Текст книги "Иосиф"

– На каком горбунке, Паша? На каком горбунке? – обижается мать. – Весь народ видал и рассказывал, а ты…

– Во, натура! – отец торжественно трясет пальцем. – В жизни нашу матерь не переспоришь! Всегда вывернется сухой! Вот и Пашаня такой была! Но Пашаня была поглупей трошки, а наша матерь…

– Что же ты, семижёнец ты наш, Пашаню суда приплел? И вечно, вечно ты на Пашаню хвост пушишь! – мать легко поменяла невыгодно создавшуюся для неё в данную минуту тему разговора. – И как жа ты с ней жил, если она и такая у тебя, и разэтакая…

– О! Нина Димитриевна! Ты меня напрасно не жури! Я, всего-навсего, троежёнец! А с Пашаней я жуть как мучилси! Слезки свои горькие вытирал и ждал, када ты подрастешь!..

Мы пили чай, заедали варениками из черной смородины и молчали. Уж больно жуткая тема со змеем будоражила воображение. Но наше молчание было недолгим. Успели съесть только по варенику, как во дворе залаяли Кукла с Шельмой – собачки наши. Стукнула щеколда на воротах, мы все обратились к окну. Во двор осторожно вошел маленький человек с коромыслом на плечах и ведрами, полными больших синих слив.

– Вот так всю жизнь! – откладывая в сторону надкушенный и истекающий густым красным соком вареник, вздохнул отец и встал из-за стола. – Иди, встреть человека, – наказал он матери. – Запутляется там со сливами, слепой, все ж!

– Да иду, иду, командир! – мама вышла в чулан.

В хату вошел на вид шестидесяти, а то и семидесяти лет маленький, худенький человечек, одетый по-военному. Правда, всё ему было великовато. И гимнастерка солдатская ношенная-переношенная со значком парашютиста, и офицерские старого парадного покроя галифе из чистой шерсти, но источенные молью. А на ногах у него были отцовские, до дыр истрепанные и сбитые тапочки. Человечек остановился в дверях, глядя по сторонам, как это бывает у слепых или плохо видящих, сказал тихо:

– Здорова были, люди добрые!

– Слава Богу! – ответил отец. Он сразу стал ругать маленького человечка: – Ляксандр, скольки раз я табе говорил – не носи сливы! В такую даль! Я с тебя чё, деньги требую?! Али чё?

– Но я жа тебя должен как-то отблагодарить, Иосиф Палыч? А у меня кроме слив ничаво и нету, – человечек тихо заплакал.

– Ляксаша, Ляксаша, ну перестань! – обходя плачущего, мать появилась со сливами.

– И чего ты со мной делаешь, Ляксандр? – разволновался отец. – Я этих слёз страсть как не люблю! Щас принесу! Присядь! Нина, посади человека за стол, и салу нарежьте ему, – отец вышел из хаты.

– Иди, Ляксаша, садись! Мы только что отобедали, чаек попиваем с варениками из смородины. У вас там как смородина? Есть в посадках? – Мать легонько подталкивала гостя к столу, а Таня поставила стул и стала резать сала для Ляксандра.

– Ой, нет, нет, нет, сала не надо мне! – человечек противился, но больше для виду. – Я жа, Димитривна, картошки так наелси, так наелси. А смородину бабы несли ведрами в нынешнем году, вон, от четвертого отделения! Слыхал, прям вёдрами, вёдрами!..

Сестра подставила под руки Ляксаше сало в тарелке, хлеб. Тот осторожно, наощупь, определил продукты и деликатно откусил кусочек сала.

