Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

Следствие и дело тянулись очень долго. Начались перед выборами в 3-ю Государственную думу, в которых он, как подследственный, не мог участвовать, и закончились в декабре 1910 года. «Возможно, – добавляет В.Ф. Малинин, – что в связи с этим приговором последовало и лишение придворного чина камергера». Я не имею никаких данных утверждать, чтобы этот приговор с формальной стороны был неправильным. Однако надо иметь в виду, что в общем специально введенный для политических процессов суд с сословными представителями по своей объективности был ниже суда присяжных и более способен поддаваться административному давлению, как и вообще суд времен министра юстиции Щегловитова. А что касается лишения придворного звания, то не надо забывать, что подобной каре подверглись в ту эпоху и такие лица, как черниговский губернский предводитель дворянства А.А. Муханов и В.Д. Набоков, которые, будь в России правовой строй, были бы консерваторами чистейшей воды и вернейшей опорой трона.

Во время Великой войны мы с братом оказались в двух соседних армиях на Галицийском фронте: он в 3-й армии генерала Радко-Дмитриева на Краковском направлении, в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского союза городов, а я в 8-й Брусиловской на Перемышльском направлении, призванный в качестве прапорщика запаса армейской кавалерии. Несколько раз до меня доходили похвальные отзывы о деятельности санитарного отряда, действовавшего под его начальством. Раз только съехались мы с ним весной 1915 года на два дня во Львове в военно-тыловой обстановке. Припоминается мне посещение нами нашего хорошего знакомого Н.А. Хомякова, председателя 3-й Государственной думы, в то время главноуполномоченного российского Красного Креста. Помню, с каким интересом он расспрашивал нас, приехавших с фронта, о настроениях армии. Тогда уже началась тревога, связанная с недостатком боевого снаряжения, с огромными нашими потерями и с дрогнувшим уже кое-где настроением наших солдат. О полном развале армии в конце войны и о гражданской войне брат пишет в своем очерке «Великая разруха».

Этот период жизни брата хотя и косвенно, но достаточно ярко изображен в его статье, написанной тогда же, но нигде не напечатанной, воспроизводимой ниже полностью.

«Зимой 1914/15 года передовой отряд Союза городов, коего я был уполномоченным, работал в пяти верстах от фронта (р. Дунаец) в г. Тарнове, в Галиции, при 3-й армии, командиром которой был болгарин генерал Радко-Дмитриев, расстрелянный впоследствии в Пятигорске большевиками. Всю зиму немцы, подкреплявшие австрийский фронт, обстреливали нас из 16-дюймовой «Берты», снаряды которой, почти в рост человека, вырывали воронки сажени в три диаметром, разрушили вместе с вокзалом нашу амбулаторию и, взметая из воронок камни и землю, обсыпали ими нас и раненых, разбивая стекла в окнах.

Мы ездили на фронт, снабжая стоявший там Ровенский полк книгами из Московского общества грамотности, подарками и гостинцами, присылаемыми из России. Офицерам привозили также пиво, солдатам табак.

При многомесячной позиционной в этом месте войне обстрел обыкновенно был вялый. Мы оставляли автомобиль в халупе-штабе, в лощинке, и, идя прорытыми ходами, кое-где перебегая открытое место, раздавали подарки в передовых окопах. С нашего возвышенного берега в бинокль хорошо можно было видеть австрийцев и их окопы на другом, низменном берегу Дунайца. Налево виднелся разрушенный шоссейный мост, а вправо, вдали, мост железной дороги на Краков, одна из ферм которого свисала над рекой. Изредка пропоет на высоких нотах вражеская ружейная пуля.

Иногда же бывал сильный, порой ураганный орудийный огонь, на который мы, за недостатком снарядов, почти не отвечали. Например, когда я привез приехавшего после Пасхи на фронт священника Востокова, я не узнал местности, изрытой воронками. Снаряды ложились по сторонам шоссе, халупа, в которой мы так часто пили чай у ровенцев, была разнесена и догорала. Штаб укрылся в цементной широкой трубе под шоссе, куда поспешили и мы. В этой трубе о. Востоков отслужил краткий пасхальный молебен с «Христос воскресе!». В передовые окопы нас не пустили. И тут во второй линии окопов люди зарылись в них, но снаряды нередко разрушали их. О потерях ничего нельзя было знать, так как телефон был порван.

