Текст книги "Крылья нетопыря. Часть II. Трон из костей"

Добронрав отрицательно покачал головой.

– У нас всё не так, Молиба. Люди, конечно, любят говорить об уважении, но обычно это касается того уважения, которое относится лично к ним. Безусловно, всякий из нас хочет, чтобы его уважали, буквально требует этого от окружающих, но сам уважать других готов далеко не каждый. Поэтому всю нашу жизнь мы подчиняемся чужому мнению. Знаешь, – Добронрав почесал нос и ухмыльнулся, – иногда мне кажется, что нами управляет вовсе не Господь, не судьба и уж тем более не мы сами. Нашу жизнь и долю определяет мнение окружающих. Серьёзно. Мы боимся его хуже кары небесной!

Добронрав не выдержал и, соскочив с места, принялся метаться взад-вперёд, как зверь в клетке. В сердцах он активно размахивал руками и говорил всё громче. Он так долго слушал всех, не имея при этом возможности быть услышанным, что теперь из него лавиной рвалось всё, что накипело. И лавина эта грозила накрыть боярича с головой.

– С самого детства я только и слышу: «Добронрав, как ты себя ведёшь?», «А что люди скажут?», «И тебе не стыдно?», «Разве мальчики себя так ведут?», «Так не делай, а то над тобой будут смеяться!» И с годами меняется только общий вид фразы, но никак не её содержание. «Добронрав, ты – боярин! Соблюдай достоинство», «Вежество – прежде всего!» Аяне понимаю, Молиба, какое мне дело до того, что там скажут какие-то люди? Мне совершенно плевать на мнение каждого из них. Особенно тех, кого я даже не знаю. Но вместо того чтобы послать всё это в задницу, я смиренно делаю то, что должно. Как хороший сын, хороший послух. Хороший мальчик. В нашем мире быть хорошим – это делать то, что тебе позволяют, Молиба.

Парень внезапно остановился и опустил голову. У него сбилось дыхание, как будто боярич пробежал две версты. Волосы намокли от пота и прилипли ко лбу.

– Знаешь, я вам, сиринам, завидую. Вы молодцы, что ни на кого не смотрите.

– Добронрав… – сирин посмотрела на него большими печальными глазами.

– Да! – Добронрав дёрнул плечом и нервно посмотрел на густые кроны, что сплетались ветвями прямо у него над головой. – Не надо, Молиба, не жалей меня. Всё нормально.

– Добронрав! – зло прошипела она.

– Что?

– Надо срочно убираться!

– Почему?

– Ты так громко рассказывал, что нас наверняка услышали. Сюда идут алконосты, я чувствую их. Если ты так собирался быть осторожнее, то я боюсь представить, что ты имел в виду, когда грозился остановить тех, кто собирался нас тут всех извести.

Отрок ощутил, как пульсируют внезапно ставшие пунцовыми уши.

– Да я…

– Ясно. Туда, быстро!

Ох, не зря его тренировал Ратибор Ослябьевич. Добронрав щучкой, как под шквальным обстрелом, нырнул в кусты и притаился. Почти ни одна веточка не пошевелилась.

Потом они бежали то в одну сторону, то в другую. Вернее, бежал Добронрав, а птицыдева указывала ему путь. Сирин вновь то и дело улетала вперёд – на разведку, потом возвращалась и вела человека дальше.

Это напоминало их первый день знакомства, с той лишь разницей, что сегодня Добронрав не боялся. Он свято верил, что Молиба, как и в прошлый раз, найдёт безопасную дорогу и выведет его.

Они метались из стороны в сторону, и бояричу временами казалось, что они возвращались туда, где уже пробежали. С каждым новым кругом Молиба становилась всё более напуганной. Её и без того большие глаза казались просто огромными. На бледном лице не было ни кровинки. В любой, даже самый неожиданный момент сирин могла выкрикнуть «Стой!» и отправить парня в совершенно непредсказуемую сторону.

Очень быстро от такого темпа Добронрав начал валиться с ног. Икры забились и стали как ватные. Сердце и вовсе грозило выпрыгнуть из груди вместе с лёгкими.

