Текст книги "Улица Темных Лавок"

IV

Следовать за ним было нетрудно – он вел машину медленно. Но у Порт-Майо он проехал на красный свет, а мой таксист на это не решился. На бульваре Морис-Баррес мы его догнали. Обе машины снова оказались рядом у перехода. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, каким обычно обмениваются водители, попавшие в пробку.

Он поставил машину в конце бульвара Ричард-Уоллес, возле последних домов – у самой Сены, неподалеку от моста Пюто, – и вышел. Дождавшись, пока он свернет на бульвар Жюльен-Потен, я расплатился с шофером.

– Желаю удачи, – сказал он. – Будьте осторожны…

Направляясь вслед за Степой к бульвару Жюльен-Потен, я не сомневался, что таксист провожает меня взглядом. Может, он боялся за меня.

Смеркалось. По обеим сторонам узкой улицы тянулись ряды безликих домов, построенных между двумя войнами, образуя сплошной бесконечный фасад. Степа шел впереди, метрах в десяти от меня. Он свернул направо, на улицу Эрнест-Делуазон, и вошел в бакалейную лавку.

Вот теперь-то и следовало с ним заговорить. Мне это казалось невероятно трудным, я был слишком застенчив и к тому же боялся, что он примет меня за сумасшедшего, – я, конечно, начну заикаться, что-то бессвязно бормотать… Вот разве что он сразу узнает меня, и тогда, может быть, мне придется только слушать.

Он вышел из лавки с бумажным пакетом в руках.

– Месье Степа де Джагорьев?

На его лице выразилось крайнее изумление. Мы оказались одного роста, стояли лицом к лицу, и от этого я смутился еще больше.

– Он самый. А с кем имею честь?

Нет, он не узнавал меня. По-французски он говорил совсем без акцента. Теперь мне надо было набраться мужества.

– Я… я уже давно хочу с вами встретиться…

– Почему, месье?

– Видите ли… я… пишу книгу об эмиграции… Я…

– Вы русский?

Уже второй раз мне задают сегодня этот вопрос. Шофер такси тоже спрашивал. Кто знает, может, когда-то я и был русским…

– Нет.

– И вы интересуетесь эмиграцией?

– Я… я пишу книгу об эмиграции. Понимаете… один человек… он… посоветовал мне встретиться с вами… Поль Зонахидзе…

– Зонахидзе?

Он произнес эту фамилию на русский манер – очень мягко, словно листья прошелестели на ветру.

– Грузинская фамилия… Не знаю…

Он нахмурился, силясь вспомнить.

– Зонахидзе… нет…

– Мне очень неловко беспокоить вас, месье, но позвольте задать вам несколько вопросов.

– Прошу вас, с превеликим удовольствием…

Он как-то печально улыбнулся.

– Эмиграция – трагическая тема… Но почему вы называете меня Степой?

– Я… не…

– Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных можно буквально по пальцам пересчитать.

– Видите ли, этот Зонахидзе…

– Да я его не знаю.

– Вы позволите… задать вам… несколько вопросов?

– Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там…

Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота, мы пересекли сквер, окруженный домами. Поднялись на деревянном лифте с двустворчатой решетчатой дверцей. Из-за нашего роста и тесноты лифта нам пришлось наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.

Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.

– Простите, – сказал он. – Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.

И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.

– Прилягте тоже… если хотите. – Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. – Не стесняйтесь… Так гораздо удобнее… Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь…

Я лег.

Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился неяркий свет, и на потолке заиграли тени.

– Так вы интересуетесь эмиграцией?

– Очень.

– Но вы же еще молоды…

Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?

– Ну… не так уж я и молод…

Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.

– Я был сейчас на панихиде, – сказал он. – Жалко, вы не знали покойную… Эта старая дама могла бы многое вам рассказать… Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции…

– Правда?

– Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мон-Табор, всем помогала. А это очень нелегко…

Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.

– Мне было тогда пятнадцать лет… Если посчитать, нас осталось совсем немного…

– Остался… Жорж Сашер? – бросил я наугад.

– Ну, он недолго протянет… Вы с ним знакомы?

Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?

