Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

Глава 5
Второе путешествие и пребывание в Харькове до ареста

О предстоящих намерениях Павла Дмитриевича и его планах проникновения в Россию, на этот раз через Бессарабию, я знал еще меньше, чем при первом путешествии, перед которым мы виделись. Он и на этот раз хотел по дороге заехать ко мне в Прагу, чтобы передать мне некоторые документы и подробно переговорить и, может быть, проститься. Но в последнюю минуту ему пришлось почему-то переменить маршрут, и он проехал через Вену, не заезжая в Прагу. Известил он меня об этом кратким письмом, в котором говорил, что более подробное письмо, а также и некоторые документы, которые он не хотел доверять почте, будут мне доставлены одним верным лицом. Не знаю, что он написал или хотел написать, но получил я некоторые касающиеся его документы лишь после его смерти.

В письмах своих из Кишинева, откуда он предпринял свою вторую поездку в Россию, он касался главным образом возмутительных приемов румын в насильственной денационализации русских, живущих в Бессарабии. Перед своей первой попыткой проникнуть в Россию и после нее он так же страдал душой при виде насильственной полонизации в восточной части Польши.

Как и перед первым путешествием в Россию, в Кишиневе нашлись люди, очень тепло отнесшиеся к брату, при помощи которых он готовился в путь. Вот что писал об этом периоде Ю.Ф. Семенов в «Возрождении» (от 15 июня 1927 года) уже после смерти Павла Дмитриевича: «Там он познакомился и подружился с одной большой семьей, где душа его была согрета вниманием и любовью четырех поколений. Старый князь, такой большой, грузный, в Париже столь вялый и неподвижный, тут, на русской границе, накануне ее перехода весело играл с маленькой девочкой в мяч, шутил, смеялся, говорил стихи и даже пел. И маленькая девочка, когда ее большой друг ушел в неизвестность, молилась каждый вечер в своей кроватке «за дядю Павлика».

О семье этой с любовью пишет и сам Павел Дмитриевич в конспективном описании своего второго путешествия, озаглавленном им «Материал для воспоминаний». В нем он рассказывает, как он готовился к своему путешествию, описывает переход границы и все те сорок дней, которые он провел на свободе уже будучи в СССР. Набросок этот был составлен им в Харькове, когда он, находясь на нелегальном положении, скрывался там под чужой фамилией. Помечен он 3 июля 1926 года, следовательно, он был закончен всего за десять дней до ареста брата. Нелегальным способом этот набросок был доставлен за границу. И хотя по понятным причинам на нем было написано: «конфиденциально», но, очевидно, он предназначался со временем для дальнейшей разработки и опубликования. Конечно, написание его и особенно пересылка за границу представляли большой риск. Можно думать, что причины, побудившие Павла Дмитриевича на этот риск, были следующие. Считая, с одной стороны, очень важным, чтобы его очерк дошел до друзей и стал известен в эмиграции, а с другой стороны, не будучи уверен, что ему удастся вернуться за границу и даже более, боясь, что при обыске или аресте документ может попасть в руки большевиков, брат считал меньшим риском, не только для себя, но прежде всего для других, доверить свой очерк своему спутнику по путешествию в Россию, чем оставлять этот очерк у себя на руках. Действительность в полной мере оправдала этот его на первый взгляд такой рискованный шаг.

В письме от 5 мая 1926 года Павел Дмитриевич писал: «Т. к. живу инкогнито, то почти никого не видаю. После 25-го, вероятно, начну передвижение».

3 июня он писал в Париж: «Думаю сегодня отправиться в путешествие. Если осенью не вернусь в Париж, то обращусь, вероятно, зимой, перед Рождеством относительно присылки с. – хоз. орудий, для чего Ю.Ф. и Мих. М-а убедительно прошу согласно оставленной мной инструкции похлопотать для общего дела убежденно и рьяно, как М.М. умеет». (Дело шло, очевидно, о денежных средствах. Ю.Ф. и Мих. М-а – Ю.Ф. Семенова и М.М. Федорова. – П. Д.)

До своего ареста Павел Дмитриевич пользовался для переписки несколькими заранее условленными именами. Первая лаконическая открытка была получена от него из Одессы от 9 июня 1926 года: «Дорога была очень тяжелая. Приехал благополучно. Привет друзьям. Mux. Петров».

В чем именно заключалась эта тяжесть, видно из его уже упоминавшегося выше очерка «Материал для воспоминаний», который и приводим здесь полностью. (Тремя звездочками в тексте этих «Материалов» обозначены имена целого ряда лиц, как проживавших в Румынии, так и находившихся в России.)