В этом году наша и заграничная Пасха совпадали. Не полдню, каким образом, но как-то само собой, без инициативы командования, установилось перемирие на первые три дня праздников. Кажется, инициатива исходила от австрийского летчика, сбросившего листки с призывом прекратить стрельбу на три дня.

Приезжаем мы с праздничными подарками и идем христосоваться в передовые окопы. Там, где мы обыкновенно быстро перебегали или шли в ходах согнувшись, идем совершенно спокойно и стоим во весь рост на поверхности окопов.

К Дунайцу, неширокому в этом месте, после обеда начинают подходить наши и австрийские солдаты; моют белье, перекрикиваются.

Я прошу у офицера разрешения тоже пойти к реке. Он колеблется, говорит, что не имеет права разрешить, что это самочинно солдаты ходят и что не отвечает, что установившееся перемирие не нарушится в любой момент. Тогда я решаюсь тоже самочинно спуститься к Дунайцу.

Подхожу к солдатам на берегу. На другом берегу офицер садится и что-то пишет. Солдаты весело перекликаются через реку на разных языках, не понимая друг друга. Да и трудно на расстоянии разобрать слова. Потом офицер, привязав записку к камешку, перебрасывает его мне через реку.

На записке по-немецки написано: «Г. русскому доктору» (у меня на рукаве была повязка Красного Креста). Потом стихи такого содержания: «Мы военные враги, уничтожаем друг друга. В дни великого Праздника пусть мы хоть на несколько дней будем братьями; пусть в эти великие дни замолкнут пушки. Потом мы опять сцепимся в жестоком бою, и под конец – Gott strafe England.[20]20
  Боже, покарай Англию (нем.).


[Закрыть]

Англия недавно присоединилась к Антанте, и центральные союзники были особенно обозлены на нее. Этот возглас повторялся у них всюду.

Я пишу ответ в прозе; радуюсь тоже, что во время праздника у нас установились человеческие отношения и т. д. Так как он задел наших союзников, то в конце считаю нужным приписать: «Doch Gott strafe Deutschland – истинную виновницу войны». Подписал я полной своей фамилией, как пацифист, председатель Общества мира в Москве, и, завернув в записку камешек, перебросил его.

У наших солдат появилась гармошка. Они поют, приплясывают. Австрийцы не захотели отстать. Видно, как к окопам бежит солдат, и скоро у них появляется чудная гармоника, на которой виртуозно играют венские вальсы…

И эти человеческие отношения, прорывающиеся у врагов среди смертоносной борьбы, как весенняя травка, пробивающаяся среди камней на берегу Дунайца, обнадеживают, что по окончании борьбы оба народа мирно будут жить в добрососедских отношениях и что в конце концов и человечество дойдет до того, что международные споры не будут разрешаться человеческой бойней. Но это, увы (!), еще будет не скоро, и атавизм потребует еще обильные людские гекатомбы.

Но и в будничные дни человеческие отношения чередуются с человеческим озверением.

Между Тарновом и Дунайцем мне пришлось быть в окопах, которые отстоят от австрийских окопов всего на 40—50 саженей и между ними течет ручеек. Ясно слышен простой разговор из вражеских окопов. Днем стоит только высунуть голову, чтобы моментально вас «сняли». А вечером, когда перестрелка кончается, солдаты с обеих сторон ходят к ручью за водой, беседуют, угощают друг друга табаком.

Когда солнце стало склоняться, пришел приказ офицера вернуться от Дунайца за линию окопов, и я вежливо распростился с поэтом и другими офицерами, козырнув друг другу, и все разошлись в разные стороны.

Из халуп на шоссе близ моста высыпали женщины, дети, которые как-то ухитрились в них жить между вражескими окопами под ураганным огнем.

По ту сторону шоссе находился разрушенный дом и исковерканный воронками парк графини Тарновской.

Когда я шел из окопов к автомобилю открытым полем, то осмотрел большое дуплистое дерево, все изрешеченное пулями. За этим деревом мы стояли с Радко-Дмитриевым, когда он, обходя позиции, не захотел идти к окопам через ложбину и траншеями, а пошел напрямик через бугор, и мы были жестоко обстреляны.

Следующие два дня перемирие строго соблюдалось, и я привозил смотреть окопы персонал отряда и сестер милосердия.

