Текст книги "Фосс"

Шесть

Путешествие «Морского ястреба» прошло сравнительно гладко, не считая эпизода с Тернером, внезапно очнувшимся от пьяного угара в полном смятении, бормоча про какой-то нож, который куда-то дел и который понадобился ему немедленно. Порывшись в своих вещах, он извлек на свет нож с черной костяной рукояткой и довольно изящным лезвием. Он приносит беду, настаивал Тернер, и достался ему при странных обстоятельствах. Доведя себя до неистовства, бедняга бросился к борту и швырнул нож в воду. Потом он понемногу успокоился, а корабль тем временем добрался до Ньюкасла.

Члены экспедиции покинули судно вечером. Как и было договорено, их встретил мистер Сандерсон и проводил до постоялого двора на окраине города, где, по его мнению, им никто бы не помешал отдыхать. На данном этапе от них мало что зависело. Фосс ехал с Сандерсоном. Беседа не клеилась, сухие реплики обоих не могли выразить всего, что было у них на душе. Оба испытывали неловкость и предпочли молчать всю дорогу. Впрочем, ни тот, ни другой не были в обиде, и вскоре сблизились, погрузившись в непривычную жизнь постоялого двора с его пятнами желтого света, запахами мочи и жареного мяса, лаем пойнтера и маловразумительными советами пьяницы-завсегдатая.

Задерживаться на постоялом дворе им не пришлось, поскольку мистер Сандерсон пригнал лошадей, на коих путешественникам утром предстояло отправиться прямиком на его ферму в Рейн-Тауэрс, путь до которой занимал не один день, а закупленное в Сиднее оборудование и поклажу неспешно перевезли бы на телеге, запряженной волами.

Фосс согласился с этим вполне разумным планом и наутро после прибытия присоединился к своему хозяину во главе кавалькады, отправившейся в путь из Ньюкасла. Больше всех радовался юный Гарри Робартс, ведь ему еще не доводилось ездить верхом. Он гордо восседал, обозревая плодородные угодья поселенцев и вдыхая ароматы таинственного буша, который выступал из голубой дымки по мере приближения, окружал их со всех сторон и гасил голоса. Вскоре раздавались лишь звяканье упряжи, крики птиц и ерзанье Гарри Робартса, чьи ляжки пульсировали от боли – монотонной, бесконечной, ритмичной как ход часов.

– О господи! – стонал он, крутясь с боку на бок и тщетно пытаясь облегчить боль.

Вокруг расстилались пастбища и буш. Сверху сияло жаркое красное солнце, падая на шишковатую голову Гарри.

Местность была Фоссу знакома, поскольку из залива Моретон и северных земель он возвращался сушей, однако немец проникся торжественностью момента и озирался с таким видом, словно он здесь впервые. Вокруг расстилался идилличный и живительный пейзаж. Фосс с удовольствием упивался этим незамысловатым, но действенным лекарством. Иногда путники сворачивали с дороги и ехали напрямик по проложенным в буше тропам, безмолвно ступая по траве. Их безмолвие ничуть не походило на звенящую тишину одинокого путешествия сквозь бесконечность. Немец не раз испытал это на себе и даже устал от погружения в глубины собственной личности, в черные шипастые дебри. Люди давно проторили здесь тропы. На стволах косматых деревьев кое-где виднелись бледные шрамы. Сейчас Фосс следовал по чужим стопам и ничего не имел против. Мир богов становился миром людей. Члены отряда вереницей ехали за Фоссом, почти все как один опустив головы. Их кашель больше не вызывал у него раздражения. Впереди виднелась длинная, тощая и весьма цивилизованная спина мистера Сандерсона.

– Здешние земли в основном поделены на небольшие участки. То есть до самых границ Рейн-Тауэрс и Далвертона, где все принадлежит Ральфу Ангусу, – сказал Сандерсон, который порой тяготился молчанием и считал своим долгом делать пояснения.

