Текст книги "Что-то… (сборник)"

А потом он просто шёл. Из города в город. Какие-то он проходил не задерживаясь, в других его задерживало предчувствие. Но, несмотря на предчувствие, он всегда опаздывал, и ему оставалось только свершить возмездие. Тела убитых им насильников никогда не находили – он хорошо умел скрывать то, что некогда было диким тварями в человеческом обличии – так что их преступления оставались нераскрытыми, но не безнаказанными.

Но он понимал, что даже если бы об этом было известно, это служило бы очень слабым утешением тем, кого он постоянно опаздывал спасти. Его преследовала мысль, что это наказание за его грешную страсть – знать о беде, но не иметь возможности её предотвратить. Он убил много изуверов, но самая малая доля виденных им жертв извращенцев сводила на нет возможную радость от справедливого мщения. Он устал опаздывать.

Но на этот раз он, кажется, не опоздал. Приближаясь к «суженому» месту, он услышал голоса – возмущённо-повышенный девичий и нагло-спокойный баритон. Самое начало. Он прибавил шаг, и влетел в закуток между строящимся домом и заброшенным гаражом, когда мужчина с наглой улыбкой прижимал к себе сопротивляющуюся девушку, задирая одной рукой подол её платья сзади. Почувствовав знакомый прилив гневной силы, не дав насильнику опомниться от неожиданности своего появления, он со всей силы ударил кистью руки в основание шеи справа.

Обычно это срабатывало, и практически лишённый возможности действовать основной рукой, человек терял большую часть защитных функций и становился удобным объектом для добивания. Он никогда не колебался в выборе способов добивания. Это не спорт, это – убийство.

Но этот противник оказался левшой. Он сильно оттолкнул девушку, так, что она упала, больно ударившись спиной об навал ломаных кирпичей, и выхватил нож из заднего кармана джинсов. Схватка была скоротечной. Насильник получил прямой удар в горло на миг позже того, как его нож вошёл в подреберье человека с обветренным лицом. Почувствовав даже не боль, а просто некий дискомфорт, он ещё яростней набросился на противника, и после короткой борьбы свернул ему шею.

На землю они упали практически одновременно. Оттолкнув от себя мёртвое тело, он завалился на спину и попытался вздохнуть. На его губах запузырилась кровь. Девушка подобралась к нему ползком и положила его голову на свои колени. Когда она присмотрелась к нему, на её лице проступило удивление.

«Вы же Миша, наш сосед по подъезду! А я Юля, с третьего этажа. Помните?».

Он попытался улыбнуться:

«Конечно, милая, конечно помню». – Он только её и помнил из всех многочисленных соседей.

«А мы думали, вы как-то погибли».

«Всё правильно, родная, я погиб. Покончил с собой».

Её брови удивлённо приподнялись, а потом нахмурились, придав её лицу мило-серьёзное выражение. Она не обращала внимания, как его кровь стекает на её ноги, пропитывая край всё ещё задранного платья. А он неотрывно смотрел на Её повзрослевшее лицо, силясь не позволить своим глазам закрыться.

В конце концов, его зрение всё-таки начало мутиться, и Её лицо обрело прежние, детские черты. Наконец закрыв глаза, он затухающе подумал: «Надо же, умираю на руках любимой. Какой я счастливчик!»

Пустота…

Оскорбление

Чёрт бы подрал эти априорные знания! Они ему, Стасу Ганину, и на… не упали! Он бы радостно прожил без них. Прав был умудрённый хрен, сказавший: «Кто умножает знание – умножает скорбь». Особая подлость в том, что они сами, мать их, умножаются. А стало быть, и скорбь умножают. Реальное оскорбление, в буквальном значении слова – погружение во скорбь.

Единственная радость в жизни – жена Юлька да пятилетнее чудо Иришка. Вот, ради кого он готов на всё. Но погружаясь куда-либо, чертовски трудно не потянуть за собой близких. Вот это напряг, чтоб его так! Вот он и напрягается. В скорби.

«Идёт, бычок, качается, вздыхает…». Нормально он идёт, и не вздыхает. И «качается» он только в переносном смысле – в «качалке». И не бычок, а бычара. Поперёк себя шире. Шкаф. Скорее даже – шифоньер. Как говаривала бабушка: оглоблей не перешибёшь.