– М-м-м! Какая сала, какая сала! Мёд, а не сала! А у вас, Димитривна, гости, я смотрю…

Отец тихо вошел с тремя парами тапочек разных размеров и остановился незаметный для Ляксандра. Дал пожевать и проглотить ему под неторопливую беседу с хозяйкой несколько кусочков сала…

Маленький человечек по фамилии Маркин жил на Маркиных. Отцовское же подворье находилось на Солонцах, в другом конце Авраамовских. От Солонцов до Маркиных будет около четырех километров. Раз в три, а то и в два года, Ляксаша Маркин ждал, когда у него поспеют сливы – а сливы у него были особые, единственные в своем роде, во всем хуторе. У всех в садах росли сливы, но такие, как у Маркиных – ни у кого! Большие, синие, сочные и сладкие! И вот, когда они поспевали, а летняя обувка семьи Маркиных приходила в негодность, Ляксаша набирал их два ведра и нес Иосифу Павловичу через весь хутор на коромыслах. Говорили, что слепым Ляксаша был с детства, но всё же он что-то видел. Ходил медленно, повернув слегка голову в сторону. Можно представить, чего ему это стоило, проделать такой путь! И я не раз был свидетелем одной и той же картины и почти что одного и того же диалога. Ляксашка появлялся со сливами, отец начинал ругать его, зачем, мол, тащил за тридевять земель сливы эти, которых и у меня некуда девать. Ляксаша начинал плакать, появлялась мать, и так далее. Растут ли Ляксашины сливы сейчас, не знаю. Но там, на Маркиных, в живописнейшем месте – в начале истока речки Тишанки, которая впадает в Хопер, никто уж не живет. Никто. Даже на ту пору, середину восьмидесятых, откуда течет наша история, от некогда многочисленной и крепкой казачьей семьи Маркиных, оставался Ляксаша с дочкой и двумя внучками. Были у Ляксаши и ещё какие-то родственники, но я знал деда Кольку Маркина, дядьку слепого Ляксандра. У деда Кольки жена умерла рано. Я не помню её. А дети разъехались, кто куда… Дед Колька с моим дедом Митькой – Дмитрием Игнатьевичем Головановым – были из Белой гвардии армии Деникина. При встрече, они не называли себя по именам, а обращались:

– Односум!.. Здорова были, односум!.. А ты помнишь, односум?

Я однажды у деда спросил, а почему односум? Одну сумку что ли вместе носили?

– Суму, комсомол, а не сумку. Сумка – это у нас с тобой, с харчами, а сума, это… сума! Братская артель!..

Вместе в рядах армии Деникина шли они до Крыма. А из Крыма – в Турцию, на печальный остров Лемнос. Где тысячи и тысячи горемычных казаков ждали своей участи, поворота в ту или иную сторону. С Лемноса вместе они приплыли назад, в Россию…

Ну, вот! Придется и ещё раз отступить от главного, а может, и добавить к главному.

– Я был молодой, когда в Турцию мы попали, – рассказывал дед. – Командиры нас побросали. И мы там голодовали на берегу моря. А там… трава зелёная-зелёная! Небо черное-черное! И звезды не наши, и всё не наше. И заскучал я, страсть! А тут Лобачевские, кто постарше, казаки стали шушукаться – угнать надобно какой-нибудь турецкий корабль или чего там плавает! Присмотрели одно суденышко. Тут уж цель появилась! Жить захотелось! Стали ждать, када ветер в нашу сторону подует, на Россию. Дождались. И вот, ночий нас столько понасело на энтот корабль, он чуть не тонул. Парус какой-то приладили, перекрестились и-и-и… с Богом все и поплыли. Это какая-то удивления была! Стольки народа! Некоторые ноги держали в воде, в море, на краях сидели! Плыли трое суток. Ветерок лишь чуть-чуть нам дул в спину, чтоб волной не накрыло. А случись чуть больше волна? Гэ! Да мы бы потонули там все вместе, как курята! И вот так все и приплыли. В берег ткнулись. Туда, не туда приплыли, сначала не поняли. А потом уж речь русскую услыхали, винтовки все в море покидали и домой пешком, на Дон, Хопер.