Кое-где у дороги появлялись пугливые розовощекие детишки с сопливыми носами и глазели на путников, приоткрыв рты от изумления. Домотканая одежда придавала им несколько чопорный вид. Их неподвижные фигурки окружал ореол безвременья. Разумеется, они не отваживались заговорить и развеять иллюзию. Дети с неумолимыми голубыми или жгучими шоколадными глазами стояли и смотрели, пока круп последней лошади не скрывался из виду. Тогда они бросались бежать по дороге, перепрыгивая кучки желтого навоза, кричали и презрительно фыркали с таким видом, словно знали всадников лично и совсем их не боялись.

Чуть меньшей робостью отличались их матери, которые суматошно выбегали из глиняных хижин или шалашей, стирая с рук пену или пряча в небеленые корсажи большие груди, прервав кормление младенцев. Их энтузиазм тут же улетучивался, женщины стояли как вкопанные и молчали, с виноватым видом пробормотав пару слов. С посланниками внешнего мира пристало говорить лишь их мужьям. И вот выходили поселенцы в ботинках, пошитых долгими зимними ночами. Их адамовы яблоки двигались в такт репликам о погоде, стадах или урожае. Хлеб насущный они добывали из скалистых, поросших кустарником земель, и скудные слова тоже давались им с таким трудом, будто они высекали их из камня.

Фосс так и сиял.

– Сразу видно – хорошие люди! – заявил он. – Они все свободные поселенцы?

– Некоторые из них. Некоторые – бывшие каторжники, – ответил Сандерсон через плечо. – Здесь живут и те, и другие. Плохих и хороших людей хватает с обеих сторон.

Он имел куда меньше эфемерных иллюзий, поскольку по своим человеческим качествам значительно превосходил Фосса. В тот момент исполненный надежд немец готов был поверить даже в то, что хороши все люди без исключения.

– Само собой, разумеется, – согласился он с видом страдальца, не понятого поверхностным собеседником. – Если вы вглядитесь в кожу юной красавицы, то наверняка заметите пару изъянов: воспаленный участок кожи, скажем, расширенные поры или даже прыщик. Однако они ничуть не затрагивают сущность ее красоты. Вы согласны?

– Если вопрос сводится к сущности, то да, – ответил Сандерсон с надлежащей серьезностью.

Фоссу была видна лишь спина едущего впереди хозяина – скучная, благоразумная и весьма цивилизованная, как уже упоминалось выше.

Сандерсон был человеком, можно сказать, культурным, которого страстное стремление к истине избавило от необходимости щеголять своим умом. В другую эпоху помещик стал бы монахом или даже отшельником. В середине девятнадцатого века английские джентльмены и преданные мужья так себя не вели, поэтому он променял Белгравию на Новый Южный Уэльс и учился смирению иными способами. Поскольку он был богат и прибыл на континент в числе первых поселенцев, то приобрел неплохой надел земли. После торжества мирской гордыни, почти неизбежной для представителей его класса, Сандерсон ударился в смирение. Жил он очень просто, вместе со своей скромной женой. Праздности они предавались редко, разве что вечерами читали при свечах. Только любовь к книгам и можно было поставить им в вину, ведь многим она казалась проявлением тщеславия и чудаковатости. Дома у Сандерсонов книги в богатых кожаных переплетах стояли рядами и вовсе не пылились на полках. Супруги постоянно выискивали друг для друга отрывки, словно выбирали кусочки мяса понежнее, зачитывали вслух и буквально сияли от удовольствия. Помимо этого поставить им в вину было решительно нечего. Сандерсон заботился о своих стадах, как любой христианин. Если он и преуспел больше других, то никто не видел в этом несправедливости, и оба супруга умывали ноги своим слугам, чутко и незримо радея о них самыми различными способами.

– Сколько миль осталось до ваших владений? – время от времени спрашивал Фосс.

Сандерсон исправно отвечал.

– Мне не терпится их увидеть! – неизменно заверял его Фосс.

