Текст книги "Что-то… (сборник)"

Пройдя в свою комнату и сев в кресло, Никита принялся рассматривать текст. Текст был явно напечатан на старой печатной машинке довольно давно – страницы были пятнисто пожелтевшими, когда-то помятыми, но, видимо, расправленными под прессом. Озаглавлен он был немного напыщенно и загадочно – «Существование не завит от определения и понимания» – и, судя по орфографии, был написан не в наше время. Никита усмехнулся, вспомнив, как клиент настаивал на буквальном переводе и начал читать. Прочитав первый абзац, он почувствовал, как по коже головы начинают бегать «мурашки», постепенно перебираясь по позвоночнику на спину. Он быстро прочитывал строку за строкой, не тратя время на поиск в словаре значений нескольких незнакомых ему слов; но даже без них смысл написанного поверг Никиту в такое состояние, когда мысли проносятся в голове с огромной скоростью, а собственные движения кажутся замедленными. Не дочитав и третьей страницы, Никита включил компьютер и, время от времени обращаясь к словарю, принялся за перевод, надеясь, что работа сгладит впечатление, производимое текстом.

«В мире иногда происходят вещи, которые, по мнению человека, происходить не могут и не должны. Но они происходят. Просто происходят. И их нельзя объяснить по той простой причине, что для них никаких объяснений не существует. И именно поэтому – потому что их нельзя объяснить словами, а не в силу их необычности, – люди считают их невозможными. Люди придают словам преувеличенное значение. Считается, что всё можно, и нужно, определить словами, а то для чего нет «подходящего» слова – нереально. Своим стремлением всё назвать, всему дать определение, люди очень сильно ограничили сами себя, свой разум, и даже свои чувства, рамками словарного запаса. Надо сказать, очень скудного словарного запаса, большая часть которого практически ничего не определяет. Но ещё хуже, когда такие, мало что определяющие слова, становятся символами.

Взять, например, так превозносимое практически всеми слово «Любовь». Что оно определяет? Большинство людей скажут – нежное чувство одного человека к другому. Но это будет верно лишь отчасти. Прежде всего, не «чувство», а «чувства». Разнообразие эмоций, которые люди могут испытывать друг к другу, слишком велико, чтобы каждую из них можно было определить отдельным словом. Да и нужно ли? Так почему бы просто не наслаждаться своими эмоциями, а не стараться навесить на них красочный ярлычок «Великого чувства»? Излишний символизм слова «Любовь» заставляет людей предъявлять завышенные требования к своим эмоциям, низводя те из них, которые, как им кажется, недостаточно сильны и глубоки в ранг «приятных мелочей», тем самым обесценивая то, что могло бы сделать их счастливыми. В поисках великого теряется насущное.

Несколько иная ситуация со словом «Смерть». Оно как раз определяет конкретную вещь – прекращение функционирования живого организма. Казалось бы, о чём ещё рассуждать? Но нет. И это слово стало символом, о котором можно пофилософствовать, поразмышлять с глубокомысленным видом, утверждать что-либо, с претензией на истину, не особо утруждаясь доказательством того, что нельзя опровергнуть. Слово «Смерть» стало означать не только сам процесс умирания, но и то, что следует после. Как будто нет никаких сомнений, что это «после» существует. Более того, существуют различные версии и варианты, описывающие это самое «после». Таким образом, по воле человеческой, слово «Смерть» приобрело дополнительное значение жизни после Жизни, чем немного «ретушировало» своё, такое пугающее, всё-таки, людей, основное значение».

Дойдя до этого места, Никита перестал печатать, и некоторое время неотрывно смотрел на мигающий курсор. Ему подумалось, что только люди живущие полной жизнью могут мечтать о возможности некоего своёго существования после смерти. Но вряд ли такая перспектива прельщает людей, которые ощущают себя не живущими, а лишь существующим. Для таких людей смерть предпочтительней как прекращение всего, чем как переход от одного вида существования к другому.

От работы над переводом мысли Никиты упорядочились, и теперь он мог даже несколько отстранённо проанализировать, что его так сильно поразило в этом тексте. Он понял, что написанное в первом абзаце напомнили ему слова Наташи о вещах, которые «просто» происходят. Он усмехнулся, поймав себя на том, что надеялся обнаружить в тексте какие-нибудь объяснения тому, что произошло с ним в деревне, проигнорировав слова о том, что никаких объяснений не существует.