Зовут бычару – Геннадий Красинников, и он… Вот какого чёрта такое случается?! У нас же не древняя Греция, честное слово, чтобы такой атлет ещё и университетским отличником был! Единственное, над чем можно стебануться – это над тем, что, окончив с отличием самый крутой факультет, с фиг запоминающимся названием, работает он в фирмочке оптовой торговли бытовой техникой. Но над таким стебанешься, как же!

И работает он со Стасом. И Стас давно бы с горя опупел, постоянно находясь рядом с таким бычарой; с его-то метр семьдесят и субтильным до жалобности телосложением; он его даже по ай-кью не превосходил, что вообще – ни в какие ворота. Только вот не до этого Стасу было, с его постоянным оскорблением. Подумаешь, превосходит его кто-то, во всём! Да на… это всё он делает! У него другая печалька по жизни.

Была пятница – типа короткий день, но день был наоборот – «удленённый, поскольку у одной сотрудницы, Елены «не очень прекрасной», была «днюха». Тридцатник, юбилей, стало быть.

В самом большом офисе сдвинули и накрыли столы, заказали закусон с доставкой, расставили букеты цветов. Только полы лепестками не усыпали. Но это – пока.

Стас позвонил Юле и сказал, что задержится на «бухануть малость». Юля напомнила, что назавтра Иришке обещана прогулка в Парк Чудес, так что велела «не нажираться». Но Стасу и не хотелось нажираться. Смешно, но он стеснялся дочь. Да и радости особой он от опьянения не получал.

Когда почти все собрались за столами, вошёл Геннадий, неся в каждой руке по двухлитровой банке солений. Причём держал он их за бока, и в его лапах они казались стаканами. Поставив их на стол, он с улыбкой пробасил:

– Мама у меня классно маринует. Соленья, по большей части.

«Соленья от мамы»! Как умилительно! Какая же мама у такого бугая? Так и вспоминается шекспировский Медведь – ну, который Макбета замочил (как там этого графа звали?). Родился он здоровым, или…? Да какая на фиг разница?! Лезет в голову чушь всякая!

Выпив четыре рюмки – хорошего, надо признать – коньяка, Стас твёрдо дал понять, что «всё!», и сидел, наблюдая за окружающими, в ожидании времени, «удобного», чтобы свалить.

Занятно проявляется опьянение у женщин «в районе тридцати». В них появляется что-то от тех молоденьких девчонок, которые лет десять-двенадцать назад начали позволять себе реально выпить. Но одновременно с этим и становится видно, какими они будут лет через десять. Наверное, от опьянения мышцы лица расслабляются, и «опускаются» в грядущий возраст.

Напротив Стаса, через стол, сидел Геннадий. Слева от него сидела, уже довольно бухая, Людмила – ярко-рыжая крашенка, – которая так и льнула к здоровенной руке Геннадия. Вообще-то, она давно положила на него глаз, и дай ей волю – положила бы на него всю себя. Но наложиться на вертикально стоящий шкаф – несколько затруднительно. И Геннадий не давал ни малейшего повода надеяться на такую возможность.

Но сегодня он был чертовски галантен с дамами – в том числе и с Людмилой – и она от этого (ну, ещё и от выпитого) просто таяла. В конце концов, она обняла его руку, прижалась к ней щекой, и, видимо, решившись на что-то про себя, умилительно сказала:

– Знаешь, ты хоть и Гена, а совсем не крокодил!

– Слонопотам не может быть крокодилом, – усмехнулся Стас. – Разные виды, знаешь ли.

– Злой ты, Стас! – Людмила пьяно махнуло рукой в его сторону.

– Не то слово, Людок, – тихо ответил Стас, – не то слово.

– Не называй меня Людок! – влажно вспылила Людмила. – Ненавижу эту форму!

– Если бы ты себя сейчас видела, ты бы поняла, что только это к тебе на данный момент и подходит – спокойно сказал Стас.

– Гад! – выпалила Людмила, швырнув в него мятую салфетку. Не долетев, салфетка упала в тарелку с остатками какой-то закуски.