Порой кажется, что неведомые места принесут нам небывалое успокоение и счастье. Так и подверженная ошибкам человеческая природа Фосса стремилась в Рейн-Тауэрс, наделяя его всевозможными достоинствами, которые человек надеется обрести в сердце каждого миража, входя в сказочные здания, разводя огонь в призрачном очаге. Название сверкало перед мысленным взором немца, и он повторял его по дороге на все лады. Сандерсон отнесся к эксцентричности гостя с пониманием, потому как ожидал чего-то подобного, хотя оценка его осведомителя несколько отличалась от того, что он наблюдал сам. Немец носил маску спокойствия и, казалось, обладал бесхитростной простотой, что было довольно неожиданно. Они продолжали путь. В ясные, бесстрастные весенние дни помещик задавался вопросом, какие именно проявления страсти он надеется увидеть. Однако вообразить тьму разум его не мог. Они переходили вброд ручьи, в которых не скрывалось ничего. Истина солнечных лучей усеивала пятнами невинную траву. В этом свете, понимал он, тайное должно стать явным. И все же был не в силах обвинить другого человека в том, что его натура так несхожа с его собственной.

Следует признать, что разницы как таковой и не было – не в то время, не в том месте. Фоссом овладела достойная восхищения учтивость и выдержка. Он заботливо объезжал вереницу путников, указывал им на интересные особенности местности, спрашивал мнения, раздавал советы и потом возвращался на свое место позади хозяина, где вновь упивался благосклонностью нового друга, к вниманию которого, казалось, испытывал непреодолимую жажду.

В той или иной степени это заметили все, кроме Сандерсона.

Гарри Робартса забавляло, что его идол облапошил их хозяина, переняв черты характера последнего. По правде говоря, со стороны мистера Фосса никакое это было не воровство. Лемезурье и Тернер, напротив, презрительно фыркали, словно псы, которые сперва купились на ласку, а потом получили пинка. Пэлфримен смотрел и слушал, разрываясь между научным интересом к анализу поведения и безотчетным стремлением верить в то, что Фосс прав, даже если для этого ему пришлось бы признать, что сам он ошибался.

К вечеру последнего дня участники экспедиции спустились в долину, по которой с приглушенным журчанием бежала бурая река, и бурые же рыбы дремали среди камней. Лошади навострили уши и бодро выгнули шеи, почуяв близость дома. Ступая по цветущей долине, они нервно трепетали. Их уверенность передалась даже чужакам.

Вскоре среди зарослей клевера им стали попадаться неторопливо бредущие коровы и рогатые бараны, которых вел к загону молодой пастух. Однако Фосса больше занимала сама долина, чем ее обитатели. В закатных лучах горный рельеф выглядел особенно впечатляюще. В бронзовых скалах проступали серебряные жилы, вершины склонов переливались цветами аметиста и сапфира, пока всадники не обогнули бастион, скрывший от глаз этот последний оплот красоты.

– А-аах! – вскричал Фосс.

Сандерсон смущенно рассмеялся.

– Вон те скалы на вершине холма и есть «башни», в честь которых долина получила свое название, Рейнские башни.

– Совершенно справедливо! – воскликнул немец. – Настоящая крепость.

Вокруг разливалось золотое сияние. Вечер фиолетовым потоком нахлынул на подножие холма, едва не затопив Фосса. Перед его мысленным взором зароились обрывки воспоминаний, заставляя пожалеть, что он не утонул в этом потоке, а выплыл, прибегнув все к тому же злополучному средству, что и всегда.

Сандерсон тоже способствовал его возвращению, бросая простые, деревянные слова.

– Вон там, под ивами, усадьба. Там сарай, где мы держим овец. Около вяза – амбар. И домики для работников. Как видите, у нас тут целая община. Даже церковь строим.

Сгустки то ли тумана, то ли дыма сплетались с фиолетовыми тенями. Вокруг отряда носились собаки, вздымая тучи пыли, и лаяли до хрипоты. Люди же хранили молчание, потрясенные величием зрелища и притихшие в ожидании новых знакомств. Некоторые оробели. Юный Гарри Робартс дрожал в холодном поту, Тернер, трезвый уже пару дней как, боялся, что в столь уязвимом состоянии не переживет тягот общения. Даже Пэлфримен понял, что как следует помолиться на ночь не выйдет и за это придется поплатиться успехами на пути, где любой успех иллюзорен. Поэтому он слегка подотстал, стараясь по возможности избегать своих компаньонов.