– Знаете что, – сказал он. – Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится… Я просто покажу вам фотографии… На обороте стоят имена и даты… сами разберетесь…

– Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны…

Он улыбнулся:

– У меня куча фотографий… И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается…

Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.

Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.

– Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.

Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.

– Здесь перед вами, – сказал он, – все главные действующие лица эмиграции.

Одну за другой передавал он мне фотографии, называя имена и даты, которые прочитывал на обороте, и этому монотонному поминальному чтению русские имена придавали особое звучание – то раскатистое, как удар тарелок, то жалобное или почти приглушенное. Трубецкой. Орбелиани. Шереметев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе… Иногда он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя имя и дату. Праздничные снимки. За столом у великого князя Бориса во время торжественного приема в его баскском замке спустя много лет после революции. Множество лиц на ужине, черно-белый снимок, 1914 год… Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.

– А вот мой старший брат…

Он передавал мне фотографии все быстрее, уже почти не глядя на них. Он явно спешил поскорее покончить с этим делом. Внезапно мой взгляд задержался на снимке, отпечатанном на более плотной бумаге, чем остальные; на обороте ничего не было написано.

– Вас здесь что-то заинтересовало, месье? – спросил он.

На переднем плане в кресле, выпрямившись, сидит улыбающийся старик. Позади него – молодая белокурая женщина с очень светлыми глазами. Вокруг них – группки людей, многие стоят спиной к объективу. А в левой части снимка – очень высокий мужчина лет тридцати, на нем светлый костюм в мелкую клеточку, он черноволосый, с тонкими усиками, его правая рука не вошла в кадр, а левая лежит на плече молодой блондинки. И мне вдруг показалось, что это я.

Я придвинулся к Степе. Мы сидели, опираясь спиной на кровать, вытянув ноги, наши плечи соприкасались.

– Скажите, кто эти люди? – спросил я.

Он взял фотографию и устало взглянул на нее.

– Это Джорджадзе… – Он показал на старика, сидящего в кресле. – Работал в грузинском консульстве в Париже до самой…

Он не кончил фразу, считая, что мне и без слов понятно остальное.

– Это его внучка… Ее звали Гэй… Гэй Орлова… Она с родителями эмигрировала в Америку…

– Вы знали ее?

– Плохо. В общем, нет. Она долго жила в Америке.

– А это кто? – спросил я еле слышно, показав на того, в ком, мне показалось, я узнал себя.

– Это? – Степа сдвинул брови. – Его я не знаю.

– Не знаете?

– Нет.

Я с трудом перевел дыхание:

– Вам не кажется, что я на него похож?

Он посмотрел на меня:

– Похож? Не нахожу… А что?

– Так, ничего…

Но он уже протягивал мне другую фотографию.

– Вот, не угодно ли… великая вещь – случай…

Это был снимок маленькой девочки в белом платьице, с длинными белокурыми волосами, ее сфотографировали на курорте – вдали виднелись кабинки для переодевания, кусок пляжа и море. На обороте было написано фиолетовыми чернилами: «Галина Орлова – Ялта».

– Видите… это она же… Гэй Орлова… Ее звали Галина… Американское имя появилось позже. – И он показал на первую фотографию, которую я по-прежнему держал в руке. – Мама все хранила…

Он резко поднялся.

– Разрешите на этом остановиться? У меня что-то голова закружилась. – Он провел ладонью по лбу. – Пойду переоденусь… Если хотите, можем вместе поужинать.

А я остался сидеть на полу среди раскиданных фотографий. Потом убрал их в большую красную коробку, отложив на кровать только две: ту, где я стоял рядом с Гэй Орловой и стариком Джорджадзе, и ялтинский снимок Гэй Орловой в детстве. Потом встал и подошел к окну.

Уже стемнело. Окно выходило на другой сквер, тоже окруженный домами. За ними – Сена, слева – мост Пюто. И вытянувшийся остров. По мосту мчались вереницы автомобилей. Я смотрел на фасады, на освещенные окна – такие же, как то окно, за которым стоял я, и в этих сотах, в лабиринте зданий, лестниц и лифтов, я нашел человека, который, быть может…

Я прижался лбом к оконному стеклу. Внизу, подо мной, все подъезды были освещены. Этот желтый свет будет гореть всю ночь.