Тут он обнаружил, что неплохо бы уже поужинать. Выключив компьютер, Никита прошёл на кухню, и в ожидании пока подогреется бигус, смотрел в окно на раскачивающиеся в ореолах фонарного света голые ветви деревьев. Это зрелище всколыхнуло в нём саднящее чувство одиночества. Он, почему-то, начал представлять, как сейчас, в данный момент, выглядят изнутри леса, по которым он гулял летом, как на том месте у пруда, где он обычно сидел, холодный ветер теребит увядшую траву, и какого было бы оказаться сейчас в темноте внутри заброшенного дома, в котором когда-то гостила у своих дедов Наташа; там, где на самом углу стола до сих пор, возможно, лежит что-то, поднятое ею с пола. Или это ему только показалось, и там ничего нет? Резко зябко передёрнувшись, Никита отвернулся от окна и принялся за ужин.

Так получилось, что к переводу необычного текста он вернулся только через несколько дней. Поскольку к ним из неблизких краёв приехали родственники по отцовской линии, всё это время было занято сначала суматохой по приёму гостей, потом заботы об их времяпрепровождении, и наконец, хлопоты вокруг проводов. И всё это, естественно, обильно разбавлялось довольно шумными возлияниями. Поэтому, когда это всё закончилось, Никита почувствовал немалое облегчение, и почти радостно вернулся к работе с необычным текстом.

Далее в тексте было ещё несколько примеров, показывающих «взаимоотношения» людей и слов. Некоторые приводимые в пример английские слова были довольно многозначны, и Никите пришлось немало потрудиться, чтобы перевод был точен и при этом не казался абсурдной белибердой носителю русского языка.

Но как оказалось, все эти рассуждения о «словесной ограниченности» людей были лишь преамбулой к основной теме этого странного трактата. И эта тема заставила Никиту снова почувствовать себя немного странно – при абсолютной ясности мыслей и остроте восприятия, его не покидало ощущение, что он спит. Написанное снова затрагивало его личные переживания и опыт. И на этот раз это имело самое прямое отношение к нему самому. У него складывалось впечатление, как будто он читает описание случившегося с ним прошлым летом.

«Случается, с человеком происходит нечто, что он не в силах ни объяснить, ни воспринять как реально произошедшее. Ему легче убедить себя в том, что на самом деле ничего не было, чем признать необъяснимое как случившийся факт. По мнению большинства людей, всё реальное – объяснимо (словами, естественно), а всё необъяснимое – нереально. Но что прикажете делать несчастному «реалисту», когда то, чего «не может быть» приходит к нему на уровне ощущений – осязания и обоняния, а не только зрения и слуха, в отношении которых люди допускают возможность быть обманутыми. И даже собственное обоняние можно, при жгучем желании, обвинить в потакании иллюзиям. Но как же быть с физическими ощущениями? Даже самый рассудительный человек не способен на то, чтобы одновременно одной частью мозга воспринимать сигналы от собственных нервных окончаний, а другой – отрицать их реальность. И тогда он встаёт перед выбором – либо принять необъяснимое как реальность, либо признать собственное безумие. И что же выбирает человек? Конечно, безумие! Потому что безумие – объяснимо. Пусть даже несколько странными словами, но, всё-таки, словами.

А ведь всё довольно просто. Человеческие чувства, ощущения, порывы – намного важнее и мощнее рассудительности и даже мудрости. И тот, кому посчастливилось реально прочувствовать нечто «нереальное», но связанное с его личными, возможно давними, чувствами и переживаниями, может расширить собственное восприятие мира и даже обрести возможность…».

На этом заканчивалась страница, которая оказалась последней. Никита перевернул её в поисках окончания хотя бы последнего предложения; но с обратной стороны страница была пуста. Никита внимательно огляделся вокруг, предположив, что мог уронить страницу на пол или за стол. Безрезультатно. Немного недоумённо пожав плечами, он решил, что свою работу он, в любом случае, сделал, а незаконченность оригинала – проблема заказчика. Отпечатав перевод на принтере, он приложил его к оригинальному тексту и положил на полку компьютерного стола дожидаться прихода заказчика.