Молиба вполголоса ругалась над головой, из чего Добронрав сделал вывод, что дела на этот раз действительно плохи. Но лишь когда она в последний раз обронила своё «Стой!» и в изнеможении упала рядом, Добронрав понял, что ему конец.

Хлопки огромных крыльев могло услышать уже даже простое человеческое ухо.

Добронрав почувствовал, как у него слабеют ноги, и медленно обернулся к птице. Молиба смотрела на него с ужасом ещё большим, чем он сам смотрел на неё. Должно быть, это оттого, что сирин точно знала, что с ним сделают алконосты. Из нежных изумрудных глаз потекли слёзы.

– Добронрав, я не хотела. Правда. Я думала, что выведу тебя. Я не хотела, Добронрав, понимаешь?

Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Сердце от страха бухало где-то в ушах, а самого парня невыносимо тошнило. Когда Добронрав слышал в каких-нибудь сказках, как у героя дрожат колени, он всегда думал, что это какое-то художественное допущение – для красного словца; а теперь колени вполне себе по-настоящему тряслись у него. А ещё он почувствовал известное напряжение в мочевом пузыре и даже как-то отстранённо подумал: насколько глупым он будет выглядеть в глазах Молибы, если прямо сейчас перед ней обмочит штаны?

– Я не хочу, чтобы ты умирал! – в отчаянии произнесла сирин, и Добронрав понял, что от её слов ему становится ещё хуже. – Не хочу! Прости меня!

– За что?

– За это…

Она приблизилась к нему так плотно, что мальчишка почувствовал её горячее дыхание. Никогда ещё он не видел её глаза так близко. Столь прекрасные и чарующие, что от одной только их близости Добронрав стал меньше бояться. Должно быть, благодаря знаменитой магии сиринов. Её губы были прямо напротив его, и Добронрав впился в них, как в последний глоток воздуха. Дева забилась в его объятиях, но боярич держал крепко, и скоро она обмякла и покорилась.

А потом его запястье пронзила острая боль, которая слегка отрезвила парня. Молиба оторвалась от него и шарахнулась в сторону.

– Ты с ума сошёл! – завопила она шёпотом. Оказывается, шёпотом тоже можно вопить. – Я совсем не это имела в виду!

Добронраву вновь стало стыдно. Чтобы скрыть своё смущение, он потёр расцарапанное запястье. Голова шла кругом, и мальчишка уже почти перестал осознавать, что происходит.

Кусты затрещали, и с трёх сторон появились четыре алконоста. Они были в полтора раза выше Молибы. Добронраву пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на них. А посмотрев, он оцепенел от ужаса. Эти гигантские птицы и впрямь все были с мужскими лицами. С жёсткими скуластыми лицами, на которых глубоко посаженные глаза лучились злым торжеством.

Алконосты принялись клекотать, видимо, переговариваясь меж собой. При этом они выгибали грудь забиякой и кружили вокруг человека, рассматривая его со всех сторон. Их покрытые смолянисто-чёрным оперением тела казались средоточием мрака.

Добронрав почувствовал, как по внутренней стороне бедра побежало что-то тёплое и как мог сжал мышцы ягодиц и гениталий.

Рядом Молиба переминалась с лапы на лапу и глядела на алконостов злым затравленным зверьком. Иногда она отвечала им что-то на их птичьем наречии, отчего алконосты кривились и скрежетали зубами, а сирин нервно подёргивала шеей.

В результате недолгой перепалки чёрные исполинские птицы сбились в кучу перед человеком и сирин. Вперёд вышел высокий, самый чернявый из всех. Его мощные мускулистые плечи переходили в крылья только почти у самого локтя. Он гаркнул ещё что-то непонятное, а потом зло посмотрел Добронраву в глаза и произнёс на чистейшем неревском:

– Ладно, раз этот бескрылый – твой, то пусть живёт!

С этими словами алконосты, как по команде, взмыли в воздух. Тот, что говорил последним, проделал над головой человека круг, отвесив ему подзатыльник, и только после этого скрылся в темноте рощи.

От удара Добронрав покатился кубарем. Потом, кое-как поднявшись, он потёр ушибленное место. А мгновение спустя на него налетело сизое с прозеленью тело и, крепко прижавшись, обвило огромными крыльями. Молиба плакала навзрыд у него на груди так, будто это она только что избежала верной смерти.