– Ресторан рядом, – сказал Степа.

Я взял с кровати фотографии.

– Месье де Джагорьев, – сказал я, – не могли бы вы дать мне на время эти фотографии?

– Я их вам дарю.

Он указал на красную коробку:

– Дарю вам все фотографии.

– Но… ведь…

– Берите.

Его тон не допускал возражений, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Когда мы выходили из квартиры, в руках у меня была красная коробка.

Мы вышли из дома и свернули на набережную Генерала Кёнига. Спустились по каменной лестнице. На самом берегу Сены стояло кирпичное здание. Над дверью – вывеска: БАР-РЕСТОРАН ДЕ Л’ИЛЬ. Мы вошли. Зал с низким потолком, столики, покрытые белыми бумажными скатертями, плетеные кресла. В окна видна была Сена и фонари на мосту Пюто. Мы сели за столик в глубине зала. Кроме нас, в ресторане никого не было.

Степа порылся в сумке и выложил на середину стола бумажный пакет, который купил при мне в бакалейной лавке.

– Как обычно? – спросил его официант.

– Как обычно.

– А что подать месье? – спросил официант, указывая на меня.

– То же, что и мне.

Официант очень быстро принес нам две тарелочки с балтийской сельдью и налил в стаканчики величиной с наперсток минеральную воду. Из лежащего на столе пакета Степа вынул огурцы и разделил их между нами.

– Ну, как вам?

– Вполне.

Красную коробку я положил на стул возле себя.

– Она правда вам не нужна? Ведь это память…

– Нет, не нужна. Теперь она ваша. Я передаю вам ее как эстафету.

Ели мы молча. Мимо окна проплыла баржа, так близко, что я успел разглядеть в окно людей, сидевших вокруг стола, – они тоже ужинали.

– А эта… Гэй Орлова, – сказал я. – Вы не знаете, что с ней стало?

– Гэй Орлова? По-моему, она умерла.

– Умерла?

– Мне кажется, да. Я видел ее раза два-три… мы были едва знакомы… Это моя мать дружила со старым Джорджадзе. Еще огурчика?

– Спасибо.

– Она, я слышал, вела в Америке весьма бурную жизнь.

– Вы не знаете, кто мог бы рассказать мне о… Гэй Орловой?

Степа растроганно посмотрел на меня:

– Мой бедный друг… увы… никто… Разве что в Америке…

Проплыла еще одна баржа, неторопливая, темная, словно покинутая.

– Лично я на десерт всегда беру банан, – сказал он. – А вы?

– Я тоже.

Мы съели по банану.

– А родители этой… Гэй Орловой? – спросил я.

– Они, должно быть, скончались в Америке. Умирают, знаете ли, везде…

– А во Франции у Джорджадзе не было родственников?

Он пожал плечами.

– Почему вы так интересуетесь Гэй Орловой? Кто она вам – сестра? – спросил он с милой улыбкой. – Кофе будете?

– Нет, спасибо.

– И я нет.

Он хотел было заплатить за ужин, но я опередил его. Мы вышли из «Бара-ресторана де л’Иль» на набережную, и он взял меня под руку, чтобы подняться по лестнице. Над водой повис туман, мягкий и ледяной, от которого легкие наполнялись такой прохладой, что казалось, будто плывешь по воздуху. Я едва различал очертания домов на набережной, всего в нескольких метрах от нас.

Я довел Степу, точно слепого, до сквера, где единственными приметами были желтые пятна подъездов. Он пожал мне руку.

– Ну что ж, попробуйте найти Гэй Орлову, – сказал он, – раз уж это так для вас важно…

Я смотрел, как он входит в освещенный подъезд. Он остановился и помахал мне рукой. Я замер с большой красной коробкой под мышкой, словно ребенок, получивший подарок на чужих именинах, и в эту минуту я был уверен, что Степа продолжает мне что-то говорить, но туман поглощает звуки его голоса.

V

На почтовой открытке – Английская набережная в Ницце, летом.