Однако по прошествии обещанных двух недель и трёх дней за переводом никто не пришёл. И в течении всей последующей зимы не появлялся ни парень с метающимся взглядом, ни кто-либо ещё. В конце концов, Никита убрал так никем и не востребованные страницы в старую папку и засунул в шкаф.

Его образ жизни в зимнее время года был вяло-размеренным, как будто течение жизни на самом деле замерзало от зимних холодов. Немного поразмышляв, поначалу, о том, что могло быть сказано далее в прерванном тексте, Никита в итоге пришёл к выводу, что не имеет никакого смысла предполагать вообще что-либо, памятуя постулаты, высказанные в самом тексте. Что бы он ни предположил, это невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Очевидно было одно – случившееся с Никитой летом, при всей своей нереальности, потеряло свою «невозможную» составляющую, тревожащую человеческое здравомыслие и рассудительность, и стало просто значимым фактом в жизни Никиты. Теперь, когда он вспоминал Наташу, ему даже начинало казаться, что он снова ощущает её тепло с уютным телесным запахом. Может это и была одна из тех вероятных возможностей, на упоминании о которых оборвался тот странный трактат? И единственная ли это возможность?

С приходом весны Никита стал больше гулять по улицам, которые, выбравшись из замёршего состояния, активно избавлялись от слякотной влажности. Просачиваясь сквозь ещё костлявые ветки, солнечный свет чешуйчато отражался в разноформенных лужицах, заставляя людей щуриться от дрожащих отблесков.

В один из таких дней, Никита не спеша шёл по небольшой улочке, стараясь не ступать в разлившиеся по тротуару лужи. В его голове вертелась идея нового рассказа. Она уже достаточно сформировалась, чтобы можно было начать её «выписывать». Воспоминания о Наташе натолкнули его на мысль написать про жизнь девушки, не конкретно Наташи, а просто «вероятную» жизнь «возможной» девушки. Он был уверен, что сможет описать эту жизнь больше не на уровне событий, а на уровне эмоций, чувств, ощущений. Даже физических ощущений. Он не задумывался, откуда в нём эта уверенность. Он просто знал, что будет писать. Единственное, чего он ещё не знал – это то, что в итоге у него получится целый роман.

Пустоты

Как ни странно, но Пустота – это продукт человеческой жизнедеятельности. В Природе Пустоты не существует. Существуют пространства, но они не имеют никакого отношения к Пустоте. И только то, что создано человеком, может, и, рано или поздно, неминуемо наполняется Пустотой. Ну, представьте большое офисное здание, построенное одними людьми для того, чтобы другие люди проводили в нём своё рабочее время. Но вот рабочее время кончается, и люди покидают многочисленные помещения и расходятся по домам. И вот ночью стоит этакий громадный параллелепипед, разрешеченный тёмными пятнами неосвещённых окон, заполненный Пустотой. И не имеет значения, сколько мебели и всяческой техники стоит в этих помещениях; там царит Пустота с безличным казённым запахом. И если в это же время посмотреть на жилой дом, то впечатление должно быть совсем другим. Во-первых, всегда найдётся одно-два окна, в которых горит свет, означая собой, что кто-то не спит по какой-то причине (какой простор для гадания о причинах чьего-то позднего бодрствования, правда?). Во-вторых, конечно, и за неосвещёнными окнами жилого дома есть немало «пустующих» помещений, – например, кухни или комнаты, в которых никто не ночует – но на самом деле они наполнены неповторимой атмосферой и запахами проживающих в них семей. Так что, Пустота тоже бывает разной. Но существуют и другие, очень многочисленные, виды Пустоты, о которых большинство людей и не подозревают. Это…