Всё ещё ничего толком не понимая, Добронрав освободил левую руку и обнял ею сирин за шею. Ладонь ощутила неожиданно мягкие перья. Из раненого запястья всё ещё сочилась кровь, марая великолепное оперенье. Парня шатало.

– Тише, – услышал Добронрав свой голос. – Тише. Всё прошло.

Молиба что-то пропищала ему на своём языке, а потом опять уткнулась носом в грудь.

Добронрав стоял и обнимал её левой рукой за шею, а правую держал там, где крыло срасталось с туловищем. Уязвлённое запястье оказалось прямо перед его глазами. Присмотревшись к ране, Добронрав вздрогнул – она была в виде норальской буквы V.

* * *

Когда Добронрав вошёл на родной двор, ноги всё ещё плохо его слушались. Сверху мелко сеял первый снег, из тех, что только ляжет – и тотчас сойдёт, поэтому боярич с чистой совестью нацепил тонкие рукавицы, будто бы от холода. На самом деле так он пытался скрыть от всех свою отметину.

У терема толпился народ. В основном дворовые: челядь, рядовичи, дружина, семья. Люди стояли полукругом, упираясь его концами в фасад сруба. Гомонили. Изнутри громче всех гремел Велюра Богумилович.

Уже понимая, что дело не сулит ничего хорошего, Добронрав бочком протиснулся вперёд. Уж кто-кто, а он мог ожидать от своего отца всего. Буквально всего на свете.

И всё равно зрелище повергло в замешательство даже Добронрава.

Внутри полукруга, закрыв лицо руками, дрожала от холода Любима. На ней была тонкая льняная рубаха с зелёной вышивкой и золотой налобный обруч с искусными подвесками. Подвески раскачивались в такт рыданиям. Рубаха вымокла под снегом и прилипла к телу, обрисовав тонкие, но уже весьма оформившиеся линии.

Вокруг неё, заложив руки за спину, ходил туда-сюда сам Велюра Твердолобый. Волосатые кулаки крепко сжимали плеть.

– Верно говорят – предают всегда самые близкие! – ревел отец. – Уж от кого никогда не ожидал такого позора, так от своей любимой дочери! Что у тебя в башке-то было? – он потряс плетью у девицы перед лицом, но та всё равно ничего не видела. Она рыдала, спрятав лицо в ладонях. – О чём ты, мать твою, думала? Или ваша бабская порода думать вообще не привыкла?

Добронрав огляделся по сторонам и, завидев на другом конце Ратибора, поспешил к нему.

– Что здесь происходит?

Ратибор Ослябьевич посмотрел на ученика и глубоко вздохнул.

– За твоей сестрой давно увивался свинопас ваш, как его там?

– Глузко? – помог Добронрав.

Наставник пожал плечами.

– Наверное. Так вот, сегодня Любима разрешила ему себя поцеловать. А твой отец как ж… В общем, как чувствовал.

– Застукал?

Ратибор кивнул. Добронрав шумно втянул ртом воздух и чуть слышно застонал.

Велюра Твердолобый между тем перестал отчитывать Любиму. Стиснув зубы, он обвёл толпу безумным взглядом и остановился на Добронраве. Тот вздрогнул, как от пощёчины.

Велюра гадко ухмыльнулся.

– А! Мой наследник! Гордость и опора всего рода! – отец поманил сына волосатым пальцем. – Подь сюда. Подь, подь. Помоги своему старику.

Медленно, как в тумане, Добронрав подошёл к нему. Велюра сунул парню плеть и как следует огрел по плечу ладонью. Ноги не выдержали, и мальчишка упал на колени прямо в стылую грязь.

– Вот! – загремел Велюра Богумилович, указывая на сына пальцем. Обращался он при этом к Любиме. – Вот, посмотри, как надобно чтить отца, курва ты безродная! Встань, сыне!

Добронрав собрал последние силы и поднялся.

– Чтишь ли ты отца своего, как того заповедовал наш Господь Всеблагой? – спросил Велюра. Это был не просто вопрос – ритуальная фраза, которую отец говорил сыну на пороге какого-то важного свершения, желая заручиться его поддержкой.