Дорогой Ги, я получил Ваше письмо. Все дни здесь похожи один на другой, но Ницца очень красивый город. Хорошо бы Вы навестили меня. Странным образом мне случается здесь столкнуться на улице с людьми, которых я не видел лет двадцать или считал давно умершими. И мы пугаемся друг друга. Ницца – город призраков и привидений, но я надеюсь, что не сразу войду в их компанию.

Что касается женщины, которую Вы разыскиваете, лучше всего позвонить Бернарди – Мак-Магон 00–08. Он сохранил довольно тесные контакты с людьми из разных служб и с радостью Вам поможет.

Мой дорогой Ги, жду Вас в Ницце, а пока остаюсь навсегда преданным Вам

Хютте.

P. S. Не забывайте, помещение агентства в Вашем распоряжении.

VI

23 октября 1965

Объект: ОРЛОВА, Галина, известна под именем Гэй Орлова.

Родилась: в Москве (Россия) в 1914-м. Родители – Кирилл Орлов и Ирина Джорджадзе.

Подданство: не имеет. (Правительство Союза Советских Социалистических Республик лишило родителей мадемуазель Орловой и ее саму гражданства как эмигрантов.) Мадемуазель Орлова имела обычный вид на жительство. Она прибыла во Францию из Соединенных Штатов, по всей видимости, в 1936 г.

В США мадемуазель Орлова зарегистрировала брак с мистером Уолдо Блантом, с которым потом развелась.

Мадемуазель Орлова проживала: Париж, VIII округ, ул. Сирк, отель «Шатобриан»; Париж-VIII, авеню Монтеня, 53; Париж-XVI, авеню Маршала Лиоте, 25.

До приезда во Францию мадемуазель Орлова была как будто танцовщицей в Соединенных Штатах.

В Париже она вела весьма роскошную жизнь, но источники ее доходов неизвестны.

Мадемуазель Орлова скончалась в 1950 г. у себя дома – авеню Маршала Лиоте, 25, Париж-XVI, – от передозировки снотворного.

Уолдо Блант, ее бывший муж, проживает в Париже с 1952 г. и подвизается в качестве пианиста в различных ночных заведениях. Он американский гражданин.

Родился 30 сентября 1910 г. в Чикаго.

Вид на жительство во Франции № 534НС828.

К этому листку, напечатанному на машинке, приложена визитная карточка Жан-Пьера Бернарди, где написано несколько слов:

Вот все имеющиеся у меня сведения. Всегда к Вашим услугам. Поклон Хютте.

VII

На застекленной двери афиша: «Пианист Уолдо Блант играет ежедневно в баре отеля „Хилтон“, с 18 до 21 часа».

Бар был переполнен, все места заняты, кроме одного кресла за столиком, где сидел японец в очках в золотой оправе. Наклонившись, я попросил у него разрешения сесть, но он, видно, ничего не понял, а когда я сел, не обратил на меня ни малейшего внимания.

Посетители, американцы и японцы, входили в бар, окликали друг друга, и их голоса звучали все громче. Они стояли в проходах между столиками. Некоторые со стаканами в руках опирались на спинки кресел или присаживались на подлокотники. Какая-то молодая женщина устроилась на коленях у седовласого господина.

Уолдо Блант опоздал минут на пятнадцать и сел за рояль. Невысокий пухлый человек в сером костюме, лысеющий, с тонкими усиками. Он обернулся и обвел взглядом столики, у которых толпились люди. Медленно провел правой рукой по клавишам и взял наугад несколько аккордов. Мне повезло, я сидел совсем близко от него.

Он начал наигрывать какую-то мелодию, по-моему «На набережных старого Парижа», но из-за гула голосов и взрывов смеха музыка была еле слышна, и даже я, сидя у самого рояля, не все мог уловить. Выпрямившись и чуть склонив голову, он невозмутимо продолжал играть. Мне стало больно за него, ведь было же, наверное, время, когда его слушали. С тех пор ему пришлось, видимо, привыкнуть к этому вечному жужжанию множества голосов, заглушавшему его музыку. Что он скажет, если я произнесу имя Гэй Орловой? Выведет ли оно его хоть на миг из полного безразличия? Или это имя уже ни о чем не может ему напомнить, так же как звуки, которые он извлекает из рояля, бессильны возобладать над гулом голосов?