Вскоре мы были переведены в Карпаты за Ясло и к Дуклинскому перевалу. В обстреливаемую ураганным огнем Горлицу я мог проникнуть только ночью, когда огонь стихал, но не прекращался.

Через несколько дней здесь произошел горлицкий прорыв нашего фронта, повлекший за собой злополучное галицийское отступление.

Князь Павел Аолгоруков

Май 1915 года»

В начале второй главы своего очерка «Великая разруха» брат рассказывает о посещении им уже после революции казачьей дивизии под командой генерала Краснова. А вот что последний пишет об этом в своем рассказе «На внутреннем фронте» (Архив русской революции, т. I, стр. 97—98):

«10 апреля 1917 года к нам в дивизию приезжал князь Павел Долгоруков, член К.-д. партии. Он смотрел собранную для этого случая Донскую бригаду – 16-й и 17-й Донские полки и сказал весьма патриотическую речь. На речь отвечали я и начальник штаба IV кавалерийского корпуса, генерал-майор Черячукин, а затем один урядник 16-го полка, который от имени казаков клялся, что казачество не положит оружия и будет драться до последнего казака (с немцами), до общего мира в полном согласии с союзниками. Князь Павел Долгоруков ездил со мною в окопы, занятые пластунским дивизионом. Он присутствовал при смене пластунов с боевого участка, видел их жизнь в окопах и был поражен их выправкою, чистотою одежды, молодцеватыми ответами и знанием своего дела. Все это он мне высказал в самой лестной форме и потом задумчиво добавил: «Если бы это было так во всей армии!» – «А что?» – спросил я. Мы на позиции были далеки от жизни. В гости к нам никто не приезжал, письма политики не касались, газеты были старые. Мы верили, что великая бескровная революция прошла, что Временное правительство идет быстрыми шагами к Учредительному собранию, а Учредительное собрание к конституционной монархии с великим князем Михаилом Александровичем во главе.

«Я видел Московский гарнизон, – сказал князь Долгоруков. – Он ужасен. Никакой дисциплины. Солдаты открыто торгуют форменного одеждою и дезертируют. Армия вышла из повиновения. Спасти может только наступление и победа». – «И наступление не спасет, – отвечал я, – потому что такая армия победы не даст».

После свидания во Львове следующий раз мы встретились с братом, и опять-таки на два дня, на Московском государственном совещании в августе 1917 года, на котором я был еще в военной форме. Сидели мы с ним рядом в зале Большого театра, в котором происходили заседания совещания, слушали интересные горячие речи ораторов и чувствовали всю безнадежность положения… На Театральной площади стояли десятки вагонов забастовавшего трамвая. Чувствовалось приближение катастрофы. Принимали мы с братом участие также в соединенном заседании бывших членов четырех Государственных дум, происходившем в здании нашей alma mater.

О жизни Павла Дмитриевича с момента этого нашего свидания в Москве и до следующей встречи уже на юге России я знаю лишь по его рассказам, так как, живя в это время в разных местах, мы с ним не виделись. В дополнение к тому, что он сам рассказывает в «Великой разрухе» о всем им пережитом в это время, приведу лишь выдержку из его очень характерного письма к графине С.В. Паниной по поводу отсутствия представителей К.-д. партии на открытии Учредительного собрания (5 января 1918 года). Письмо это было написано им из Петропавловской крепости 9 января 1918 года. Вот что он между прочим писал в своем письме:

«Пожалуйста, доведите до сведения Петроградского и Московского отделений ЦК, что единственный день, что мне действительно было неприятно быть на запоре, – это 5 января, потому что никто из К.-д. фракции не явился в Учредительное собрание, и я не мог восполнить этот пробел. 6-го на прогулке я сказал об этом А.И. и Ф.Ф. (Андрею Ивановичу Шингареву и Федору Федоровичу Кокошкину. – П. Д.), и они оба нашли также, что это была ошибка. По-моему, следовало бы по крайней мере 2 из петроградских и московских членов Учредительного собрания явиться и постараться от фракции прочесть краткую декларацию из 2 пунктов – по вопросу о суверенной власти Учредительного собрания и по вопросу о мире и восстановлении прочности союзов. Почему никто не явился? Бывают моменты, когда надо дерзать. Тем более что можно было предвидеть, что сессия будет краткая. Всего хорошего. До скорого (?) свидания».