Дед наш Митька жил на Земляках. Это уже иное место хутора на другом, на левом берегу Тишанки. Земляки располагались под меловой белой горой. Некогда и здесь проживало много народа. Сейчас – ни одной хаты, но на месте их – десятки, если не сотни сурков обитает. Недавно в зимнюю пору я побывал там и видел, как снег парился, дыхание исходило от множества и множества сурчиных нор. Это вместо дыма от кизяка в недавние времена. Стадо коров на Земляках, как и на Маркиных, на Солонцах с Суворами, было своё. Есть ещё в хуторе Авраамовском Суворы – центральное место хутора. Если на Суворах много Суворовых проживало, то на Земляках жили Земляковы. У деда Митьки половина Земляков ходили в родственниках! С каждым годом стада уменьшались, а когда я учился в седьмом, восьмом классах, на Земляках осталось девяти буренок. Так что почти каждую неделю мы с дедом стерегли их. Ну, коров, в отличие от коз, пасти в радость! Существа спокойные, разумные и нескорые. Пока стерегли их, о чем только ни говорили! При буренках дед мне и рассказал про то, как они, казаки, переплывали Черное море. А сколько каждый по себе имел возможность думать и молчать! Во время пастьбы у нас с дедом часто возникала игра: «Угадай время». Или дед, глядя на свои ручные часы, мог неожиданно спросить:

– Комсомол, а скольки щас времени?

Или я кричал ему, например, так:

– Дяданя! А сейчас – 17 часов 38 минут!

– 17, 39! Комсомол, – поправлял дед. – Гляди на солнцу!

Я-то был ярый комсомолец, а дед Митька – белогвардеец!.. Как можно было с этим смириться?! Однажды я набрался наглости и спросил:

– Деда, а много ты наших пострелял?

– Каво это – ваших? – ехидно спросил дед. Он сидел на пеньке – в лесочке мы пасли – и ковырял палкой в земле.

– Красных! – красный, как рак, выпалил я. Страшно всё ж было такие вопросы задавать!

Деда иронично оглядел меня, может, хотел подзатыльник отпустить, да лень вставать было! Выдержал огромную, смертельно длинную для меня паузу, иронично же и ответил:

– Да не-е, внучок, ваших я не стрелял…

– А дед Николай? – я имел в виду деда Кольку Маркина.

– Да куда ему?! – не сразу, но с той же усмешкой ответил дед. – Он и ружьё держать не могёть!

У деда нашего, Дмитрия Игнатьича, всегда было много гостей, родственников, но с кем по-настоящему дружил он, как я теперь понимаю, так это с дедом Колькой Маркиным. Дед Колька был старше нашего года на три. Кряжистый, крепко стоящий на ногах с густой, всклоченной шевелюрой, он неожиданно появлялся во дворе деда и хрипел прокуренным голосом:

– Односум! Выходи!

И тогда бабушка наша, Дарья Антоновна, приказывала нам, внукам, раствориться, скрыться где угодно, только ни в коем случае не показываться на глаза старым казакам. Мы растворялись, скрывались, но всё же как можно ближе подкрадывались к месту, где кидали свои старые кости старые воины.

Хата деда – рубленый пятистенок, стояла на взгорке. С одной стороны, за наезженной гужевым транспортом дорогой белой, начиналась крутая меловая белая гора с осинником на макушке. Каждый раз во время пастьбы по этому бугру мы проходили тут со своим стадом. С другого бока хата обращена была к густому смешанному саду, который спускался к речке Тишанке. Сад был старый, дореволюционный, и здесь росли такие вкусные яблоки, груши, сливы! А уж вишни тут произрастало, как чёбора на дедовом бугре. Упала вишенка на землю, –на следующий год она обязательно проклюнется ростком. Только и успевай прорубать такой сад.

Однажды до обеда дед собрал всех нас, внуков своих, какие у него на этот час находились, построил и обратился, как в армии:

– Ну? Лопухи и утюги! Хто вышню любить?