Бар постепенно опустел. Остались только японец в очках в золотой оправе, я и – в глубине зала – та молодая женщина, которую я видел раньше на коленях у седого господина, теперь она сидела рядом с краснолицым толстяком в голубом костюме. Они говорили по-немецки. Очень громко. Уолдо Блант играл протяжную, хорошо мне знакомую мелодию.

Он обернулся к нам.

– Не угодно ли вам, мадам, месье, чтобы я сыграл что-нибудь по вашему заказу? – спросил он холодно, с легким американским акцентом.

Японец рядом со мной не пошевельнулся. Он сидел неподвижно, с бесстрастным лицом, и мне казалось, что при малейшем сквозняке он свалится с кресла, – ведь наверняка это был просто набальзамированный труп.

– «Sag warum»[1]1
   «Скажи почему» (нем.).


[Закрыть], пожалуйста, – бросила хриплым голосом женщина из глубины зала.

Блант чуть кивнул и начал играть «Sag warum». Свет в баре приглушили, как в дансингах при первых звуках слоу. Женщина и краснолицый толстяк, воспользовавшись этим, принялись целоваться, рука женщины скользнула за ворот его рубашки, потом ниже. На неподвижном японце поблескивали очки в золотой оправе. У Бланта за роялем был вид подрагивающего робота: мелодия «Sag warum» требует беспрерывных ударных аккордов.

О чем он думал, пока за его спиной краснолицый толстяк гладил ногу блондинки, а набальзамированный японец восседал уже, наверное, не первый день все в том же кресле хилтонского бара? Ни о чем он не думал, я был в этом уверен. Он казался почти недосягаемым в своей отрешенности. Имел ли я право грубо нарушить эту отрешенность, бередить в нем болезненные воспоминания?

Краснолицый толстяк и блондинка вышли из бара, скорее всего чтобы уединиться в номере. Он тянул ее за руку, и она старалась идти прямо. Мы с японцем остались одни. Блант опять обернулся и произнес своим ледяным тоном:

– Не желаете ли, чтобы я сыграл что-нибудь по вашему выбору?

Японец не дрогнул.

– Если можно, месье, «Что остается от нашей любви», – сказал я.

Он играл эту мелодию со странной медлительностью, она казалась тягучей и словно увязала в болоте, из которого с трудом высвобождались звуки. Время от времени он застывал, будто обессилевший, спотыкающийся от усталости путник. Он взглянул на часы, резко встал и, поклонившись, обратился к нам:

– Месье, уже двадцать один час. Всего доброго.

Он вышел. Я последовал за ним, оставив набальзамированного японца в гробнице бара.

Блант двинулся по коридору, пересек пустынный холл. Я догнал его.

– Месье Уолдо Блант?.. Я бы хотел поговорить с вами.

– О чем?

Он бросил на меня затравленный взгляд.

– О человеке, которого вы знали когда-то… О женщине… ее звали Гэй. Гэй Орлова.

Он замер посередине холла.

– Гэй…

Он зажмурился, будто ему в лицо внезапно ударил луч прожектора.

– Вы… вы знали… Гэй?

– Нет.

Мы вышли из отеля. Группа мужчин и женщин в вечерних туалетах кричащих расцветок – гранатовых смокингах, длинных платьях зеленого и небесно-голубого атласа – ждала такси.

– Мне неловко вас беспокоить…

– А вы меня не беспокоите, – сказал он задумчиво. – Я уже так давно ничего не слышал о Гэй… Да вы, собственно, кто?

– Ее родственник. Я… хотел бы узнать у вас некоторые подробности… ее жизни…

– Подробности?

Он потер висок указательным пальцем:

– Что я могу вам сказать?..

Мы шли вдоль отеля по узкой улочке, ведущей к Сене.

– Мне надо домой, – сказал он.

– Я провожу вас.

– Так вы правда родственник Гэй?