Глава 3
Участие в белом движении и работа для Белой армии за границей

Во время борьбы Добровольческой армии с большевиками мне, заболевшему после войны довольно острой формой сердечной болезни, пришлось лечиться и спасаться от большевиков сначала в Ессентуках и Кисловодске, а затем в Сочи. За все это время мне удалось лишь два дня провести вместе с братом в Екатеринодаре во время пребывания там Ставки генерала Деникина. Павел Дмитриевич был в разгаре своей общественно-политической работы, направленной к поддержке населением армии. Все дни его уходили на писание газетных статей, на разные совещания, публичные заседания и лекции и на переговоры с отдельными лицами, как штатскими, так и военными. Небольшая убогая комнатка его, в которой на диване помещался обыкновенно еще кто-нибудь, была вся завалена кипами газет, листовок, гранок, афиш, карикатур. Все время дверь отворялась и беспрерывно чередовался ряд посетителей, между которыми были и его прежние столичные сотрудники и знакомые. Через день после моего пребывания в Екатеринодаре он должен был ехать на фронт с какой-то специальной миссией. Личные условия жизни Павла Дмитриевича в Екатеринодаре и Ростове были очень тяжелы. Вот что, вспоминая об этом времени, писала в своем письме ко мне от 28 ноября 1941 года из Нью-Йорка графиня С.В. Панина: «…а потом Юг, где он ходил в костюме, сшитом из дерюжного мешка, а сапоги свои шнуровал белыми тесемками. Я помню, как чернилами красила эти тесемки и вечно зашивала дыры его костюма и рубашек…»

В конце февраля 1920 года, уже будучи в Новороссийске, Павел Дмитриевич, как он об этом кратко пишет в своих воспоминаниях, вместе с профессором А.В. Маклецовым и другими создал общество формирования боевых отрядов. Цель общества – пополнение Добровольческой армии. Говоря о настроениях, царивших в Новороссийске перед эвакуацией, начальник так называемого Освага, то есть осведомительно-агитационного отдела Добровольческой армии, профессор К.Н. Соколов пишет в своей книге «Правление ген. Деникина» (стр. 355): «Проще всех смотрел на вещи и бодрее всех держался, конечно, князь П.Д. Долгоруков. У него было очень ясное и твердое решение, несмотря ни на что, идти до конца с Добровольческой армией».

В Феодосии, где брат прожил некоторое время после переезда в Крым, он составил для городской управы проект обращения последней к генералу Врангелю, о чем он пишет в «Великой разрухе», в котором управа говорила о необходимости связи населения с армией и выражала готовность оказывать ей всяческое содействие.

В последний раз в России встретились мы с Павлом Дмитриевичем уже в Севастополе, глубокой осенью 1920 года перед самой врангелевской эвакуацией. Я месяца полтора работал там в Союзе городов, развившем довольно широкую деятельность в привоенных гражданских учреждениях. Жили мы в неотапливаемом помещении морского аквариума, в котором и мыться можно было лишь проведенной туда морской водой. Приблизились последние дни Крыма. Царили неимоверная дороговизна, квартирная теснота, недоедание, очереди. И среди общего смятения планомерно подготовлялась по прозорливой мысли генерала Врангеля, отстаивавшего каждую пядь русской земли, удивительная эвакуация более 100 тысяч чинов армии и гражданского населения на 150 судах, русских и иностранных. Скудно продовольствовались мы в жалких столовых. Семья моя, вывезенная мною с большим трудом из Алушты за неделю до эвакуации, последние две ночи тоже провела со мной в сыром подвальном помещении аквариума, находившегося близ Графской пристани, что, при невозможности достать подводу, было очень важно. Ночью по нашим ногам бегали крысы и кого-то из нас укусили.

Это были дни эвакуационной суматохи, бесконечных верениц обозов к пристани в пять рядов с часовыми остановками, а в последние сутки с большими пожарами складов Красного Креста.

Пребывание моего брата в Севастополе, переезд в Константинополь, жизнь его там и потом в Белграде и Париже описаны в его воспоминаниях, и потому я ограничусь лишь описанием тех немногих отдельных черт или сцен из тогдашней его жизни, свидетелем которых я был и которые могут дополнить его очерк и оживить его образ.