«Неудача поездки в Совдепию из Польши в 24 г. Решил все-таки осуществить. Полтора года безвыездно в Париже. «Объединение и возглавление». Подготовка к зарубежному съезду. В начале марта выехал в Бухарест, предварительно списавшись с ***. Взял с собой тот же багаж и те же старые вещи костюма простолюдина, что и в Польшу. 3 недели в Бухаресте в плохонькой гостинице. С *** у ***. Очень любезен. Выдал свидетельство на имя Долгова, мои документы остались в… Меня узнал ***, пристав моего участка в Москве, к-й закрывал в Москве собрания. Бухарест – среднее между Будапештом и Белградом, ближе к последнему. С середины февраля начал отпускать бороду. В конце марта в Кишинев. Переполненный поезд. На вокзале встретил меня ***. С ним ***. Оч. милые старики. Пригласили остановиться у них. Прожил три дня. Потом хорошая комната с чудным пансионом у ***. Премилые люди – 3 женских поколения. Окраина города. Маленький парк. Красивый вид на холмистые окрестности. До 5 – 6 ч. сидел дома, писал воспоминания. Вечером гулял по парку у ***. Никого, кроме родственников моих хозяев и ген. ***, к-ые знали, кто я, не видал. Удивительно милые люди, стойкие русские патриоты, носители семейных-дворянских традиций, религиозно-нравственных устоев. Красивая порода, типы тургеневской женщины, хотя нет русской крови.

Попал в интернационал – греко-молдаво-грузинский. Г-жа ***, дочь, внучка 4 л., есть еще и прабабушка (4-е поколение), поклонником к-ой был в 77 году в. кн. Н.Н. 4 поколения, 4 сестры и брат. Мужчины живут и работают в оставленных им по аграрному закону 110 гектаров земли и виноградников в разгромленных усадьбах. Семьи – в Кишиневе. Ужасные сцены, пережитые при разгромах большею частью нашими разложившимися войсками. Убийства, грабежи, разрушенные дворянские гнезда. Кишинев летом, благодаря садам, бульварам и хорошей посадке на улицах, выигрывает. Пушкин (?) «Город грязи, город галок и ворон, где диктатор… Кишиневский Цицерон» (разыскать все стихотворение). Весной на бульварах масса сирени. Сады, спускающиеся к речке и лугу с сочной травой. Совсем русская деревня. Соловьи. Чудные запахи. Несколько красивых прогулок при закате солнца. В городе все говорят по-русски. Надписи – по-румынски. Неприязнь моих друзей и вообще русских к румынам. Их близорукая националистическая политика с обруснением, как в Польше. Та же история с автокефальной церковью и новым стилем. Сельское население и часть городского придерживается старого стиля. Недоразумения со Страстной и Пасхой. Новое министерство Авереску во время Страстной недели объявило о свободе справлять службу по старому стилю, а Синод и еп. Гурий требовали по новому стилю. Смятение. В некоторых церквах по старому стилю, в некоторых – по новому, в некоторых смешанно. Пасхальная ночь по старому стилю в маленькой домашней церкви. Масса народу, а потому заутреня на улице перед церковью. Оч. красиво. Тепло, тихо, свечи не гаснут. Разговлялись у *** до 7 ч. утра. Выборы в парламент: удивительное давление правительства. Стеснение передвижения по ж. д. в дни выборов. По общим отзывам – коррупция в Румынии процветает, население тяготеет к России, даже большевистской. Оброс бородой, как два года тому назад. В последнее время ряд прощальных ужинов у моих новых друзей, с обильной едой и выпивкой. Жил в Кишиневе в большом довольстве материальном сравнительно с моим беженским бытом и морально согретый радушием, как бы родственным тоном моих хозяев и новых друзей. Гораздо теплее отношения, чем у большинства действительных родственников. Несмотря на стеснения, сравнительно с прежним, материальное состояние (ютятся в маленьких комнатках), почти ничего с меня не взяли за пансион и всей семьей собрали еще мне на мое путешествие более 10 000 лей. Трогательное отношение, к которому не привык в Париже среди друзей и родственников, и личное отношение ко мне и патриотический порыв. Если бы вся эмиграция была такова, как мои новые интернациональные друзья. Тон по отношению ко мне дала *** тургеневская женщина. В последние дни приехала милая *** с мужем, с которой у меня связаны чудные римские воспоминания в 10—11 гг. Последние 4 дня переехал на квартиру радушного ***. Все члены семьи по нескольку раз в день посещали меня, вечером ужинали. Провизия в дорогу. *** израненный, скромный герой георгиевец. Мой попутчик в Харьков офицер *** 30 лет, рекомендованный ***. Читал несколько раз моим друзьям написанные мои воспоминания 1917—1926 гг. с успехом. После трогательных напутствий и благословений (образочки) 5 июня в 5 часов утра выехал по жел. дороге в г. Бельцы. Кроме *** едет с нами офицер ***, специалист по переправе через Днестр. Страшные ливни размыли путь. Ползем, стоим в поле, пока чинят путь. Опоздали в Бельцы на 4 часа, и наш поезд ушел. Пришлось ночевать. *** пошел в город за 3 версты за извозчиком. Проехали через весь город на окраину, еле двигаясь в грязи. Остановились у двух радушных хохлушек, жен русских офицеров, работающих каменщиками в Яссах. Они работают в поле. Маленький домик, удивительное радушие. Вареники. Одна оч. хорошенькая. Чудные голоса – контральто и сопрано. Гитара, мандолина, мандола. Прекрасно поют украинские песни. Концерт и выпивка до 1 ч. ночи. Во все время пути порядочно выпивали для бодрости. 6-го в 5 час. утра встали и выехали по жел. дор. на Резину, на Днестр. Подъезжаем к Днестру, гористая, каменистая местность, туннель. Ж. д. мост взорван. Резина – маленькое местечко. Еврейская корчма. Комиссар – румын (у нас бумаги от ***). На другом тоже возвышенном берегу – Совдепия, тоже местечко. Видны вагоны, люди, долетают крики. Хорошее местное вино. Переночевали. Кроме багажа везем еще немного (долларов 50—60), контрабанды (духи, пудра, шелков, чулки), так как выгоднее, чем размен валюты по твердому курсу на червонцы. Надеемся выручить в 5 – 7 раз. 7-го едем впятером в повозке – я, ***, комиссар, капрал пограничн. стражи – по живописному берегу Днестра часа 31/2. Высокие каменистые берега вышиной с рейнские, но немного отступя.