К ним вышла женщина в сером платье и белом фартуке, с маленькой девочкой за руку, и проговорила очень торжественно и в то же время радушно:

– Рады приветствовать вас в Рейн-Тауэрс, мистер Фосс! – Смутившись, она с улыбкой добавила: – И всех остальных тоже, конечно!

Сандерсон спрыгнул с лошади и обнял жену. От ласки эта женщина неопределенных лет заметно приободрилась. Хозяин крикнул, и из-под ивы вышли два конюха, чтобы забрать лошадей.

– Спускайтесь, Фосс, о них позаботятся, – объявил Сандерсон. – Неужели вам настолько полюбилось седло? Пойдемте-ка в дом, устроим вас поудобнее.

Фосс кивнул, однако с места не сдвинулся. Он задумчиво сидел на лошади, сжав губы. Змей проскользнул даже в этот райский уголок, понял Фрэнк Лемезурье и тяжко вздохнул.

Все словно ждали чего-то.

– Ни к чему настолько вас обременять, мистер Сандерсон, – проговорил немец, разомкнув губы. – Мне было бы крайне неловко предположить, что столь многочисленная компания вторгнется под ваш кров. Я предпочел бы разбить лагерь где-нибудь по соседству, воспользовавшись нашими собственными спальными принадлежностями, и развести костер.

Миссис Сандерсон обернулась к мужу, который заметно побледнел.

– Мне как-то и в голову не пришло, – сказал он.

Зато это весьма кстати пришло в голову немцу, и в его взгляде полыхнула горькая радость. Последние фрагменты впечатляющего вида исчезали в сумерках, красота прибытия в долину обретала трагические нотки. Напрасно поддавшись чувственным восторгам, он должен заплатить за это страданием.

Те, для кого подобное самоуничижение осталось загадкой, застонали и заерзали в седлах. Те, кто знал Фосса чуть лучше, промолчали.

– Ведь я уже всем постелила! – возразила сбитая с толку хозяйка.

Челюсти Фосса сжались от боли, которую он причиняет другим и, что еще ощутимее, самому себе.

Сложно сказать, справился бы с этим затруднением даже сам неподражаемый мистер Сандерсон, но тут Пэлфримен протяжно всхлипнул, повалился ничком и начал сползать с лошади. Все кинулись ему на помощь. И все, исключая самого Пэлфримена, вздохнули с облегчением.

– Он болен? – спросила миссис Сандерсон. – Бедняга, наверно, это от усталости.

Пока лишившегося чувств Пэлфримена несли к дому, Фосс рассказывал, как его коллега недавно упал с лошади, и, хотя тот объявил себя здоровым, лично Фосс придерживается иного мнения и не считает орнитолога в достаточной мере окрепшим, чтобы принимать участие в экспедиции. Фосс утирал шею платком, не чувствуя ни малейшего облегчения. Его объяснения звучали все более агрессивно.

Когда они добрались до террасы невысокой усадьбы со стенами цвета бледной охры, с белеными притолоками и оконными рамами, появился коренастый субъект могучего вида и забрал у них безжизненное тело орнитолога, хотя никто его об этом не просил.

Сандерсон счел его вмешательство совершенно естественным.

– Это мистер Пэлфримен, орнитолог. Он потерял сознание, – пояснил он незнакомцу. – Еще не вполне оправился после болезни. Будьте так добры, отнесите его в угловую комнату, чтобы мы с женой были рядом и могли о нем позаботиться.

Очнувшись в непривычной обстановке, Пэлфримен тут же принялся искать, перед кем бы извиниться. У изголовья кровати стоял кряжистый незнакомец, с которым он попытался заговорить, но тот развернулся и вышел.

По крайней мере, эпизод с обмороком орнитолога разрубил гордиев узел: за переполохом последовали объяснения и заверения в дружбе, Фосс и Лемезурье согласились остаться в доме, Тернер и Гарри Робартс отправились вслед за конюхами к месту, выделенному для лагеря. Никто не стал обсуждать странные возражения Фосса. Вероятно, он и сам позабыл о них до тех пор, пока не примется, по обыкновению, воскрешать в памяти болезненные проявления своей несговорчивой натуры.