В Константинополе он, очень стесненный в средствах, ютился в маленьких, убого меблированных комнатках узеньких греческих домов, довольно примитивных. Почему-то он часто менял квартиры. Обедал он в русских столовых, а ужинал обыкновенно овечьим сыром и оливками. Однажды он при мне стал было раскладывать привезенный им из России холщовый мешок с теплыми вещами, и из него посыпалась труха изъеденных молью вещей, так что все содержимое пришлось выбросить, по тогдашнему константинопольскому обычаю, прямо на улицу. Но, несмотря на свою бедную эмигрантскую и холостяцкую жизнь, он умел как-то уютно и интимно устраиваться в кругу своих товарищей по службе и по партии или старых московских друзей, а также в семейных домах новых знакомых. Не имея собственной семьи, он родственно относился к моей и, чем мог, материально помогал нам, главным образом обмундированием, получаемым в Константинополе от американцев, а позже из Парижа ношеным платьем некоторых лучше устроившихся наших знакомых и родственников. В Константинополе он баловал моих малолетних детей, угощая их тамошними чудными фруктами и дешевыми восточными сластями. В тогдашнем дореформенном и еще неевропеизированном Константинополе и его окрестностях он отдал дань своим туристическим наклонностям. К этому периоду его жизни относится и прекрасный, очень похожий, написанный женой хирурга И.П. Алексинского Алексинской-Лукиной пастельный портрет брата с трубкой во рту, в коричневой холщовой куртке, кажется выданной американским Красным Крестом, и с бурцевским «Общим делом» в руках. В Константинополе брат продолжал свою гражданскую работу при врангелевской армии и вместе с тем работал в Союзе городов в его культурно-просветительном отделе в городе, в лагерях и на островах. В обеих этих отраслях нам пришлось тогда работать вместе. В это время генерал Врангель, после удачно проведенной эвакуации армии, стремился посредством крупных военных лагерей в Галлиполи, на Лемносе и в Чаталдже сохранить дух армии и оградить ее чинов от хаотического распыления с угрозой для них подвергнуться нужде и опусканию, а с другой стороны, подготовлял план группового расселения с трудовыми и учебными целями. И то и другое ему удалось успешно осуществить. Работа была живая и интересная, но соединенная с многими осложнениями и огорчениями как со стороны не вполне нас понимавших и не всегда к нам дружелюбных иностранцев, так и внутри самой эмиграции. В ней развивалась тогда столь вредная и беспочвенная политическая дифференциация с групповыми препирательствами. Брат мой, неизменный и ярый сторонник идеи единения эмиграции, всеми силами боролся с этим разбродом, впоследствии столь повредившим достоинству и престижу эмиграции, а может быть, и некоторым ее возможным практическим достижениям. В Константинополе у русских еще живо было чувство только что покинутой родины, не остыл еще пыл недавней борьбы с большевиками, и налицо были остатки армии и олицетворяемой ею государственности. А потому возможна была коалиционная работа в таких организациях, как Политический объединенный комитет (так называемый ПОК) и Центральный объединенный комитет (так называемый ЦОК). Последний состоял из представителей Земского союза, Союза городов и российского Красного Креста, занимавшихся просветительной и благотворительной помощью русскому беженству. Благодаря авторитету этого объединения русским в Константинополе и его окрестностях удавалось получать большую и организованную помощь от французов и, главным образом, от американцев. Но уже в Константинополе стал чувствоваться парижский крен части эмиграции налево, а в Белграде направо. И уже там стали проявляться некоторые признаки обыкновенного для всех эмиграции превращения политической эмиграции в обывательскую массу со стремлением к самоустроению по преимуществу и с забвением единого на потребу. И очень может быть, что уже тогда в душу брата начало болезненно проникать разочарование в эмиграции, этом, казалось по идее, наследнике Белого движения.