Эти двое – он и она – были очень схожи друг с другом. Если бы были люди, которые знали бы их обоих, они, безусловно, считали бы их очень подходящими друг другу. И они бы ошибались. Эти двое никогда бы не «сошлись» вместе именно по тем причинам, по которым, по мнению гипотетических окружающих, они должны были это сделать. У них, действительно, было много общего. Они были невзрачными, малообщительными людьми в возрастной категории «около тридцати». Она – бухгалтер в большой страховой компании, он – работник фирмы, занимающейся мелкооптовой торговлей всем подряд. Она – невысокая, худая до костлявости, с телом, которое, казалось, остановилось в своём развитии в подростковом возрасте, и с тех пор существует в ожидании старения. Он – среднего роста, худощавый, с явно впалой грудью, но уже наметившимся острым брюшком, с рыхлым лицом с редкой кустистой растительностью. В общем, по большому счёту людского мнения, два сапога – пара. Но если бы нашёлся кто-нибудь, кто указал бы одному из них на другого как на подходящего ему человека, неминуемо последовало бы выражение обиженного недоумения: «Да чтоб я с таким (с такой)! Я, конечно, тоже не… Но этот (эта)…». И если бы они встретились на улице, или в транспорте, то почувствовали бы только что-то вроде лёгкого повышение самооценки оттого, что с ними не всё так плохо; есть ещё и такие, как… Излишняя похожесть в недостатках является причиной взаимного отчуждения больше, нежели существенные различия и даже противоречия. Пустота не может заинтересовать Пустоту; они не могут слиться воедино – ибо сливаться нечему. Пустота способна только опустошать всё вокруг себя, но слишком слаба, чтобы распространяться в жизненные пространства чужих ей людей. А близких у Пустот нет.

«Видимая» часть её жизни, за исключением рабочего времени, составляла что-то около часа; за это время она добиралась до своего дома, – обычно, на маршрутном такси – иногда заходя по пути в продовольственные магазинчики. Продуктов она покупала не много, и не особо озадачивалась их выбором. Судя по всему, она не отличалась какими-то особенными гастрономическими пристрастиями. По дороге домой она шла, всегда упорно глядя под ноги, и нехотя поднимала глаза и сдержано здоровалась с соседями по подъезду, только когда натыкалась взглядом на чьи-либо ноги, обращённые к ней носками. Эти невнятные приветствия были единственной составляющей её «общения» с соседями. Единственное, что они о ней знали – это то, что она живёт одна.

Особенно хорошо это знали несколько подростков, которые частенько толклись на площадке между этажами, на одном из которых она и жила. Они давно привыкли, что она проходит мимо них, молча кивая в знак приветствия. Ещё им казалось, что войдя в свою квартиру, она всегда спешила закрыть за собой дверь на все три замка. Одно время они даже шутили, что это она от них запирается, опасаясь, что они… ха-ха-ха! В принципе, из-за своей невзрачности, она не очень-то их интересовала; и только один из них, белобрысый Славка, в силу своего подросткового гипертрофированного интереса к женскому полу, иногда задумывался о ней, пытаясь представить себе её жизнь внутри квартиры. Его интересовало, как ведёт себя женщина, когда она находится в квартире одна, причём всегда. Вообще-то, в соседнем подъезде жила плотнотелая Светлана, и представлять её, расхаживающей по квартире в неглиже (а может и вовсе голышом) было куда прикольней. Но ведь эта «серая мышь» тоже была женщиной, а значит… Он довольно смутно представлял, что это значит; ему просто хотелось проникнуть в такой таинственный и влекущий мир женщин, побольше чего узнать, и ещё больше увидеть бы. Особенно – увидеть. И если у жизнерадостной Светланы частенько бывали гости и постоянно приезжал на «Вольво» «крутой хахаль», и это подчёркивало разницу уровней между им, подростком, и зрелой молодой женщиной, то в отношении одиноко живущей «некрасавицы» у него возникало ощущение большей доступности. Конечно, это было заблуждение, и он подсознательно это понимал; но в этом ощущении было что-то греющее. И уж точно он был волен представлять себе сколько угодно, как она, закрыв все замки, раздевается и…