Подобные вечерние недоразумения быстро сходят на нет в доме, в котором босоногие детишки носятся по каменным полам и весело окликают друг друга, горничные разносят подносы с золотистым хлебом и накрахмаленные салфетки, собаки поскуливают и сбегаются на запах жаркого. В просторной комнате с низким потолком, где накрыли к ужину, горел камин из эвкалиптовых дров. Яркий теплый свет бросал на белую скатерть причудливые тени, пока не зажгли светильники. Наконец сама миссис Сандерсон, все-таки подчинившись условностям и уложив волосы в прическу, тоже внесла свою лепту, водрузив на каминную полку подсвечник с самодельными свечами.

Пока они ждали ужина, хозяин налил вина Фоссу, Лемезурье и себе.

– Из нашего собственного винограда, – пояснил он. – Хочу когда-нибудь полностью перейти на самообеспечение.

И он принялся указывать гостям на всевозможные миски и кувшины, которые сделал сам из местной глины, а его жена расписала красками и обожгла в печи. Даже если яркие цвета и четкие формы от чрезмерного жара немного поблекли и поплыли, это лишь придавало им трогательности.

Собственно говоря, трогательность отмечала и обстановку гостиной, и все хозяйство в Рейн-Тауэрс, по контрасту с горделивыми скалами. Мелкие неудачи вовсе не обескураживали Сандерсонов. Весьма вероятно, в этом и крылась причина успеха супругов.

– От всего сердца поздравляю с замечательными достижениями, которых вам удалось добиться в такой глуши! – объявил Фосс. Во рту у него стало горячо от выпитого вина. – Я вам даже завидую.

– Любой может достичь успеха, если только пожелает! – немного резко ответил Сандерсон.

Это Фосс знал и сам.

– У разных людей и достижения разные. К сожалению, мне не построить крепкого дома и не жить в нем той жизнью, какая бывает в таких домах. Поэтому, – Фосс сделал несколько жадных глотков вина, – сейчас я в полном смятении. Честные люди способны с легкостью подорвать устои, коими обладают иные из нас.

Немец отставил бокал.

– Я плохо выражаю свои мысли по-английски.

Миссис Сандерсон поняла куда больше, чем ее супруг мог себе позволить, и вид у нее стал несчастный. Она протянула тонкие, хотя и крепкие руки к огню, на фоне которого они сделались почти прозрачными, и проговорила:

– Пора бы и остальным подойти.

Лемезурье, тоже сидевший у камина и уловивший не хуже хозяйки настрой своего предводителя, наклонился и взял на руки маленькую девочку.

– Что ты любишь больше всего? – спросил он без тени цинизма, которым привык защищаться от присущего детям всеведения.

– Пирог с патокой, – без тени сомнения ответило дитя.

Она с серьезным видом трогала его лицо, и молодой человек тонул в ее глазах. Из всех чар, действовавших в гостиной, где потрескивал камин и спящая собака гналась за приснившимся зайцем, пожалуй, именно эти были самыми мощными, пока их не развеял вошедший Ангус.

Едва юноша ворвался в комнату, тут же стало ясно, кто он такой. За исключением разве что самых недовольных, окружающие прощали ему практически все, даже его богатство и невежество, поскольку к симпатичным, немного нескладным и рассеянным юнцам, как и к породистым лошадям и охотничьим собакам, люди относятся весьма терпимо. Лицо его не скрывало ничего, поэтому натуры замкнутые чувствовали вину за свои тайны и поспешно стремились ее загладить, становясь откровенными. Ведь рыжеволосый румяный Ангус, всегда сияющий белозубой улыбкой, был таким добродушным.

– Ральф, хотя вы и опоздали, – без тени упрека заметил Сандерсон, – не мне учить вас пунктуальности. – Специально для Фосса он пояснил: – Это второй Ральф. А я – первый.