– Да. Наша семья хотела бы узнать побольше о ее судьбе.

– Она давно умерла.

– Я знаю.

Он шел очень быстро, и я еле поспевал за ним. Старался держаться рядом. Мы были уже на набережной Бранли.

– Я живу напротив, – сказал он, показывая на тот берег Сены.

Мы зашагали по Бирхакеймскому мосту.

– Вряд ли я смогу вам многое рассказать. Все это было так давно…

Он замедлил шаг, словно почувствовал себя наконец в безопасности. Может, он шел так торопливо, считая, что за ним следят. Или чтобы отделаться от меня.

– А я и не знал, что у Гэй есть родственники, – сказал он.

– Как же… со стороны Джорджадзе…

– Простите?

– Семья Джорджадзе… Фамилия ее деда – Джорджадзе…

– А, ясно…

Остановившись, он облокотился на каменный парапет моста. Я не мог последовать его примеру – у меня закружилась бы голова. Я стоял перед ним. Он заговорил не сразу.

– Вы знаете… что я был ее мужем?

– Знаю.

– Откуда?

– Это записано в старых документах.

– Мы вместе выступали в одном ночном кабачке в Нью-Йорке… Я играл на рояле… Она попросила меня жениться на ней, просто хотела остаться в Америке и не обращаться к иммиграционным властям… – Он покачал головой, вспомнив это. – Забавная была девочка. Потом она стала любовницей Лаки Лучано…[2]2
   Сальваторе Лучано (1897–1962), прозванный Лаки Лучано (что по-английски означает Счастливчик Лучано) – один из главарей американской мафии по торговле наркотиками. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] Познакомилась с ним, когда начала выступать в казино на Палм-Айленд…

– Лучано?

– Да-да, Лучано… Она была с ним, когда его арестовали в Арканзасе… Потом встретила какого-то француза, я узнал, что они вместе уехали во Францию…

Его лицо просветлело. Он улыбался.

– Я рад, месье, что могу поговорить о Гэй…

Под нами, на правый берег Сены, проехал поезд метро. Потом второй, в обратном направлении. Их грохот заглушал голос Бланта. Он говорил мне что-то – я видел это по движениям его губ.

– …Самая красивая девушка, какую я знал…

И этот обрывок фразы, который я чудом уловил сквозь шум, поверг меня в глубокое отчаяние. Я стоял на мосту ночью, с совершенно незнакомым мне человеком и пытался вырвать у него какие-то сведения, которые могли бы пролить свет на мое прошлое, но из-за громыхания вагонов не слышал, что он говорил.

– Может, пройдем немного вперед?

Но он был так погружен в свои мысли, что даже не ответил. Он, видимо, давно уже не думал об этой Гэй Орловой, и теперь воспоминания о ней, всплывая на поверхность сознания, оглушали его, словно шквальный ветер. Он стоял неподвижно, по-прежнему опершись на парапет.

– Давайте все-таки пройдем вперед…

– Вы знали Гэй? Встречались с ней?

– Нет. Поэтому я и хотел, чтобы вы мне о ней рассказали.

– Она была блондинкой… с зелеными глазами… очень необычная внешность… как бы вам ее описать… Пепельные волосы…

Пепельная блондинка. Которая, возможно, сыграла не последнюю роль в моей жизни. Надо внимательнее рассмотреть ее фотографию. И постепенно все вернется. А может, он направит меня по более точному следу. Все-таки мне повезло, что я нашел этого Уолдо Бланта.

Я взял его под руку. Не могли же мы вечно торчать на мосту. Мы пошли по набережной Пасси.

– Вы виделись с ней во Франции? – спросил я.

– Нет. Когда я приехал во Францию, ее уже не было в живых. Она покончила с собой…

– Почему?

– Она часто мне говорила, что боится постареть…

– А когда вы ее видели в последний раз?

– После истории с Лучано она познакомилась с тем французом. В то время мы иногда виделись.

– Вы знали этого француза?

– Нет. Она говорила, что собирается выйти за него, чтобы стать француженкой… Она была одержима идеей обрести гражданство…

– Вы развелись?