Как в России он в Белой армии видел единственную противобольшевистскую национальную силу, так и в заграничных ее организованных остатках он видел тот государственный, национальный и надпартийный элемент, который поможет поддержать в эмиграции дух, с тем чтобы со временем чинам армии сообразно с обстоятельствами или идти с оружием в руках на освобождение родины, или, обладая приобретенными знаниями и навыками, быть полезными работниками по воссозданию России. Впоследствии мне галлиполийцы, уже в других странах, рассказывали, какое впечатление производили на них выступления брата во время его приезда на несколько дней в Галлиполи. Ведь он был первым общественным деятелем, посетившим этот лагерь. Тогда некоторые слабые элементы армейских контингентов, тяготившиеся скудостью жизни и строгостью дисциплины, начали покидать Галлиполи и, за исключением некоторых устроившихся, сильных волею индивидуалистов, увеличили собой толпы русских безработных на базарах, на папертях мечетей и в ночлежных благотворительных приютах Константинополя. Стала проникать и идущая из Парижа пропаганда, говорящая, что генералы искусственно и вопреки желанию иностранцев закабаляют воинских чинов в несуществующую армию, что это, мол, какая-то кастовая игра в солдатики и т. п. И поэтому, по словам моих собеседников-галлиполийцев, очень ценно было некоторым начинавшим колебаться услышать авторитетное слово штатского человека, известного общественного деятеля, говорившего убежденно и убедительно о необходимости существования в эмиграции сплоченных сил или организаций как для русского национального дела вообще, так и для самих военных.

Вот что писал Павел Дмитриевич из Галлиполи 24 декабря 1920 года о положении русских воинских частей: «Я думал, что Галлиполи в Турции, и, только приехав сюда, по греческим флагам узнал, что попал за границу и что Галлиполи уступлено Греции. Я вложил персты в зияющие еще раны воспрянувшей армии. По приезде представлю подробный отчет, что здесь пережил и перестрадал, глядя на страдания десятков тысяч русских людей, заброшенных на этот пустынный полуостров и в город, большинство домов которого – развалины после бомбардировки при форсировании Дарданелл и землетрясения. Теперь лишь вкратце пишу, кричу о здешних бедствиях, чтобы и все вы о них кричали, чтобы крик наш был услышан в Константинополе, в Европе, в Америке. Время не ждет, зима в разгаре. Всякое промедление не подобно смерти, а неминуемо есть смерть многих людей».

Затем идет описание яркой картины страшного недостатка во всем: в жилищах, в одежде, обуви, одеялах, в пище, в топливе, в деньгах на мелочные расходы, в медицинской помощи, в банях («Развиваются ревматизм, тифы, цинга»), в газетах, в книгах, руководствах для изучения языков, в словарях.

«Я присутствовал на смотру войск генералом Врангелем. Трогательно было смотреть на стройные дисциплинированные остатки русского войска, выстроившиеся без оружия, в лохмотьях перед своим вождем».

В представленном по возвращении из Константинополя после недельного пребывания в Галлиполи докладе Павел Дмитриевич писал:

«Это военный лагерь, а не беженский. При благоприятных условиях это кадр будущей военной мощи или же сообразно с требованиями времени резерв дисциплинированных и жертвенных работников при воссоздании России. Но, присмотревшись ближе и лично переговорив, мне стало ясно, что при теперешних условиях армия висит на волоске и может легко обратиться в беженцев, в банды, распылиться… После смотра генерал Врангель в палатке долго беседовал с генералитетом и командирами полков. Устранив из палатки прочих офицеров и пригласив меня присутствовать при этой интимной, чисто военной беседе по устройству и заданиям войска в столь тяжелых и необычных условиях, генерал Врангель как бы демонстративно подчеркнул желательность тесной связи войска с общественностью.

Между прочим он говорил, что при реконструкции армии надо более дорожить ее качественным составом, чем количественным, и что известный отбор неизбежен. По окончании беседы генерал Врангель благодарил меня за мой интерес к армии и разрешил мне вести беседы с офицерами по материальным вопросам и общеполитическим и передать им наш взгляд на задачи армии в эмиграции, наши чаяния, прибавив, что он очень сочувствует ознакомлению через меня общественности с положением армии. После выяснения материальных нужд в каждом полку мной велась с офицерами общая политическая беседа. Некоторые полковые командиры сначала в разговоре со мной относились скептически к политической беседе, говоря, что армия должна быть вне политики, но по окончании беседы в государственно-национальном духе они жали мне руку, благодарили и просили вновь приезжать ввиду пользы такой информации и полной неосведомленности войска».

Будучи горячим и убежденным сторонником сохранения армии и призывая общественность к поддержке Галлиполи, брат говорил, однако: «Пусть сомневающиеся, упавшие духом отойдут от армии», считая, что от этого только выиграет единство и духовная целость тех, кто в Галлиполи останется. Свой доклад он заканчивает так: «Нужно постоянное общение между остатками армии и общественными организациями. Надо видеть то внимание, с которым слушали мою информацию, горячие рукопожатия и слезы слушателей, их благодарность, слышать просьбы вновь приехать, массу, в общем, вопросов, которыми они меня забрасывали, и в общих беседах и в частных разговорах, к которым они так стремились. Прием, сделанный мне в Галлиполи генералом Врангелем, штабом корпуса и, наконец, самой армией, свидетельствует о благоприятных условиях для объединения русской общественности с армией, которое должно послужить фундаментом будущей русской государственности».