Мысль о том, что он может существовать в двух экземплярах, пусть даже сходство заключается лишь в имени, доставляла хозяину огромное удовольствие.

Фосс отнесся к симпатичному юноше не без опаски, помня, что тот должен присоединиться к его экспедиции. Впрочем, он и виду не подал, в то время как Ангус тоже не спешил упоминать о договоренности. Оба присматривались друг к другу, непринужденно беседуя с хозяином.

– Думаю, надо позвонить, чтобы пришел мистер Джадд, – наконец решила миссис Сандерсон.

Звон колокола пронзил Фосса насквозь. Вспомнив каторжника, которого упоминал Боннер, немец понял, чего страшится больше всего.

Тем временем, пошатываясь, вошел Пэлфримен – губы сжаты, лицо заливает нездоровая желтизна. Рядом с ним держался коренастый человек, который по прибытии взял на себя заботу об орнитологе.

– Думаете, это разумно? – спросил Сандерсон.

– Вполне, – улыбнулся Пэлфримен. – Минутная слабость прошла. Я полежал пару часиков на хорошей кровати, а мистер Джадд был так добр, что напоил меня ромом с ложечки.

Значит, коренастый тип – тот самый Джадд.

Он так и стоял сбоку от Пэлфримена. Видимо, сам назначил себя в медбратья, и пациент принял это как должное.

Джадда представили Фоссу, и мужчины обменялись рукопожатиями.

Бывший каторжник держался скромно, что при его комплекции и силе особенно бросалось в глаза. По сути, он являл собой сочетание силы и нежности, вроде корявого дерева, которое изуродовали время и непогода, но при этом серебристая листва дрожит от каждого дуновения ветерка и испускает тонкий, нежный аромат. В волосах его блестела седина, шея пошла глубокими складками. Сложно сказать, сколько ему исполнилось полных лет, хотя он не был стар. Говорил он тихо и довольно грамотно. Знаниями и опытом Джадд наверняка обладал значительными, однако не спешил делиться ими со всеми подряд, и их приходилось извлекать из него чуть ли не клещами. Не то чтобы он не доверял людям, скорее перенесенные некогда несправедливость и унижение запечатали его уста. Восстав из гроба прежней жизни, он все еще не мог осознать произошедшего с ним чуда.

– Теперь, когда все собрались, давайте скорее садиться к столу, – предложила миссис Сандерсон. – Полагаю, вы голодны, мистер Ангус.

– Я всегда голоден, – покладисто кивнул молодой человек, сделавшись на удивление молчалив.

Миссис Сандерсон принялась рассаживать гостей.

– Вы, мистер Ангус, садитесь сюда. А вы, мистер Джадд, туда.

Коснувшись спинки стула, Ангус покраснел и смутился, в то время как Джадд, казалось, видел грустную иронию в ситуации, в которой ему уже приходилось бывать.

Фосс понял, что им придется сесть за стол с бывшим каторжником, и эта перспектива занимает все помыслы юного помещика. Немец задумался, не превышают ли собственные преступления Ангуса, в которых тот мог бы сознаться в порыве откровенности, того, что совершил Джадд. Вероятно, при случае он сумел бы найти в этом утешение. Однако Фосс мигом отринул эту мысль. В нем росла острая неприязнь. Хотя против Джадда-каторжника он ничуть не возражал, в качестве члена экспедиции Джадд вызывал у него серьезные опасения.

– Ну же, – сердито воскликнул мистер Сандерсон, – вы будете садиться или нет?

Гости питали к хозяину глубокое уважение и не ставили под сомнение его превосходство, поэтому молча проглотили обиду и дружно уселись за стол.

Девушки внесли большую супницу и массивные тарелки.

– Насколько я понимаю, мистер Джадд живет где-то неподалеку? – Немец старался говорить доброжелательно, но был готов к любому, даже самому неприятному исходу беседы.

Бывший каторжник лишь перевел на него взгляд и открыл рот. Он понадеялся на помощь хозяина, с каковой Сандерсон медлить не стал.