Его рабочий день был ненормированным, и ему часто приходилось задерживаться на работе допоздна. Впрочем, это его вполне устраивало. Он не стремился возвращаться в свою холостятскую однокомнатную квартиру, в которой он, по большому счёту, только ночевал. Он не любил проводить в ней свободное время (и само свободное время он терпеть не мог), когда он маялся от нечего делать, неприкаянно «кочуя» с дивана к окну, и от окна к креслу. Поддерживать порядок в скромно обставленной квартире не составляло ему особого труда. На своей кухне он только завтракал, – обычно это были бутерброды с маслом или сыром и кофе – предпочитая обедать в заводской столовой недалеко от места работы, а вечерами, по дороге домой, ужинать в уютном кафе, заказывая различные блюда, но с неизменной кружкой тёмного пива. Он зарабатывал достаточно, чтобы позволять себе два-три раза в месяц посещать ресторан; он мог бы ходить и в модные клубы с хорошей кухней, но не любил их излишние, как ему казалось, суету и жизнерадостность. Со стороны могло показаться, что он жил в своё удовольствие. Но именно удовольствия от своей жизни он и не испытывал.

Его отношения с женщинами никогда, почему-то, не складывались должным образом, и в конце концов, он перестал пытаться заигрывать даже с «вольными давалками», предпочитая пользовать, не так уж часто, кстати, проституток по вызову. Но такие чисто физические удовольствия не оставляли после себя практически ничего, кроме смутной досады на себя и свой организм. А о всепоглощающем удовольствии Любви он старался вообще не думать. Когда-то что-то было. Но кончилось всё сильной обидой, разочарованием и отбило всякое желание сделать ещё попытку предложить кому-нибудь свою способность любить. В конце концов, как всё, чем не пользуются, его стремление и способность любить атрофировались, избавив его от своих беспокойных порывов. Теперь ему вполне хватало, сидя в кафе, наблюдать за движениями плотных бёдер двух снующих меж столов официанток и посетительниц. Идя по улицам, он никогда открыто не разглядывал женщин и девушек, предпочитая делать это из окна автобуса или со своего балкона. Так было спокойней и легче.

Он даже не осознавал, что каждый день старается посильнее утомиться, чтобы придя домой и немного посмотрев телевизор, лечь на диван и быстрее уснуть. Выходные всегда раздражали его, потому что ему обычно нечем было заняться в эти дни. Впрочем, с недавних пор он пристрастился обильно разбавлять пустоту этих дней пивом; а давящую тишину можно было заглушить хрустом чипсов и сильными басами хорошей стерео-системы. Вообще-то, как оказалось, заглушить можно практически всё, что исходит «из нутра». Ведь это твоё «нутро», и ты над ним хозяин. Или…?

***

Она открыла глаза, почувствовав, что окончательно проснулась. Из-за плотно задёрнутых штор в хорошо обставленной спальне стоял желтоватый полумрак. Большой спальный гарнитур с двуспальной кроватью был красивым и явно дорогим. Её давно не смущало и не навевало никаких мыслей то, что она всегда спит одна на такой большой кровати. К своему одиночеству она относилась как к совершенно естественному, устраивающему её, положению вещей. Делить постель с кем-то она считала довольно неудобным и ограничивающим делом. Секс её не волновал вообще. Правда, в своё время она строго осознано и, можно сказать, расчетливо имела короткий сексуальный опыт; во-первых, чтобы узнать, что это за ощущение, когда…, во-вторых, и это, наверное, и было первопричиной, чтобы не считаться «старой девой». Свои ощущения она расценила как малозначимые и перестала испытывать к мужчинам даже тот слабый интерес, который, всё-таки, существовал у неё в пору ранней молодости. Впрочем, она не исключала для себя возможности позволить «это» кому-либо, если у неё буду к тому веские причины. Одно время она даже заподозрила в себе лесбийские наклонности, но, как оказалось, и женщины не волновали её в чувственном смысле. В конце концов, она пришла к выводу, что чувственность – не её стихия, и с тех пор спокойно жила в своё удовольствие, не ощущая никакой ущербности в том, что живёт одна. Мысль о том, что она могла бы, в принципе, иметь ребёнка внушала ей эмоции, которые обычно выражаются в слегка раздражённом передергивании плечами. Детей она считала довольно вредными и утомительными существами, и оставляла их «производство» и воспитание на долю других «добровольных мучеников». К проявлениям «женских неприятностей» собственного организма она относилась к совершенно бессмысленному, но неизбежному неудобству.