– Вишенку, дяданя, мы все любим! – за всех лопухов и утюгов высказалась сестра Татьяна. У деда же сестра Таня была в любимицах, и он называл её Белкой. За беленький цвет волос.

– Ты, Белка, выдь из строя и ступай к бабке под подол. Я вон к утюгам обращаюсь!

– А я, дяданя, больше ажавику люблю! – двоюродный брат, утюг Серёга решил вывернуться.

– О, бабка, будет, кому ажавику собирать, как поспеет! Там она так цвела! Так цвела! Над речкой! О-о! А щас дай им всем по запону.

Бабушка наша, самая добрая бабушка в мире, баба Даша, молча раздала нам старые передники. И мы все, лопухи и утюги, надев их, обезьяним способом полезли каждый на облюбованную вишенку. Умащивались на толстых ветках, на сучках, кто как мог, и начинали рвать. Вишня стояла густо, оттого росла высоко, а сами, поначалу заветные, а потом и противные после первого ведра вишенки висели на макушке деревьев. Почти каждый год вишня у деда урождалась славная, одной сушеной мешками выходило! Не говоря о варенье, которое бабушка варила большими эмалированными чашками! А сколько было съедено ло-пухамии утюгами – немереное количество!

– Дяданя! – кричит с ветки лопух Сашка, брат мой родной. – А если вышынка моя сломается?! Гля, она какая хиловатая?

– Ну, чё я табе могу пообещать, внучок Сашка? – вещает дед с земли. – Ну, задницу табе надяру, и станет она у тебя трошки пухловатой! А потом на другую вышню подсажу. Уж так и быть, подмогну! Внук всё ж родной, жалковато!

Мы не знали, когда наш дед говорил шуткой, а когда серьёзно. Воспитатель он был строгий, но никогда не бил. За столом же каждому внуку случалось получить ложкой по лбу! Это было. А бабушка? Она никогда не перечила деду. Была глубоко верующей. Соблюдала все четыре годовых поста. И всегда постилась по средам и пятницам. Запоны бабушкины были большие, с огромными впереди карманами. В такой запон-передник добрая хозяйка могла вместить целое ведро вишни! Бабушка переходила от вишни к вишне, охала и ахала:

– Ой, Серёжа, да ты глянь, на какую веточку стал?! Ана жа щас хряснить и всё! И ты чибурахнисси, не дай Бог, и чего-нибудь сабе сломаешь, не приведи Господь!

– Ай, жалкий ты мой, Пашечка, да зачем жа ты лезешь с вышенки на вышенку?! Спустись на землю! Разобьёсси!

Дед Митька, с шилыжиной для острастки, ходил и давал ценные указания… И вот оно донеслось:

– Односум! Ты иде ходишь? – Из глубины сада, от речки нашей Тишанки, показался дед Николай Маркин.

И мы все, лопухи и утюги в один голос, со своих вишенок радостно завопили:

– Дяданя! К табе пришли! – мы знали, что бабушка наша сейчас же нас снимет с вышенок. Конечно, главный утюг, лопух и комсомол в деле собирания вишенок, ажавики, была она, наша бабушка! Какое она вкусное варенье варила!

Дед наш, Дмитрий Игнатьевич, ещё и Великую Отечественную войну прошел. Всю! До Одера дошел. Имел множество наград, но первый год войны он был поваром на передовой. Оружие в первый год не давали, проверяли. Там, на Великой войне он получил контузию, отчасти потерял слух, а тело деда было в мелких осколках. Всю жизнь они у него, осколки, сами выходили. Не раз и не два на лугу, в лесу при наших коровках, дед иногд, неожиданно громко звал:

– О, внучок! Бегом ко мне! Бегом, бегом!

Я уже знал, что осколок полез. Дед говорил, что это происходило безболезненно.

– Гля, гля, гля, гля! Смотри, смотри, смотри, смотри! – приговаривал дед и извлекал из тела кусочек черного металла. Рассматривал его с каким-то удивлением, хмыкал, а потом отдавал мне с напускной строгостью:

– Гляди, не потеряй! Комсомол!