– Мистер Джадд занял несколько акров на границе нашего участка, – пояснил он. – Как видите, мы с ним ближайшие соседи, к счастью для нас, потому что в любое время можем воспользоваться его помощью и советами.

Джадд принялся за молочный суп с картофелем и сладкими травами и вроде бы совершенно успокоился. Бывший каторжник воспринял защиту Сандерсона как должное или же сделал вид, что ее принимает. Иные из присутствующих тут же изменили свое мнение и задумались, что сказали бы сами, очутись они в подобных обстоятельствах. Джадд продолжал есть свой суп. Чужое мнение его не волновало.

Ужин удался на славу. Подали большое, хрустящее запеченное седло барашка, блюдо со свежими ароматными сливами, и сдобренная вином беседа потекла самым приятным для всех образом.

Вечер шел своим чередом. Он был не из тех, на которых обсуждают важные вопросы. Это стало ясно по особому освещению и атмосфере. Миссис Сандерсон намеренно не давала гостям углубляться в серьезные темы и получала удовольствие, вспоминая званые вечера времен своей юности с музыкой и играми. Она раскраснелась и часто поглядывала на мужа, который предотвращал стычки между друзьями дома собственными методами. Он принялся рассказывать об их житье в Рейн-Тауэрс, начиная с прибытия двух молодых белокожих англичан на запряженных быками повозках с небогатым имуществом, и как они сперва обгорели дочерна, потом покрылись волдырями и наконец загрубели, но самое главное – навеки закрепились в тех землях с помощью привычек своей новой повседневной жизни. Перед мысленным взором слушателей воочию вставали простые и яркие образы прошлого, хозяин тем временем добавлял к ним впечатления о диких зверях, о любимом ружье, о холодных родниках в горах или об одичалом псе, которого не смог приручить. Как-то раз, когда он пробирался через заросли папоротника верхом, лошадь задела копытом человеческий череп. Вероятно, он принадлежал какому-нибудь каторжнику, что сбежал из прибрежных поселений в поисках рая, по мнению несчастных находящегося где-то на севере континента.

Рассказчик описал череп столь подробно, что Ральф Ангус буквально ощутил, как раскидистый папоротник прорастает сквозь его собственные глазницы. Джадд внимал молча. Фоссу временами казалось, что его молчание исполнено глубочайшего смысла.

Вскоре гости разбились на группы и беседовали при мерцающем свете камина или же дремали, прикрыв веки. Немец подошел к бывшему каторжнику, сидевшему в стороне, и решил с ним поговорить. Облокотившись о стену и скрестив лодыжки, он навис над Джаддом в своей обычной манере и не без церемоний спросил:

– Скажите-ка, мистер Джадд, вот вы владеете землей и все же готовы покинуть ее на время экспедиции, сколько бы та ни продлилась? – Фосс решил предоставить бывшему каторжнику лазейку.

– Да, – солидно ответил тот. – Жена у меня крепкая, оба сына тоже привыкли к трудностям.

В ответе не промелькнуло ни тени сомнения.

– Должно быть, вы твердо убеждены в необходимости подобных экспедиций, – заметил Фосс, все так же глядя на Джадда сверху вниз.

Исследователь вспомнил, как в предыдущем путешествии обнаружил известняковую глыбу, которой природа сообщила почти человеческие формы, исполненные схожей задумчивой простоты. Каторжник сказал:

– Мне доводилось бывать на северо-западе страны. Вам наверняка говорили. На основании этого опыта я считаю долгом предложить колонии свои услуги.

– Несмотря на допущенную по отношению к вам несправедливость?

Немец искренне заинтересовался подобным проявлением парадоксальности человеческой натуры. Хотя по части парадоксов он был еще тем специалистом, данный случай показался слишком странным даже ему. Поэтому он продолжал изучающе смотреть на поселенца, словно теперь они поменялись местами и иностранцем сделался Джадд.

Джадд беззвучно шевелил губами.

– Несмотря на… да, пожалуй, – ответил он, не поднимая глаз.

– Со временем я надеюсь узнать вас получше, – проговорил немец.