Добронрав посмотрел на Велюру, и по щеке парня покатилась слеза. Весь двор, вся боярская дружина смотрели сейчас только на них двоих. Смотрели братья и сёстры. Где-то наверняка смотрела мама.

Обычай повелевал сыну подчиниться, но теоретически наследник ещё мог отказаться. В таком случае сын переставал быть членом семьи, терял все родовые титулы и изгонялся со двора до конца дней. Всем родным отныне запрещалось иметь с ним дела или даже разговаривать. Но сейчас отказать отцу в поддержке он всё ещё мог.

Правда, зная крутой нрав Велюры Твердолобого, одним изгнанием дело бы не обошлось. Добронрав, конечно, боялся остаться без родных, пусть они никогда и не были ему близки. Тогда боялся. Но ещё парень отлично знал, что во гневе отец не знает меры, и неизвестно, чем всё это может закончиться для всех остальных.

Например, для мамы.

– Чту своего отца больше самого себя, сильнее матери, как того завещал Господь наш Всеблагой. Отца сильнее чту лишь Создателя нашего единого и неделимого, великого и Всеблагого, – этой фразой сын признавал власть отца над собой и отдавался в его полное распоряжение. После такого ответа сын уже не имел права на свободу воли. Во всяком случае, пока не будет до конца исполнена воля отца.

Велюра довольно улыбнулся. Он медленно подошёл к Любиме и резко развернул её спиной к брату. От неожиданности девушка едва не упала. Чтобы устоять на ногах, она была вынуждена взмахнуть руками для баланса, и Добронрав успел рассмотреть покрасневшее и опухшее от слёз лицо. А ещё лиловый след от ладони на правой щеке.

– Ты накажешь её, как того требует обычай, – вколачивая каждое слово, как гвоздь, сказал отец. – Как положено наказывать тех, кто опозорил свой род.

У парня затряслись руки. Он едва повторно не растянулся в луже от потрясения. Добронрав в ужасе посмотрел на сестру. Перед ним, сгорбившись, стояла тоненькая, хрупкая девушка. Мальчишка видел, как сквозь промокшую до нитки ткань проступают острые позвонки.

Это была Любима. Та, что всегда относилась к Добронраву теплее всех остальных братьев и сестёр. Та самая, кто не выболтал отцу, что боярич спутался с сирин и голосил на весь город, когда с ней летал.

Меньше всего Добронрав хотел видеть на этом месте её.

– Ну, чего ты ждёшь? – выпалил Велюра.

Толпа хранила молчание.

Добронрав с ужасом смотрел на сестру. Его лихорадило так, будто это она должна сейчас дать ему две дюжины плетей – именно столько полагалось тем, кто опозорил свою семью. Ещё могли изгнать из рода, но Добронрав надеялся, что хотя бы эта участь минует Любиму стороной. Ей и так, после двадцати четырёх плетей, полученных при всём честном народе, едва ли светило теперь выйти замуж.

Из-за какого-то поцелуя.

И надо ж было случиться тому, чтобы Любиму застал именно отец. Мать бы отчитала по первое число, может, всыпала бы хорошенько, пусть бы даже и розгами. От Велюры так легко не отделаться. И чем сильнее он кого-то любил, тем страшнее была кара.

Поэтому Добронрав даже боялся представить, что ждёт его, Велюры Твердолобого, любимую дочь опосля этой экзекуции.

Двадцать четыре удара. После такого вся спина будет исполосована швами. Некоторые люди даже умирали, не в силах вынести боль. Позор своего рода – тяжкое преступление, и кара должна быть соответствующей. Но Добронрав отчаянно не понимал: что такого позорного может быть в том, что незамужняя девушка по доброй воле поцеловала парня, который ей понравился? А ещё ему было невдомёк, почему отец может решать, кого ей целовать, а кого нет. Разве это вообще его дело?

– Добронрав! – теряя остатки терпения, взвыл Велюра.

Если не ударить сейчас, то это будет уже неповиновение. После клятвы, которую он только что дал отцу, – преступление ещё более тяжкое, чем поцелуй Любимы.