Через полчаса Стас попрощался с именинницей и пошёл домой. На выходе из здания его догнал Геннадий. Когда они вышли на крыльцо, Стас спросил:

– Что, продолжение банкета не интересует?

Геннадий чуть повёл плечами:

– Не-а. Да и с пьяными мне не нравится общаться.

– А самому упиться – много надо?

– Ну да. Да и не прикалывает меня это дело.

Они не спеша шли по неширокой улице к проспекту, где ходил общественный транспорт. Усмехнувшись, Стас сказал:

– А Людок к тебе неровно дышит. Со всех сторон.

– Не люблю рыжих, – ответил Геннадий. – Да и девушка у меня есть. Мы с ней третий год…

– Надеюсь, она не ростом в метр пятьдесят пять, и вся как Сальма Хайек?

– А что? – улыбнувшись, спросил Геннадий.

– Да просто частенько у таких бугаёв как ты – малюсенькие девушки, которые вам чуть ли не в пуп дышат, с выражением счастья на мордашках. Это меня, почему-то, раздражает.

– Да нет. Валька у меня – за метр восемьдесят, и от Сальмы у неё, разве что, размер груди. Если не больше.

– Нормально, – кивнул Стас

– А ты, значит, маленьких предпочитаешь?

– Ага. Я не из тех коротышек, которым нравятся дылды. Шагать, поспешая, рядом с такой, с горделивой мордой «Гляньте, это всё – моё!».

Геннадий широко улыбнулся:

– Стало быть, жена у тебя как Сальма Хайек?

– Ну, скорее, как Кристина Риччи. В смысле – по размерам.

– Тоже не плохо – усмехнулся Геннадий.

– А кто жалуется?! – чуть повысив голос и пожав плечами, вопросил Стас с улыбкой.

Они вышли на проспект. Как-то уже пустоватый, хотя вечер был ещё не поздний. До остановки надо было пройти почти целый квартал, чем они и занялись. Молчать, что-то, не хотелось, и Стас спросил:

– Ты слышал мнение, что наше время – это очередное Средневековье? Что думаешь?

Геннадий чуть повёл плечами:

– Слышал. Только, по-моему, у людей слишком размытое представление о Средневековье. «Тёмные времена», и всё тут. Негативно абстрактно, плохо, и типа всё с этим ясно. А я вон, недавно, прочёл книгу одного французского медиевиста – «Рождение Европы» называется, – так он там утверждает, что Европа, как она сейчас есть, становилась именно в средневековье. Ну, там, основание университетов, и типа много что ещё. Он, правда, явный фанат того времени. Он, например, утверждает, что никакой эпохи Возрождения не было, что Ренессанс – выдумка девятнадцатого века, а средневековье длилось вплоть до эпохи Просвещения.

– Ну, хоть это он оставил, – усмехнулся Стас. – А Инквизицию он не называл «некоторым преувеличением»?

– Вообще-то, следует признать, писал он о ней не много. Кажется, он про гонения евреев писал больше.

– Ну, это очень по-европейски – политкорретненько так. А из нынешнего средневековья, думаю, ничего путнего не возродится, и не выродится.

– А ты почему заговорил о средневековье?

– Просто я паскудно знаю, что так оно и есть. Априорные знания, знаешь ли, и всякая, типа, трансцендентная фигня. Или просто шизофрения. Несколько мешает жить, честно говоря.

– Сурово. А в чём это проявляется?

– Я, например, знаю, что в этом месяце у нас в городе будет совершенно два убийства, побудительными мотивом которых будет уверенность убийцы в колдовстве жертвы. Спишут на бытовуху, конечно.

– Ну, учитывая, сколько по зобоящику «колдовской» фигни показывают – ничего удивительного.

– Да. Вот только это будет только начало. Ты же видишь, как церковь последнее время задирается на всё и вся. Но за внешними проявлениями всё гораздо хуже. Там – люди.

– Думаешь, начнут жечь? – Геннадий широко улыбнулся.

– Хуже. Сокрытая агрессия – всегда хуже.

Они подошли к остановке и сели на лавку под новым навесом. Немного помолчав, Геннадий сказал:

– А может, всё не так уж…?