– Конечно… Наш брак длился всего полгода. Как раз достаточно, чтобы успокоить иммиграционные службы, которые хотели выдворить ее из Соединенных Штатов.

Я напряженно слушал, стараясь не упустить нить рассказа. Тем более что он говорил очень тихо.

– Она уехала во Францию… И больше я ее не видел… А потом узнал… о самоубийстве…

– Как вы узнали?

– От одного приятеля-американца, он был знаком с Гэй и оказался в то время в Париже. Он прислал мне маленькую вырезку из газеты…

– Вы сохранили ее?

– Да, конечно, она у меня дома, в столе.

Мы поднялись к садам Трокадеро. Там царило оживление, фонтаны были освещены. У фонтанов и на Йенском мосту толпились туристы. Этот октябрьский субботний вечер казался весенним – много гуляющих, теплый воздух, еще не облетевшие листья.

– Я живу чуть дальше…

Сады Трокадеро остались позади, мы свернули на Нью-Йоркскую авеню. Там, на набережной, под деревьями, у меня возникло неприятное ощущение, что все это мне только снится. Я уже прожил свою жизнь, превратившись в призрака, парящего в теплом воздухе субботнего вечера. К чему восстанавливать оборванные связи, отыскивать ходы, которые давным-давно замурованы? И я уже с трудом верил в реальность пухлого усатого человечка, идущего рядом.

– Как странно, я вдруг вспомнил имя француза, с которым Гэй познакомилась в Америке…

– Как его звали? – спросил я, и голос мой дрогнул.

– Говард… это его фамилия… не имя… подождите… Говард де что-то…

Я остановился.

– Говард де?..

– Де… де… Люц… Л… Ю… Ц… Говард де Люц… меня поразила эта фамилия… полуанглийская, полуфранцузская… а может, испанская…

– А имя?

– Имя?

Он развел руками.

– Вы не знаете, как он выглядел?

– Нет.

Я покажу ему фотографию, на которой Гэй снята вместе со старым Джорджадзе и тем, кто, как я считал, был мною.

– Чем занимался этот Говард де Люц?

– Гэй говорила, что он из аристократической семьи… Ничем он не занимался. – Блант усмехнулся. – Хотя нет… нет… подождите… Я вспоминаю… Он долго жил в Голливуде… Гэй говорила, он был там доверенным лицом актера Джона Гилберта…

– Доверенным лицом Джона Гилберта?

– Да, в последние годы его жизни.

По Нью-Йоркской авеню машины мчались так быстро и бесшумно, что во мне росло ощущение нереальности происходящего. Они проносились с приглушенным шелестом, словно скользили по воде. Мы были уже у моста Альма. Говард де Люц. Есть надежда, что это мое имя. Да, эти звуки пробуждают во мне что-то, но столь же неуловимое, как отблеск лунного света. Если Говард де Люц – это действительно я, то мне нельзя отказать в оригинальности: из множества профессий, одна другой пленительнее и почетней, я выбрал роль «доверенного лица Джона Гилберта».

Не доходя до Музея современного искусства, мы свернули в маленькую улочку.

– Я живу здесь, – сказал он.

В лифте свет не горел, а на лестнице он тут же погас, и пока мы поднимались, в полной темноте, до нас долетели звуки музыки и смех.

Лифт остановился, и я почувствовал, как Блант рядом со мной пытается нащупать ручку дверцы. Наконец он ее открыл. Выходя из лифта, я толкнул его – на площадке было совсем темно, хоть глаз выколи. Смех и музыка доносились из квартиры на этом этаже. Блант повернул ключ в замке.

Он прикрыл за нами дверь, и мы оказались в передней, освещенной слабым светом голой лампочки, свисавшей с потолка. Блант в растерянности остановился. Я подумал, не пора ли мне откланяться. Оглушительно гремела музыка. На пороге комнаты появилась рыжеволосая молодая женщина в белом купальном халате. Она удивленно оглядела нас. Небрежно запахнутый халат приоткрывал ее грудь.

– Моя жена, – сказал мне Блант.

Она чуть кивнула мне и обеими руками стянула у шеи ворот халата.

