эту опеку преждевременно, она бы позволила своей собственной агрессии по отношению к ребенку вылиться на него через опасность дорожного движения. Поэтому я предложил студентке и клиентке очень осторожно подойти к стоящей перед ними задаче, ведь матери предстояло научить ребенка уверенно ориентироваться на дорогах, прежде чем разрешить ему совершать самостоятельные передвижения.

К несчастью, второго шанса нам не было дано. Клиентка, испытывающая противоречивые чувства, воспользовалась тем единственным советом, который дал ей сосед. И, вопреки своему собственному убеждению, она разрешила своему сыну ходить в школу и из школы самому. В первый же день его сбила машина. Очень скоро он умер.

Мы всегда должны вслушиваться в то, что скрывается за поверхностью информации или обращенного к нам вопроса. Часто при этом передается другое сообщение, хотя оно может быть и скрыто.

Другая студентка, на этот раз из офиса по контролю за условно осужденными, где я работал ранее, во время своего обычного обхода зашла к депрессивной женщине, которая просила навестить ее. В назначенное время дверь была открыта, но, когда она постучала, никто не ответил. Тогда студентка спросила, есть ли кто-нибудь в доме, но снова не получила ответа. Поскольку она чувствовала, что войти без приглашения было бы неправильно, она ушла, намереваясь написать о несостоявшейся встрече. Но прежде чем отчет был отправлен, в офис пришла информация, что та клиентка была найдена мертвой несколько часов спустя. Похоже, что это была передозировка как раз перед назначенным визитом. Нам было очень тяжело поддерживать данную студентку, утверждая, что ее поведение было правильным. Но в то же время я чувствовал, что мы должны были быть готовы считывать то, что могли означать некоторые знаки.

Позднее, когда я работал психотерапевтом, я был рад урокам того случая.

Не буду утверждать, что я всегда провожу время в ожидании пациента так, как я сейчас это опишу, но именно так я обычно провожу его в трудные периоды терапии.

Если пациент опаздывает, то, пока я не позволил чему-то еще отвлечь мое внимание, я всегда отмечаю этот факт, хотя и не комментирую данное опоздание, когда вижу пациента. Я держу это отсутствие в голове, размышляя о нем. Но, если опоздание для пациента не характерно, я более тщательно прислушиваюсь к тому, что может сообщаться этим.

На ум приходит один особый пример, когда не появлялась пациентка, приходящая раз в неделю. Обычно она приходила либо вовремя, либо чуть раньше. Через пять минут после начала сессии я начал ощущать беспокойство. Я мысленно возвратился в прошлое, год назад, когда пациентку направили ко мне из психиатрического госпиталя. Ее выписали после попытки самоубийства. Я вспомнил, что на прошлой неделе она была более подавленной, чем в любое другое время, с тех пор, как мы начали работать с ней.

Через десять минут после начала сессии я начал чувствовать, что могло произойти нечто серьезное. Я раздумывал, не позвонить ли на квартиру моей пациентки, где она жила одна. Конечно, она могла быть в дороге, возможно задерживаясь из-за общественного транспорта, так что не было бы никакой проблемы, если бы я позвонил, и никто бы не ответил. Но, если бы она оказалась дома, ей могло бы показаться, что я вторгаюсь в ее жизнь своим звонком. Я был в ловушке, но решил, что лучше позвонить, чем допустить риск суицида.

Дозвониться я не смог – телефон постоянно был занят. Тогда я попросил коммутатор проверить, занят ли телефон из-за разговора, или нет. Телефонисты сообщили мне, что трубка снята, но никто по телефону не говорит. Тогда я попросил телефонных инженеров соединить меня с телефоном моей пациентки (в то время это было возможно), чтоб я смог позвать ее по имени. После нескольких безрезультатных попыток позвать ее, я позвонил ее лечащему врачу и сказал, что, по-моему, здесь пахнет суицидом. Он немедленно выехал по адресу пациентки и, открыв квартиру с помощью слесаря, нашел пациентку без сознания после серьезной передозировки. В этом примере прислушивание к отсутствию пациентки реально помогло спасти ее жизнь. В ее необычном отсутствии было очень серьезное сообщение, и «начало сессии без пациентки» помогло мне понять его.

С тех пор, если пациент не приходит, я часто сижу в своем кабинете, прислушиваясь к тому, что приходит в голову в связи с этим отсутствием в виде мыслей, чувств, образов. Удивительно, как часто это помогало чутко прислушиваться к некоторым невысказанным сообщениям пациентов.