– Тут весь вопрос – ко мне, по крайней мере – в том, как относиться к моему знанию.

После этого они дожидались своих автобусов, обмениваясь короткими акынскими фразами.

Суббота удалась на славу. Иришкина радость от похода в парк и удовольствий по полной программе – это дорого стоило. В смысле эмоций, а не «бабок». Кто утверждает, что детей нельзя баловать, что это их-де портит, есть скудоумный жлоб, место которого – вертухаем в колонии для особо опасных.

В воскресенье, в двенадцатом часу утра, вибрируя, ожил ай-пэд Стаса. Уже на четвёртом такте рингтона Стас понял, что воскресенье отменилось. Взяв трубку, он сказал:

– Пли!

– Привет. Это – Геннадий. Твоя помощь нужна.

– Неужели перетащить что-нибудь?! – спросил Стас, кривовато усмехнувшись.

– Нет. – Было слышно, что Геннадий тоже усмехнулся. – Это касается нашего позавчерашнего разговора.

– Куда ехать? – спросил Стас упавшим в серьёзность голосом.

Когда он положил трубку, Иришка повернулась от телевизора, по которому смотрела какие-то чеканутые мультики, и спросила трудно определяемым тоном:

– Уезжаешь? В выходной?

Стас сел на подлокотник кресла, в котором она «сидела, но не очень».

– Да. Надо одному слонопотаму помочь.

– Слонопотаму? – В её тоне было намешано неверие, упрёк отцу, что он смеет думать, что она поверит, подозрение его в том, что он тупо шутит, и масса чего-то ещё, что обитает в голове пятилетних девчонок. Она машинально отвела своими тонкими пальчиками прядь светлых волос со лба за ухо. Стасу всегда, почему-то, виделось что-то немыслимо взрослое в этом жесте дочери. И нельзя сказать, что эта «взрослость» не подходила ребёнку, как бывает с другим. Просто, возможно, это было что-то, что «вычерчивает» твоего ребёнка из просто «твоего ребёнка» в «отдельного» человечка.

– Да, – сказал он незаметно успокаивающе. – Но это хороший слонопотам, и ему стоит помочь.

Он чмокнул дочь в щёчку и пошёл собираться. Иришка вернулась к просмотру мультяшек. Пока он одевался, Юля, стоя в дверях, спросила:

– Что-то серьёзное?

– А чёрт его знает, – сказал Стас, застёгивая рубашку. – Но просто так этот бугай не позвонил бы.

– Как я понимаю, о времени возвращения спрашивать бессмысленно? – Юля слегка улыбнулась.

– Ага. – Стас согласно кивнул.

Приехав на место, Стас сразу оскорбился, что называется, «по самое некуда». В задницу бы такие знания!

Он сразу увидел Геннадия (не увидишь его, ага!), рядом с которым стояла рослая девушка. Стас понял, что это и есть Валентина, автоматически прикинул, что грудь у неё побольше, чем у Хайек, будет.

Рядом с ними стояли ещё трое – две девчонки, к которым подходит определение «тинэйджерки», и долговязый парень. Все трое с явной ментальной патологией – готы. Иссиня чёрные, явно крашенные, волосы, макияж, и немыслимое количество пирсинга в чём только можно. Стасу вспомнилось, как пару месяцев они поддались на иришкины уговоры и прокололи ей уши, купив простенькие серёжки. Он тогда подумал о том, сколько, через десять-двенадцать лет, она может себе напрокалывать, и в каких местах. Ему стало немного грустно.

Подходя, он приветственно кивнул.

– Привет, – сказал Геннадий. – Это – моя девушка Валентина, а это её младшая сестра Оля и…

– … и её сотоварищи по диагнозу, – перебил его Стас, криво усмехнувшись.

Парень и вторая девушка вдохнули что-то сказать, но Стас предостерегающе поднял руку:

– И не думайте даже вякать!

– Ты понимаешь, в чём дело? – спросил Геннадий, шагнув между Стасом и готами, как бы отгораживая их друг от друга.

– Знаю. Но понимаю ещё не до конца.

– Это как?! – с усмешкой спросил парень, выглянув из-за плеча Геннадия.