Добронрав сделал шаг вперёд. В ушах бухало сердце, заглушая все прочие звуки. Рука вдруг налилась тяжестью. Кое-как подняв её, боярич протянул сестру плетью по спине. Колыхнулась рубаха, от неё брызнули капли. Любима выгнулась и зарычала. Потом снова сгорбилась и закрыла лицо руками.

Добронраву отвесили подзатыльник.

– Что это за хрень, мать твою? – проорал отец прямо ему в ухо. – Нормально бей. Мужик ты или дерьмо, в конце концов?!

Судорожно хватая ртом воздух, Добронрав взмахнул плетью снова. Удар. Тонкую ткань рубахи разорвало. Края тотчас прилипли к мокрой спине и пропитались кровью.

– Вот так! – довольно сказал Велюра. – Вот так. Давай, сын.

Это был третий удар, но отец посчитал его за второй, поскольку первый его ничуть не удовлетворил. Потом четвёртый, пятый.

Добронрава мутило. Несколько раз у него к горлу подкатывал горько-кислый ком, который мальчишка всякий раз проглатывал обратно. У парня разболелась голова. Руку, в которой он держал плётку, стянуло судорогой, поэтому пришлось переложить оружие.

Десятый, одиннадцатый удар.

Любима стоит на коленях по локоть в холодной грязи. Она дрожит от холода, боли, от напряжения, из последних сил держится, чтобы не упасть лицом в грязь. Рубаха на ней разорвана в нескольких местах, свисает окровавленными ошмётками с боков. Голая спина пузырится горячей кровью, от неё валит пар. Неровные рваные края ран разваливаются, как земля после пашни.

Добронрав продолжал бить. Крест-накрест, как в учебном бою. С каждым разом всё быстрее и быстрее. В голове ощущение, будто кто-то вставил соломинку и дует туда, дует. Воздуха уже столько, что она вот-вот лопнет, а он всё дует и дует. Перед глазами всё плывёт. В ушах звон. Добронрав всё ещё слышал, как кричит Любима, но её голос доносился до него как будто издалека.

Добронрав бил и бил, с каждым ударом всё сильнее входя в раж. Внезапно мальчишка почувствовал напряжение в штанах, как его отвердевший член упёрся в грубую ткань портков. Бояричу сделалось так стыдно, обидно, и в то же время его охватила такая ярость, что мальчишка заорал. Но не посмел остановиться.

Добронрав ревел диким зверем и в безумном исступлении колотил свою родную сестру, которая всегда была ему ближе всех, в какое-то время мальчишка даже считал её своим другом. Теперь он был её палачом.

Он бил и бил, не видя уже ничего перед собой. Мир померк, исчез. Кругом не было ничего. Только рука, которая, как заведённая, чертила плетью кресты перед собой.

Кто-то подбежал, отнял плеть. Кто-то бил его по плечу. Кто-то прижимал голову мальчишки к своей груди, которая пахла костром и сталью. Кто-то что-то ему говорил. Добронрав ничего не слышал. Он продолжал орать и биться в истерике. Когда в руке не стало плети, мальчишка принялся бить кулаками в разные стороны, сам не понимая, что он делает и зачем.

Ратибор отвёл его в терем и завернул в плед. Мальчишка охрип, но ещё долго кричал, пока его истерика не перешла в тихий, почти беззвучный плач. Воин пытался напоить послуха травяным сбором, потом вином, но Добронрав не реагировал ни на что.

Внешний мир для него перестал существовать.

Потом Добронрав потерял сознание и проспал до самого утра. А утром у него начался жар и бред.

Глава 7

Их приволокли в просторное помещение. Оба долго находились без сознания, но Азарь первым пришёл в себя. Он открыл глаза и некоторое время водил ими туда-сюда, пытаясь вспомнить, что случилось, и понять, где находится.

В помещении царила пустота – ни мебели, ни ковров, ни дверей, ни даже окон. В последних, правда, не было особой необходимости: стены целиком состояли изо льда. Или хрусталя. Но всё-таки больше походили на лёд. На скользком полу что-то вроде инея. Только вот он совсем не холодил.

Азарь устало потёр лицо, а потом рывком сел. Зажмурившись от внезапно нахлынувшей дурноты, он посидел так некоторое время, приходя в себя, а потом встал и бросился к Дугину.