Мог ли я его потерять?! Осколок этот я заворачивал в какой-нибудь целый листик, дубовый или ещё там какой, и прятал в самый уголок глубокого кармана. Вечером же после пастьбы осколок выкладывался в беленькую чашечку, которая была уже значительно наполнена другими осколками из тела деда. А эту чашечку хранила бабушка наша Даша.

Обычно деды-односумы садились под одной и той же яблонькой. Возможно, они и видели нас, прячущихся, да не обращали внимания на зелень! У них был маленький стол с закуской и выпивкой и долгие, долгие беседы. Не знаю, о чем они гутарили, но шутили и смеялись, как мальчишки. А потом пели строевые, протяжные – всякие казачьи песни. Но любимая песня у них была:

 
Над лесом солнце просияло,
Там черный ворон прокричал,
Прошли часы мои, минуты
Когда с девчонкой я гулял
 
 
Прощай, родимая станица,
Прощай, родимый хуторок,
Прощай девчонка молодая,
Прощай, лазоревый цветок.
Могёть винтовка трехлинейкя
Меня убъёть из-за угла,
А может, шашка лиходейкя
Разрубить череп до мозга…
 
 
И кровь горячая прольётся,
Прольётся быстрою струёй
А сердце, сердце встрепенется
И не увижу край родной…
 

Как они пели!.. Глядя на деда Кольку, я удивлялся, как это он «ружье держать не могёть». Ещё про него говорили, что он был отчаянный драчун и бабник. А позже я узнал, что дед мой, Дмитрий Игнатьевич, потешался надо мной, «комсомолом». Односум его, дед Колька, оказывается, был великолепным стрелком. Царство им всем Небесное! Все они, деды тех пор, были неиссякаемыми оптимистами и великими насмешниками!

Года три назад, мой племянник Коля – тоже Николай –рассказал интересную историю про деда Маркина, очевидцем которой он был ещё в юные годы. Заехали они как-то с отцом своим и двоюродным братом моим Юрой из Нехаево, где они жили, на Маркины к другу Юры. И так вышло, что именно в этот день рядом с хатой деда Николая Маркина разбирали брошенную хату. И нашли казаки в самой стене – в самане – завернутый в промасленную тряпицу целёхонький, промасленный кавалеристский карабин, который припрятали, видать, в революцию. В ухоронке к нему лежало штук сто патронов. И, как это бывает, тут же сбежались Марковские знатоки оружия и охотники! Карабин пошел по рукам. Решили пострелять. Среди прочих казаков был Карасёв Фома, охотник из новичков. Про него говорили «Фома, контуженный на рот». То есть Фома много смеялся и много болтал. Такой был беззлобный здоровый и долговязый весельчак-балагур.

– А я, – рассказывал племянник Коля, – пока отец со старшими казаками занимались карабином, я стоял в сторонке, наблюдал. И эту картину запомнил на всю жизнь! Вот Фома распорядился, чтобы на плетень, что от речки, на самые высокие колышки вывесить глиняные горшки. Это было то время, когда всю глиняную утварь у нас по хуторам не жалели и не берегли. Хозяйки стали переходить на стеклянные банки, а глиняная утварь пропадала почем зря… Значит, вывесили горшки, отошли метров… на пятьдесят и стали палить. Больше всех суетился Фома с советами, комментариями. А стреляли все в положении стоя. Никто не попал! Решили залечь. Фома кричит:

– Это мушка у винтаря не та! Мушку, видать, винтаря повело, а можа она сбитая! Неправильная! Надо лежа винтарь пристрелять! – видать, само слово, «винтарь» очень импонировало Фоме.