Стас чуть наклонился вбок, словно усиленно пытаясь разглядеть – кто там за Геннадием, и изобразив на лице выражение героя Ротта из «Обмани меня», сказал:

– А у тебя, фраер, головного мяса не хватит, чтобы понять – как это.

Парень воспытался возмутиться, но две девушки усмирили его порыв. Выпрямившись, Стас посмотрел на Геннадия, задрав брови в смешанном выражении раздражения и удивления, и сказал:

– В общем, так – эти ушлёпки отчебучили то, что многое перекосило. Теперь следует ожидать, что появятся инквизиторы и разложат хворост у столбов. В переносном смысле, конечно. Как это воплотится в реальности – без понятия.

– Ты понимаешь, как это звучит? – с сомнением спросил Генадий.

– А ты не представляешь, как это кажется! Уверяю тебя!

В это время Валентина с возмущением спросила у девок:

– Что вы натворили, оторвы?!

– Ничего особенного, – пробормотала вторая девка.

– Фигасе! – хохотнул Стас. – Замочить пёсика – по-вашему, «ничего особенного»?!

– Вы убили собаку?! – воскликнула Валентина. – Зачем, уроды?!

– Типа, обряд совершили – смущённо и очень тихо сказала Ольга.

– Обряд?! Охренели совсем, придурки?! – Валентина отвесила девкам явно тяжёлые подзатыльник, затем обернулась к Стасу: – И что теперь делать?

– Значит-ца так, – успокоительным тоном начал Стас, – ведёшь этих перфорированных дур… не знаю куда, строго следишь, чтобы они избавились от всего пирсинга. Всего! Включая и в пи… в интимных местах, если есть. Проверь. Максимум, что им теперь дозволительно – по одной серёжке в каждом ухе. И несколько дней, а желательно – неделю, не выходить из дома. Вообще. Даже во двор.

– А что мы будем делать?! – слабо возмущённо спросила подруга Ольги.

Стас подошёл к ней на пару шагов и, глядя ей в лицо с усталым выражением, сказал:

– Зарастать будете. Может, заодно, поймёте, что в вас и от природы дырок – вполне достаточно. – Он взглянул на Валентину и кивнул: – Идите.

Валентина кивнула в ответ и, довольно сильно толкнув девок в плечи, погнала их перед собой. Стас взглянул на Геннадия:

– А теперь объясни, почему ты решил позвонить мне?

– Я лучше покажу. Идём.

И они пошли к зданию какого-то заброшенного цеха, рядом с которым всё происходило. По пути Геннадий рассказывал:

– Прибегает Оля домой – я у них в гостях был, – глазёнки над бровями, её аж колотит. Спрашиваем – что случилось? Она ничего объяснить не может, того гляди, отключится. Ну, Валька её встряхнула, привела более-менее в себя, а Оля привела нас сюда. А тут – эти двое и вот это.

«Вот это» оказалось бетонной стеной внутри цеха под дырявой крышей, поверхность которой была взбучена жутким барельефом. Казалось, будто мерзотного вида твари, вызывающие ассоциации с гаргульями, пытаются продавиться сквозь стену как сквозь туго натянутую ткань.

– Это начало появляться после того, как мы… после обряда, – заговорил парень. – Мы вызвали дьявола?

– Размечтался! – хмыкнул Стас. – Мерзоту паскудную вы вызвали. Скособочили реальность.

– Это как?

– Долго объяснять, и незачем.

– Увидев это, – сказал Геннадий, – я как-то сразу подумал о средневековье и вспомнил наш разговор.

Стас кивнул. Он с интересом рассматривал огромный барельеф. Потом вздохнул:

– Внушаеть! Эх, такое бы творение – да на выставку! Да не выйдет.

– Почему? – спросил Геннадий.

– Потому что сейчас всё это рухнет к чертям! Валить отсюда надо. Бегом, вашу мать!

Они выбежали из цеха и перебежали на другую сторону улицы, по пути перехватив трёх пацанов, которые явно намеревались пройти в цех. Пацаны пытались сопротивляться, но двух из них Геннадий просто, без всякого напряжения, оттащил, схватив за куртки. Третьего Стас отволок за руку.