Старый философ лежал без сознания, но по крайней мере он был жив. От его мерного дыхания из ноздрей струился едва заметный пар.

– Эй, Луги, – позвал его Азарь. – Ты там как? Жив?

Как и следовало ожидать, Лугин ничего не ответил. Азарь принялся тормошить его и бить по щекам, но учитель казался лишь безмолвной куклой. Ересиарх принялся разминать особые точки на голове и мочках ушей Лугина Заозёрного. Не всегда, но довольно часто воздействие на эти точки помогало привести в чувства человека в глубоком обмороке.

Сейчас это не сработало.

Тогда Азарь подбежал к стене. От неё исходил небольшой холодок, и только. Ересиарх ударил кулаком, но ничего не добился. Он ударил снова – с тем же успехом. Потом Азарь разбежался и врезал по стене ногой со всей силой, на которую только был способен. Боль пронзила ногу и отдалась во всём теле, человека отбросило назад на несколько шагов, а треклятая стена осталась невредимой.

Прихрамывая, Азарь снова подошёл к ней и постучал. На этот раз так, как стучат в чью-нибудь дверь – костяшками пальцев.

– Эй! – крикнул он. – Эй вы!

Но никто не ответил.

За стенами стояли другие стены, точно такие же – прозрачные, с тонким, едва заметным кружевом морозного узора. За ними мельтешили рогатые фигуры. Азарь никогда бы не подумал, что чертей существует такое разнообразие. То есть он знал об анчутках, шуликунах и шишках – все они носились тут толпами, но встречались и другие, с которыми ересиарх ещё не сталкивался.

У большинства рос густой бурый мех, почти как у медведя. А на лбу высились острые, как у козы, рога. Другие ходили светлее, вплоть до полной седины. Чем светлее был чёрт, тем меньше носил рога. Наверное, это что-то значило. У девяти из дюжины ноги заканчивались массивными парными копытами, у оставшихся – одним. Дважды проскальзывал кто-то похожий на шуликуна, но с широкой четырёхпалой лапой.

Все эти создания спешили по своим делам, не обращая на беснующегося в прозрачной клетке человека никакого внимания.

– Скотина! – выругался Азарь.

Он развернулся и поспешил к Лугину. Тот по-прежнему лежал без чувств. Сев подле него, Азарь обнял колени и задумчиво нахмурился. Со старым философом надо было что-то делать. Немедленно. А ещё следовало срочно выбираться отсюда. Ересиарх не имел ни времени, ни желания тут находиться. Где-то там – очень далеко – ждала Молиба. Азарь испарился, ничего не объяснив, а потом, ей наверняка рассказали, что двоих чужаков забрали черти. Безусловно, сирин волнуется и не находит себе места. Безусловно, господин Инош свирепствует и выжимает из своих людей последние соки, чтобы они скорее поставили возы на тракт.

Кто знает, не случилось ли там снова всплеска, из-за которого перевернулись телеги, а люди чуть не отдали концы?

Над миром нависло сразу две угрозы – в лице нетопыря и «разрыва». И каждая из них поодиночке способна пожрать Горний в считаные дни. А с двумя сразу – непонятно, как мир ещё оставался на своём месте.

И в каждой из них виноват Азарь.

Нет, Азарь не имел права тут отсиживаться, его место – там.

Тем не менее он как раз таки сидел. Чтобы занять чем-то руки, ересиарх принялся соскребать ладонями иней с пола и кое-как лепить из него маленькие комки. Он пытался придумать хоть какой-то вариант, но мысли то и дело возвращались в душную палатку, где его ждала Молиба. Молиба, которую он не видел уже много лет, кого обрёл всего на несколько мгновений и тут же снова потерял.

Ересиарх не должен был признаваться, что он – Азарь. Возможно, ему вообще стоило бежать сразу, как увидел рогатых. Но в балагане, опять же, была Молиба, и бежать он тоже не мог.

Постепенно мозг Азаря перешёл от недавнего разговора с крылатой девой к своей второй встрече с ней много-много лет назад. А потом воспоминания, как снежный ком, обрушились на него. Церковь, жалейка, Молиба, полёт, Любима, снова Молиба, снова Любима, острые позвонки и рёбра из-под разорванной рубахи.