– Я не знала, что ты так рано вернешься, – заметила она.

Так мы и стояли, не двигаясь, и от тусклого электрического света наши лица казались смертельно бледными. Я обернулся к Бланту.

– Могла бы предупредить меня, – сказал он ей.

– Я не знала…

Она опустила голову, словно ребенок, пойманный на лжи. Оглушительная музыка смолкла, уступив место саксофонной мелодии, такой прозрачной и чистой, что казалось, она тает в воздухе.

– Вас много? – спросил Блант.

– Нет, нет… несколько друзей…

Приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова коротко стриженной блондинки со светлой розовой помадой на губах. Потом другая голова – брюнета с матовой кожей. Свет голой лампочки превращал их лица в маски. Брюнет улыбался.

– Я должна вернуться к ним… Приходи часа через два-три.

– Хорошо, – сказал Блант.

Она исчезла в комнате вслед за своими друзьями и закрыла за собой дверь. Послышались взрывы смеха, возня. Потом снова грянула музыка.

– Пошли! – сказал Блант.

Мы вновь очутились на лестнице. Блант зажег свет и примостился на ступеньке. Жестом он пригласил меня сесть рядом.

– Моя жена намного моложе меня… Тридцать лет разницы… Никогда не следует жениться на женщине намного моложе себя… Никогда. – Он положил мне руку на плечо. – Все равно ничего не выйдет. Не было еще случая, чтобы вышло… Запомните это, старина…

Свет погас. У Бланта не было ни малейшего желания вновь его зажечь. У меня, впрочем, тоже.

– Видела бы меня сейчас Гэй…

Он рассмеялся при этой мысли. Странный смех во мраке.

– Она бы меня не узнала… За эти годы я прибавил по крайней мере килограммов тридцать…

Он снова рассмеялся, но не так, как прежде, более нервно, принужденно.

– Она была бы очень разочарована… Вы только представьте себе… Пианист в гостиничном баре…

– Почему разочарована?

– А через месяц я буду безработным…

Он сжал мне руку выше локтя.

– Гэй верила, что я стану вторым Коулом Портером[3]3
   Коул Портер (1892–1964) – американский композитор, автор ряда популярных мюзиклов.


[Закрыть]…

Вдруг раздался женский крик. В квартире Бланта.

– Что происходит? – спросил я.

– Ничего. Развлекаются.

Мужской голос проорал: «Открой мне! Открой, Дани!» Смех. Хлопнула дверь.

– Дани – это моя жена, – шепнул Блант.

Он встал и зажег свет.

– Пойдем прогуляемся.

Мы прошли по эспланаде Музея современного искусства и сели на ступеньки. Я видел, как внизу, по Нью-Йоркской авеню, проносятся машины, – и это был единственный здесь признак жизни. Вокруг нас ни души, все замерло. Даже Эйфелева башня на другом берегу Сены – незыблемая Эйфелева башня – походила на груду железного лома.

– Здесь хорошо дышится, – сказал Блант.

И правда, теплый ветер овевал эспланаду, статуи, казавшиеся сейчас темными пятнами, и большие колонны музея.

– Я хотел показать вам фотографии, – сказал я Бланту.

Вынув из кармана конверт, я открыл его и достал два снимка: Гэй Орловой со старым Джорджадзе и человеком, в котором, мне казалось, я узнавал себя, и Гэй Орловой в детстве. Я протянул ему первый.

– Ничего не видно, – пробормотал Блант.

Он несколько раз чиркнул зажигалкой, но ветер задувал пламя. В конце концов он прикрыл его ладонью и поднес зажигалку к фотографии.

– Вот, посмотрите на этого человека, – сказал я. – Слева… У самого края…

– Ну?

– Вы знаете его?

– Нет.

Он склонился над фотографией, приставив ладонь козырьком ко лбу, чтобы не погасло пламя.

– Вам не кажется, что он похож на меня?

– Не знаю.

Он еще несколько секунд рассматривал фотографию, а потом вернул мне.

– Гэй здесь такая, какой я ее знал, – сказал он печально.

– Вот ее снимок в детстве.