Они успели добежать до противоположного тротуара и пацаны уже начинали возмущённо вопрошать «Вы чего…?», когда цех обрушился, подняв огромные клубы пыли.

Некоторое время они, невольно заворожено, смотрели на результаты обрушения. Потом один из пацанов спросил:

– Это вы сделали?

– Ага, – кивнул Стас. – Поссали, и это были последние капли, подмывшие стены.

Пацаны заулыбались, и, с выражением неверия на лица, пошли прочь, постоянно оглядываясь на новехонькие руины.

– И что теперь? – чуть погодя, спросил Геннадий.

Стас пожал плечами:

– Ждать последствий.

– А мне что делать? – неуверенным тоном спросил парень. – Тоже избавиться от пирсинга?

Стас посмотрел на него. У парня в мочки ушей были врезаны довольно большие кольца (или как они там называются?), и Стасу даже представлять не хотелось, что будет с ушами, если из них убрать эти штуки.

– Не имеет значения, что ты будешь делать, – сказал Стас. – Ты в любом случае «пойдёшь паровозом» за совершённое. – Вопрос в том – «с вагончиками», или без.

– Вы девчонок имеете в виду?

– Их, дырявых, – кивнул Стас.

– Значит, я умру?

– Тебя убьют.

– Кто?

Стас пожал плечами:

– Не знаю. Кто-то выполнит роль инквизитора.

Не сказав больше ни слова, парень ушёл.

– Сурово ты с ним, – нейтральным тоном произнёс Геннадий.

– И это не имеет значения, – каким-то усталым тоном сказал Стас.

Они немного помолчали. Затем Геннадий сказал:

– Думаю, Олю теперь надо как-то оберегать. Вот только как? Не запрёшь же её навсегда в квартире?!

– Попробуйте, – кивнул Стас. – Хотя, думаю, ей все равно «отольётся». Так или иначе.

– Всё так завязано?

– Знаешь, наша реальность – это как долбаный кринолин семнадцатого века – хрен доберёшься до чего хочется, грязно и ванюче. И особо копаться в нём не рекомендуется. Если где-то «что-то…», то где-нибудь обязательно «как-то…». Во-от.

Геннадий усмехнулся:

– Моя бабушка говаривала: «Во-от – дали ему год. Он отсидел двенадцать месяцев, и вышел досрочно». Никогда не понимал, в чём смысл этой прибаутки. Но всегда улыбало. Невольно. То ли от того, как бабушка это произносила.

– Вот-во-от, – усмехнулся Стас. – Так и с реальностью – не очень понятно, хоть и точно знаешь, и то ли в «лыбу», то ли в… Ладно, я – до дому. Попытайся свояченицу сберечь.

– Кого?! – Геннадий удивлённо приподнял брови.

Стас вздохнул со снисходительной улыбкой:

– Когда женишься на Валентине, её сестра будет тебе свояченицей.

– А, понял! – разулыбался Геннадий. – А я на ней женюсь?

– А куда ты денешься, бугаёк?! – слегка высокомерно хмыкнул Стас. – Ладно, пока. До понедельника.

– Пока, Стас. Спасибо… что отозвался.

Кивнув и нейтрально усмехнувшись, Стас пошёл к трамвайной остановке на соседней улице.

Через пару недель Геннадий рассказал Стасу, что Ольгу, которая больше недели не выходила из дома, сбила машина и она теперь в больнице, с переломанным левым бедром, сильным ушибом головы, не считая сломанных рёбер. Виновника не могут найти. Вторая девушка попала в психбольницу.

– А того парня действительно убили. Через четыре дня. Из пневматической винтовки застрелили. Угадай, где прошла пуля?

– Через эту фигню в ухе?

– Точно! Попала в шею, в артерию. Истёк кровью.

– Отлилось. Не водичкою.

Скорбные дела. Радостные дела. Просто дела. Это хорошо просто делать. Или когда это делается «где-то там». Про это не знать – легче. Лучше. Хотя, конечно, подленькое устройство этот «кринолин» реальности. С одной стороны, знание, что там под ним находится, может оскорблять (иногда, в обоих смыслах), но когда у нас пропадало желание залезать под юбки? И в кавычках, и без. В конце концов, легче живётся – импотентам и идиотам.