В тот день Азарь натерпелся страху – сначала алконосты, потом отец. И отца он боялся куда больше. Тогда ещё боялся. Сейчас он вспомнил то чувство в мельчайших деталях – когда чёрные птицы решали его судьбу, а он даже не мог понять, что они говорят. Это было очень похоже на положение, в котором они с Лугином оказались сейчас. Тогда Азарь думал, что всё закончилось хорошо. Но ровно до того момента, как вернулся домой, и отец сделал из него чудовище. Чем всё закончится на этот раз?

Азарь сидел и лепил снежки у всех на виду, как в передвижном зверинце. На него глазели, тыкали в него пальцами и что-то говорили. Толщина прозрачных стен не позволяла ересиарху слышать, что там несли о нём черти.

Из раздумий его вырвал Лугин.

Старый философ заворочался и сел. Он подслеповато щурился и озирался по сторонам.

– Ну, не так я представлял себе дедерову кузницу, – наконец вымолвил он.

– Да, – кивнул Азарь, – котлов с грешниками пока не видно.

– Не сказать, что я сильно разочарован.

– Ты не радуйся. Синод в Храмовых скалах тоже поначалу казался мне кучкой нерешительных идиотов, пока они как следует нам не наваляли.

– Не нам, а вам, – Лугин медленно, опираясь на стену, поднялся и принялся разминать спину. – Я изначально был против как того, чтобы посылать туда Горислава, так и того, чтобы ты сам туда сунулся. Это ж надо было додуматься!

Азарь нахмурился сильнее прежнего и опустил голову. Снежок выпал из его ладоней и тут же рассыпался в белёсую труху. Помолчали.

– Ты как вообще, старая перечница? Не помяло тебя?

– Вроде ничё…

Вдруг Лугин попятился, инстинктивно прикрываясь рукой. Азарь проследил за его взглядом.

К их узилищу быстро, почти бегом, приближались два чёрта. Они были совершенно голыми, за исключением густого серо-бурого меха, что рос по всему телу. Во лбах торчали острые козлиные рога. Под тонкими губами росла козлиная же бородка. Лицами они напоминали уродливых людей с приплюснутыми носами и высокими скулами. Черти были длинные и тощие. Они передвигались на своих копытах скачками: не то шли, не то прыгали.

Черти шли, а остальные рогатые бросались в стороны, давая им дорогу. Так мелкая рыбёшка уступает дорогу щуке. Большие глаза с двумя вертикальными зрачками пристально смотрели на философа с учеником.

– Кажется, на этот раз мы нарвались, – заключил Лугин.

– Мы? – удивился Азарь. – Я им скажу, что всё это была твоя идея.

Когда черти вплотную подошли к стене, перед ними образовался высокий проём. Молча и деловито нечистые вновь сгребли людей за шиворот и куда-то поволокли.

– Эй, почтенные! – вяло перебирая ногами, обратился к ним Лугин. – Честное слово, мы уже вполне оправились и в состоянии идти сами.

После этих слов философ получил волосатым кулаком по рёбрам и всю оставшуюся дорогу только хватал ртом воздух. Азарь было дёрнулся, чтобы помочь учителю, и через мгновение они уже оба хватали ртами воздух.

Мимо проплывали исполинские, поражающие воображение коридоры и балюстрады. Изящные парапеты и перила тянулись вдоль стен и галерей с невообразимо сложным прорезным узором. Там, где чудовищно высокие потолки не скрывались в серовато-голубой хмари, под сводами покачивались маленькие разноцветные льдинки. Они висели безо всякой привязи и источали приятный свет, как от витражей. А ещё льдинки тихо звенели, как колокольчики, каждая на свой манер.

Философов тащили огромными залами, где рядами стояли искусные ледяные статуи всех без исключения существ Горнего. Тут были и прекрасные неревские русалки, и обворожительные в своей дикой, необузданной силе морские девы северных народов, и сирены Мошуарских островов с соблазнительными женскими телами, заканчивающимися рыбьими хвостами. Лесавки, полудницы, Желя и Карна – кого тут только не было! С прекрасными созданиями перемежались уродливые. Ужасные, похожие на женщин с отвисшими до колен грудями богинки стояли бок о бок со своими старшими сёстрами – албастами. Нетопыри скалились, грозно раскрыв крылья. Замерли в полудвижении, полуприседе остромордые жыжи, похожие на лис, объятых ледяным пламенем.