Дед Колька в валенках укороченных, обрезанных – дело летом происходило – в ватных штанах сидел на своей завалинке и наблюдал за молодыми охотниками. В то время ему уж было за восемьдесят. Только проговорили, что надо залечь, дед с завалинки голос подал:

– Молодежь, дайте пращу вашу поглидеть.

Принесли карабин. Дед Николай, всё так же сидя, принял его, повертел, погладил.

– А чё, могешь, ага, дядя Коля? – посмеялся Фома. – Да ты сначала ширинку застябни! – Фома у деда Кольки в каких-то родственниках состоял.

Дед Колька выразительно зыркнул на Фому и ощепырил всклоченные усы. Задел старика!

– А у него, – рассказывал племянник, – ширинка на ватных штанах у деда так раскрытая была, что байковые подштанники ещё просматривались!

Я поближе подошел, гляжу. Дед проверил затвор, патроны в патроннике, встряхнул вверх, вниз.

– Да у него мушка, у винтаря, дядя Коля, видать, ни того, понял? Никто не попал! Понял? – опять Фома с рассуждениями лезет. И опять смеётся. – А чё, дядя Коля, ты и в винтарях, что ли, мерекаешь? Или только по саблям специалист! Хэ-хэ!..

Этот дед под девяносто лет, не взглянув на балаболку, встал с завалинки, вытянулся, карабин к ноге приставил. И как-то он стукнул оземь прикладом, вскинул оружие, левой рукой за цевье ухватился, правой – всё это одновременно – правой передернул затвор и, не целясь, выстрелил. Тут же опять карабин к ноге. Прикладом оземь, вскинул… Как он всё это делал?! Уму непостижимо! Он произвел три выстрела. На выстрел у него выходило секунды полторы-две, а на три выстрела – считай! Секунд шесть! Ну, семь вышло!

Горшки остались целые, но они попадали с подбитыми кольями, на каких горшки висели! Этот старый казак – великий стрелок, стрелял не по горшкам, а по кольям! Стрельнул и обратно сел на завалинку, с расстегнутой ширинкой. Мы все туда, бегом к горшкам! Я тогда суворовцем уже был, в Киеве служил. Потом в Москве имени Верховного Совета военное училище закончил, во всех горячих точках побывал, всяких бойцов повидал, но таких! Всю жизнь этого деда вспоминаю и пытаюсь хоть чуть-чуть приблизиться к его мастерству!

Должен заметить, что Коля-племянник является охотником, и по замечанию других охотников он – великолепный стрелок! Снайпер!

– Что было с Фомой?! – продолжал свой рассказ племянник. – Да они там все ошалели, марковские казаки! Особо Фома.

– Дядя Коля, ды как ты так могешь, а? Точно стрелять! Ты и по винтарям специалист?! Научи, а? Ды глянь, да ты чё?!

– А пятки у тебя квадратные или круглые, Фома? – спрашивает дед. – С квадратными я не связываюсь.

– Дядя Коля, научи, а?! Ды как ты так?! Научи! – пристает Фома.

Дед выдерживает мучительную паузу и ехидно соглашается:

– Ладно, подучу трошки, садись!

– Куды?

– Суды! Рядом со мной, и гляди мне в глаза, – приказывает дед. – Тольки честно гляди!

Фома подсаживается рядом с дедом на завалинку и начинает честно пялиться деду Кольке в глазаТ.о т громко сопит, серьёзно шевелит всклоченными усами, а потом вдруг хватает Фому за плечо, и, как палач на пытках, вдруг рявкает:

– Чуишь?

– Чаво? – пугается Фома.

– Ну, чаво-нибудь, чуишь?!

– Не-е, – мелко трясет головой Фома.

– Ну и как жа я тебя научу? Глупой ты что ли?! Если ты ничаво ни чуишь? А ну, стань! Стань передо мной!

Фома вскакивает и робко вопрошает:

– А может мне сразу винтаря взять?