Через год, в середине декабря 1921 года, брат приветствовал от Русского национального комитета, представленного в Константинополе Политическим объединенным комитетом, проезжавшего с воинскими частями из Галлиполи через Константинополь в Болгарию генерала Кутепова речью, в которой между прочим сказал: «Ровно год тому назад я посетил Галлиполи. Тогда многие здесь говорили: «Армии нет и не может быть». Тогда я, вернувшись, удостоверил: «Армия существует, но висит на волоске. Необходимо ее морально и материально поддержать… Но и при скудной нашей моральной и материальной поддержке вы из тонкого волоска скрутили жгут, прочный канат и не только сохранили, но твердой рукой поставили вверенные вам части на необыкновенную во всех отношениях высоту, высоту национальной армии. Национальный комитет зовет всех русских людей встать на надпартийную национальную высоту для борьбы за Россию, для работы над воссозданием в ней государственности».

Тогда брат мой не мог еще предвидеть, что пребывание русских вне родины затянется надолго и что из двух задач, поставленных генералом Врангелем остаткам русской армии за рубежом: 1) сохранение военных кадров и добровольческого воинского духа дисциплины и жертвенности и 2) групповое расселение на трудовых и учебных началах, с сохранением того же духа, – первая будет отходить на второй план, а вторая приобретет преобладающее значение и так блестяще удастся.

Заложенный в окрестностях Константинополя в русских воинских частях закал помог многим и многим русским людям в эмиграции не опуститься при неблагоприятных беженских условиях и достойно провести годы ожидания возможности вернуться в Россию и плодотворно в ней работать.

Брат и потом постоянно призывал к возможно тесному единению всей эмиграции с остатками армии. В.Х. Даватц («Годы», стр. 37) пишет: «Мы знаем почти трогательное отношение к армии, которое продолжал выявлять частным образом такой крупный деятель кадетской партии, как профессор П. И. Новгородцев; но из видных партийных лидеров только один князь Павел Долгоруков имел мужество открыто встать на ее сторону и в полном смысле этого слова связать себя с ее судьбою».

Особенно необходимость ближе связаться с остатками армии как со стержнем русской национальной идеи в эмиграции Павел Дмитриевич ощутил, когда во время своих поездок в Париж все больше стал разочаровываться в возможности ее самой объединиться. Из Константинополя летом 1921 года он едет в Париж для участия в образовании Русского национального комитета, председателем коего был А.В. Карташов, а деятельным членом М.М. Федоров. В числе товарищей председателя был и Павел Дмитриевич, принимавший потом участие в работах белградского отделения комитета. Одно время он возлагал было надежды на объединительную работу этого комитета и впрягся в нее, но с течением времени, по-видимому, стал в ней разочаровываться.