Азаря бросило в жар, когда он увидел здесь сиринов и алконостов.

Их волокли узкими, деревянными, без окон коридорами, единственным освещением которых оставались небольшие каганцы, поставленные каждые шестьдесят шагов на изящные кованые треноги. На стенах висели древние гобелены и клинковое оружие. Азарь подозревал, что тоже из стародавних времён.

Их спускали по нежно-розовым ступеням, целиком вырубленным из невероятно огромных сапфиров. Азарь навидался самоцветов на перстнях отца да в его же кладовых. Без сомнения, это был сапфир. Розовый камень ценился куда меньше синего, но вы только посмотрите на его величину! На одну такую ступень можно купить половину Мырьского континента, если не весь. Да ещё останется, чтобы хорошенько обмыть покупку.

Перила у этих ступеней были вырублены из адаманта. Тоже целиком. И Азарь снова не представлял, где можно найти камень такой величины.

Наконец их вытащили на улицу. В нос ударил пряный запах цветущих яблонь. Обычно в это время у них уже завязывались плоды, но только не тут. Здесь, возможно, яблони цвели круглый год.

Да и было ли здесь – в чертоге дедера – вообще такое понятие, как год? Сменялись ли тут сезоны, или кругом зеленело вечное лето?

Двор тоже полнился народами. Именно так – народами. Кроме рогатой братии, здесь суетились и спешили по своим делам загадочные тряпичники, одноглазые и одноногие разбойники – дивии люди (они орали скабрезные частушки и катили перед собой какие-то бочки), расхаживали деловитые полурослики-ичетки. Шестеро чудов в силках провели маленького летучего змея мимо Азаря с Лугином.

Ересиарх обернулся им вслед и ахнул – он увидел терем, откуда их только что вывели. Терем весь состоял изо льда. Его острые шпили уходили верхушками за облака. Ослепительно-белые башни, увитые морозным узором, сияли в лучах солнца, как драгоценные камни. Фасад представлял собой отнюдь не ровные стены. Они кое-где выгибались дугой, а где-то шли волнами. Ровные участки тоже были. Обычно в этих местах стояли высокие – в два человеческих роста – витражные окна. На крыше тоже ледяные статуи, как на древних соборах пилигов.

– Воистину не так я представлял дедерову кузницу, – шепнул он Лугину. Тот кивнул, насколько позволяло его неудобное положение.

Сам философ всё ещё пытался восстановить дыхание после кулака чёрта.

Их приволокли к старой яблоне, которая шириной ствола могла поспорить со столетним дубом. Оттого, что ветви были сильно склонены книзу, яблоня казалась печальной.

Азарь видел, что чёрт сгрёб волосы на затылке Лугина и как следует приложил того головой об ствол. От такого удара череп философа должен был расколоться, как перезрелый арбуз. Ересиарх зажмурился, ожидая, что сейчас ему прямо в лицо ударят кровь, мозги и острые обломки лобной кости. Но ничего не почувствовал.

Не успел Азарь открыть глаза, как его постигла та же участь. Мужчина ощутил, как больно натянулись волосы на загривке, потом его голову наклонили назад для лучшего разгона, и, наконец, удар, отнюдь, правда, не такой болезненный, какого следовало ожидать. Азарю в лицо ударил поток секущего ветра. Ересиарх попробовал открыть глаза, но они тотчас пересыхали, отчего начинали слезиться, и Азарь оставил эту затею.

Зажмурившись вновь, он вдруг понял, что летит. Верх и низ поменялись местами. Потом ещё раз и ещё. Азаря начало вертеть, как лист на осеннем ветру. Всё закончилось так же неожиданно, как и началось. Разве что боль была куда сильнее.

Верх и низ вернулись на свои места, и Азаря будто выплюнуло из гигантской трубы. Он пролетел две сажени и взрыл носом густую и сочную траву. Нос разбил и вдобавок ещё порезал щёку о тонкую тимофеевку.