– Чаво? Винтаря?! Винтаря он захотел! Глядите на няво! Сразу ему винтаря! Можа, лопату табе навозную?! Сразу! Винтаря он хочет! Погоди, винтаря! Винтаря ему, –разошелся стрелок. – Ты стань, как надо!

– А как надо?

– Ноги шире… Ширше, ширше! Винтаря ему! И на пятки дави! Давишь?!

– Давлю!

– Таперича – чуишь?

– Ды я никак не могу понять, чаво я должен чуить, дядя Коля?! Или ты опять надо мной потяшаисси?

– Да ты, Фома, глупой! – строго говорит дед, – Казак, када он берёт оружию, он чё должен чуить!?

– Да чё он должен чуить?! – нервничает большой Фома. –Я жа не знаю!

– Ды как жа ты на зайцев ходишь и не знаешь? Они жа над тобой смеются! Зайцы! Ты хоть одного убил?

– Одного… ранил…

– Но он у него убёг, – смеётся кто-то из охотников.

– Отойди от меня, Фома! С глаз долой! Заиц у него убёг… Ты чё?!

– Дядя Коля, ну чё я должон чуить! – не отступает Фома.

– Кырдинацию! – взрывается дед. – Ты понимаешь, что такой – кырдинация, глупой?! У казака наиглавнейшее должно быть – кырдинация!

– А-а-а, – тянет Фома неуверенно, видно, на всякий случай. – Кырдинацию? Так бы и сказал. Кырдинация! А как я её должон чуить?!

– Дави на пятки дюжей, дюжей-дюжей! Ну, а таперича, чуишь?

– Ну, трошки чую…

– Кырдинацию?

– Кырдинацию, – Фома, аж вспотел!..

– А надо не трошки, Фома, не трошки, а дюжа чуить! Дюжей дави! Таперича – луччи?

– Луччи, луччи…Чую уже!

– А баланец?!

– Каво?!

– Ды ни каво, а чаво! Баланец! Балансировку! – дед Колька, как и дед наш Митька, каждый в свое время, закончили Лобачевскую церковно-приходскую школу и людьми были грамотными: каво от чаво отличали.

– О, дядя Колькя, Ну, ты по-русски и говори! Балансировку! А как её почуить?

Дед Колька решительно встает и встряхивается:

– Расстябни ширинку! – приказывает.

– Да ты чё?!

– Расстябай, расстябай, глупой! Ты думаешь, почему я всегда хожу с расстёбнутой ширинкой? А?! – у него, рассказывал Коля, такой серьёзный напор был, у деда, что поверил бы любой. Я сам чуть не расстегнул, так хотел научиться стрелять, как он!

– Ну, почему? – слабо сопротивляется Фома, а рука его правая уже лезет ниже пояса.

– Во-первых, казак всегда должон ходить с расстебнутой ширинкой! Наготове! А вдруг чё? А ты тут, как тут!.. А во-вторых… расстябай, расстябай! Вот ты взял оружию и вот так сделай! – дед Николай качнулся из стороны в сторону.

Красный, как столовая свекла, Фома с расстегнутой ширинкой, с воображаемым оружием повторил движение деда.

– А таперича чуишь?

– Чаво?

– Баланец, Фома, ба-ла-нец! Это када твои уды вольно ходють и туды, и суды…

Кто-то из казаков рассмеялся, другие загоготали, и дед Колька сморщился в улыбке.

– И-и, дядя Коля, – обижается Фома. – Табе завтра в обед сто лет, а ты, как дитё потяшаисси! – Фома плюётся и уходит, раздосадованный.

Вот такой был дед Николай Маркин. Но в истории, которую я хотел поведать, не он главный. Это так, походя, про деда Кольку. Я хочу рассказать о его родственнице, внучке слепого Ляксаши, Катерине. Данный рассказ тоже требует подводки. Если его вырвать, как выражаются умные люди, «из контекста», то есть из всех обстоятельств вокруг этого события, то получится что-то не то, какая-нибудь гадкая Вера маленькая, только ещё в худшем варианте.