Начиная с Константинополя и кончая Парижем брат много времени и внимания отдавал политическим задачам русской эмиграции. Он продолжал быть большим патриотом Конституционно-демократической партии и болезненно переживал все бывшие в ее среде разногласия и отколы, но все же в общей противобольшевистской борьбе он умел становиться выше узкопартийных позиций. Характерным в этом отношении является его доклад в заседании константинопольской группы этой партии 24 сентября 1921 года. Из этого доклада, между прочим, выясняется и позиция брата как «непредрешенца» относительно формы правления или, скорее, относительно способа возглавления будущей власти в национальной России, построенной на правовых основах. Надо сказать, что некоторые относились презрительно к термину «непредрешенец». Он же убежденно считал себя таковым, не боялся вообще ходячих жупелов, как, например, будучи либералом, открыто признавал себя сторонником кутеповщины. Вот существенная часть его доклада, касающаяся предложения софийской группы объявить партию стоящей за монархический образ правления, в противовес принятому еще в России решению партии после падения династии объявить себя республиканской, поддержанному в эмиграции новой тактикой Милюкова: «Мы не должны в переживаемое тяжелое время забывать главную нашу задачу: борьбу с большевизмом – и поэтому в настоящий момент ошибочно выдвигать такой сложный программный вопрос, как монархия или республика, который неминуемо приведет к дальнейшему нашему расслоению и ослаблению противобольшевистского фронта. Софийские наши товарищи берутся предугадать волю сограждан, оставшихся в России. Я отношусь не только скептически, но и совершенно отрицательно к подобного рода попыткам партии, как таковой, ибо, с моей точки зрения, во-первых, нет достаточно данных для исчерпывающего прогноза, во-вторых, самый метод признания монархии в угоду требований широких якобы масс – метод в условиях эмиграции не столько демократический, сколько демагогический. Если вам интересно знать, монархист ли я или республиканец, – то лично за себя скажу, что я в принципе за республиканскую форму правления, ибо это, по-моему, более совершенная политическая форма. Конечно, если бы обстоятельства потребовали восстановления монархии, то я, как полагаю, и все мы независимо от наших персональных симпатий и убеждений по вопросу о форме правления подчинились бы этому. Должен сказать, что «тоски по монархии» я лично не ощущаю, скорее у меня ощущение «тоски по городовому», то есть по твердой власти. Мой прогноз, что и в России, у всего народа растет «тоска по городовому». Разумеется, говоря в переносном смысле этого слова. Гораздо важнее, чем та или другая форма власти, чтобы власть эта была твердая, во всеоружии принудительного военно-полицейского аппарата для восстановления порядка и элементарной государственности в стране значительно одичавшей, где царит вражда и анархия, где разрушены все устои и господствует разнузданность, расхлябанность и деморализация. Как реакция, все более и более будет расти тоска по порядку. Лозунг «Земля и воля» будет заменен лозунгом «Земля и порядок», как демократический и для нас вполне приемлемый. Мой прогноз сводится также к тому, что нам предстоит длительный период диктатуры, может быть, смены диктаторов. Вообще я считаю, что России будет нужна твердая, в первое время даже жестокая власть для восстановления порядка. Я полагаю, что целесообразнее, чтобы этот твердый порядок известное время насаждался властью диктатора и чтобы монарх, если нам такового не избежать, или республиканское правительство не были вынуждены неизбежно жестокими мерами восстанавливать гражданский мир и правопорядок, возбуждая против себя озлобление различных групп. Пусть это выпадет на долю диктаторов. Вообще, для нас – ка-де, отдающих себе ясный отчет в относительной, с точки зрения правового порядка, ценности форм правления, не забывающих о существовании, с одной стороны, южноамериканских «республик» с огромной властью правительств и президентов, а с другой стороны, норвежской («мужицкой») и английской монархий с их властными парламентами, – недопустимо совершать в настоящий момент такой тактический промах. Мы присутствуем на пожаре здания, надо его тушить, надо спасать, что можно, а тут совладельцы вместо дружного отстаивания последних стен, готовых рухнуть, и последнего своего имущества затевают ожесточенный спор о стиле будущего здания. Я все эти три года неуклонно призываю не увлекаться программными вопросами, а к надпартийным объединениям, к сплочению. Я указывал, что только те политические группировки целесообразны и государственны, которые, не отрекаясь от своих программ мирного времени, в моменты национальных потрясений строят свою платформу на надпартийных общенациональных лозунгах. Меня называют правым ка-де; мне это совершенно безразлично, мне смешно это слушать. Вообще надо оставить банальное и нелепое деление на левых и правых. Я считаю, что софийская группа предприняла такой же губительный по отношению к партии шаг, как в декабре сделал Милюков, ибо если Милюков ведет партию в объятия с. – р-ов, то софийская группа влечет ее в Рейхенгалл. Что касается меня, то, если партия потянулась в эти две стороны, я предпочел бы при этих условиях уйти из партии и объявить себя врангелевцем или даже кутеповцем и продолжать служить армии, так как она ведь стоит на более надпартийной национальной позиции. Хотя я уверен, что командование и большая часть офицерства монархисты, но вывел же, по свидетельству Карташова, Кутепов в Галлиполи по приказанию Врангеля из употребления «Боже царя храни». И, считаясь с психологией офицерства, вывел постепенно, не приказанием, а путем убеждения в нецелесообразности проявления армией монархической партийности, когда в ее рядах умирали за целость России и монархисты, и республиканцы, всем надо быть сплоченными в предстоящей борьбе».