Она откинула одеяло и спустила ноги на пол, автоматически одёрнув подол задравшейся сорочки на колени, как будто кто-то мог увидеть её заголённость. Эта привычка сохранилась у неё с самого детства; мать с раннего возраста приучала её «следить за своим подолом», и, въевшись в подсознание, это определило многие её машинальные жесты и движения на всю жизнь. В силу воспитания, её застенчивость, свойственная большинству девочек, приобрела гипертрофированную форму; даже в сильную жару она не позволяла себе ходить по дому голышом, как это делали многие её знакомые, говорившие об этом с самодовольным хихиканьем даже в присутствие мужчин. Даже сами эти разговоры казались ей поддразниванием и лёгким заигрыванием с мужиками, которые сразу начинали что-то себе представлять и слюняво лыбиться. Ей казалось это таким пошлым. И хотя большую часть времени шторы на всех её окнах были задёрнуты, по дому она всегда ходила в длинных красивых халатах.

В её квартире не было того запаха, который обычно царит в «женских» квартирах – сладкая смесь ароматов парфюма и косметики, время от времени разбавляемые аппетитными запахами чего-нибудь приготовляемого на кухне. В её же квартире стоял запах просто обитаемого помещения, почему-то вызывающий ассоциации с детской присыпкой. Обставлена квартира была довольно дорогими гарнитурами, которые, однако, не несли на себе «хозяйского отпечатка» и смотрелись так же, как и когда стояли в мебельном салоне. Особенно это касалось массивной мягкой мебели, на которой, практически, никто никогда не сидел. Смотреть телевизор она предпочитала в спальне, лёжа на кровати, так что большим «Панасоником», стоящим в зале, она пользовалась только изредка, когда смотрела видео, что случалось не часто.

Кухня тоже выглядела как в рекламном проспекте; ей не хватало того тёплого, аппетитного уюта, ощущения душевного благополучия, особенно чувствовавшегося зимой, когда кухня мутновато отражается в замерзших снаружи окнах. Готовила она себе всегда что-нибудь попроще, предпочитая иметь дело с полуфабрикатами; и не смотря на то, что иногда это были довольно дорогие продукты, запах при их приготовлении были, всё-таки, какими-то «не домашними». Впрочем, ей это и в голову не приходило. Особых предпочтений в еде у неё не было; смысл еды для неё заключался в питании организма. Иногда, когда её приглашали в гости, она могла, даже довольно искренне, оценить вкусность угощений; но у неё никогда не возникало даже мысли, чтобы попросить у хозяйки рецепт, чтобы приготовить это потом самой. К тому же, гостей к себе она никогда не приглашала; свои дни рождения она обычно отмечала на работе, устраивая небольшие «чаепития»; близких родственников у неё не было – строгая мать умерла несколько лет назад, пару лет перед тем «старательно» проболев; а с «задушевными» друзьями у неё никогда ничего не получалось.

Поскольку был выходной день и не нужно было никуда спешить, она долго стояла под душем, наслаждаясь ощущением струй тёплой воды на своём теле, которое, как она с удовлетворением заметила, всё ещё оставалось стройным; вот только грудь была маленькой, но обвислой, но она уже давно стала относиться к ней как к некоему атавизму – ну какая есть, и пусть. Ещё одна ненужность.

Надев свой любимый голубой халат с красным драконом, она прошла на кухню, чтобы приготовить себе лёгкий завтрак. Достав из холодильника три яйца, она положила их на тарелку, стоящую на кухонном столе. Она отвернулась, чтобы включить электрический чайник, а когда повернулась обратно к столу, яиц на тарелки не было. Прекрасно сознавая, что они не могли скатиться на пол, и, тем более, беззвучно разбиться, она, всё-таки, заглянула за кухонный стол и, наклонившись, под обеденный стол. На полу ничего не было, кроме лёгкого налёта пыли. Недоуменно пожав плечами, она направилась было к холодильнику, чтобы взять другие яйца, когда вдруг поняла, что уже не хочет есть; и не потому, что у неё пропал аппетит, просто она чувствовала себя сытой, как будто съела те три яйца. Щелчок вскипевшего чайника вывел её из состояния «бездумной задумчивости». Залив водой растворимый кофе из пакетика, она села за стол и начала осторожно отхлёбывать горячий кофе из пластмассовой кружки, размышляя о том, в какое бы кино пойти.