Бывший каторжник скривил губы и хмыкнул то ли с сожалением, то ли с недоверием, на что задумавшийся над собственными недостатками Фосс не обратил внимания. По сути, удовольствие от знакомства с Джаддом, как он себе его представлял, обернулось разочарованием: скала не поймет скалу, камень не сойдется с камнем, разве что в противоборстве. В силу своего характера Фосс тоже был каменной глыбой, только более рыхлой, с включениями осколков нервов и темных минеральных отложений, чье предназначение определить не так-то легко.

Джадд уклончиво заявил:

– Я – человек простой.

Что означало: сверхсложный, заподозрил Фосс.

– И обязуюсь стараться по мере сил. Сделаю все, что зависит от моих рук. Видите ли, образования я не получил, книг не читал. Зато смыслю в заботах насущных. Вдобавок у меня есть то, что называют чутьем на буш, проверено не раз. В общем, таковы мои профессиональные умения. И еще выносливость. Впрочем, это само собой. Ведь я смог выжить.

Он громоздил слова друг на друга, будто камни.

Фосс смотрел сверху вниз на массивную, тронутую сединой голову Джадда и отчего-то не чувствовал своего превосходства. Порой ему становилось тревожно. Это бремя угрожало его безграничной свободе. Поэтому он нервно пожевывал усы, горько кривил губы и качал головой, готовясь вступить в бескрайнюю страну то ли каменных пустынь, то ли туманных гор, то ли роскошных тропических лесов. Пока земля эта принадлежит только ему. Душа его должна раньше всех, словно по праву первой ночи, мучительно трудно проникнуть во внутреннюю часть континента. Никто из присутствующих, как он подозревал, оглядываясь по сторонам, не познал собственный разум настолько, чтобы подготовить себя к бремени подобного опыта. Кроме, пожалуй, каторжника, чьи помыслы были ему недоступны. Каторжник побывал в аду и, как выразился он сам, смог выжить.

Мистер Сандерсон, будучи весьма щепетилен к правилам и нормам человеческого общения, поднялся, пнул остатки прогоревших дров, напугав собак, и предложил гостям расходиться, дабы с утра они с новыми силами смогли взяться за осмотр его владений. Молодой Ангус подскочил и бросился к своей лошади, не желая возвращаться домой в компании Джадда. Оба прибыли верхом, чтобы познакомиться с другими членами экспедиции, которым предстояло провести в Рейн-Тауэрс по меньшей мере неделю, отдохнуть, отобрать лошадей и мулов для перевозки поклажи.

Стук копыт лошади, на которой ускакал Ангус, стих в темноте, а мистер Сандерсон все держал фонарь, провожая второго гостя. С ним рядом на крыльце остались только Фосс и Пэлфримен, потому что Лемезурье внезапно открыл в себе новый талант и помогал хозяйке разносить уснувших детишек по кроватям.

Пэлфримен, который хранил молчание весь вечер, потому что временная слабость отторгла его от прочих, посмотрел на звезды и воскликнул:

– Как хорошо, что я не знаток астрономии!

– Почему же? – поинтересовался Фосс.

– Узнав звезды, уже не сможешь ими восхищаться.

Фосс фыркнул в ответ на такой слабый аргумент и окончательно понял, что Пэлфримена не стоит принимать в расчет.

И все же немец ценил красоту ночного неба, как и другие люди, только на свой лад. Одновременная простота и смехотворность слов Пэлфримена вызвала у него ярость, и звезды над ним вспыхнули холодным огнем.

– Сегодня опять будут заморозки, – поежился Сандерсон, и фонарь в его руках дрогнул.

– Как вы себя чувствуете, сэр? – спросил Джадд вполголоса и тронул Пэлфримена за локоть.

– Лучше не бывает, – ответил Пэлфримен, успевший позабыть про свое недавнее недомогание.

Эти двое разговаривают так, будто между ними особые отношения, отметил для себя Фосс. От осознания собственного одиночества им тут же овладела паника: с ним никогда и никто так не прощался… Немец спустился на ступеньку ниже, пытаясь заглянуть в лица каторжника и орнитолога.