Вследствие ливней местами потоками нагромождены камни. Идем пешком. Повозка с трудом берет препятствия. На противоположном конце взорванного моста красноармеец смотрит на нас в бинокль, а потом в подзорную трубу. Деревушки хохлацкого вида на обоих берегах, но ограды сложенные из камня, почему вид заграничный. Завтракаем на пограничном посту (пикете). Обильная провизия из Кишинева, мамалыга, овечий сыр, лук, вино. Приезжаем к месту назначения, где предстоит переправа – тоже пикет. Высокие горы на обоих берегах. Видна тропинка наискось, по которой мы должны взобраться. Говорят, ее завалило тоже камнями. Жарко, сплю под яблоней. Ужин. Осмотр наших вещей и бумаг капралом. *** везет пропаганду. *** недоволен. Лодка маленькая, дубовая, волнение. Большевистские часовые стоят на расстоянии версты друг от друга, 2 раза в сутки проходит конный патруль человек в 5. Все дело в том, чтобы переправиться между часовыми, не наткнуться на патрули. Зимой переходят по льду. Мы выбрали время, когда луна всходит в 2 часа, а до того – ночи темные. К сожалению, ветер стих (удобнее ехать на лодке и идти, когда деревья шумят) и было совсем тихо. Около 10 ч. спустились тихо с пикета на берег. Около часа сидели на берегу. Налево в местечке на противоположном берегу звуки стихают. Я вздремнул на берегу. *** совсем голый, на случай броситься в воду, бесшумно подвел лодку. Сажусь. У меня на плечах сумка 20—25 фунтов, у *** мешок с моими и его вещами пуда 21/2. Сижу один минут 20 в лодке, слышен шепот на берегу – «л о д к а». Посреди реки в темноте ничего не видно, но слышен всплеск весла. Слышно, как румынские пограничники щелкают взводимыми курками. Окрик. Оказывается – рыбаки с румынского берега 2 лодки. Громкий разговор капрала, комиссара. Я сижу в лодке один и ничего не понимаю. Капрал почему-то стегает плеткой пограничника, тот кричит (оправдывается). На другом берегу слышно, как кто-то громко мяукает, вдали ему отвечает другое мяуканье. Очевидно, часовые, услышавшие наш шум. Досадно на румын, что так нашумели и испортили дело (я уверен, что сегодня переправа не состоится). Потом все стихло. Через 1/4 часа *** подводит две маленькие рыбацкие лодки с двумя рыбаками, я пересаживаюсь в одну, *** садится в другую, и, сцепившись, мы отчаливаем. Темнота и тишина. Еле слышно всплескивают два весла-лопаты. Едем затаив дыхание, кажется, 3 – 5 минут, *** остался на берегу. Как оказывается, он после нашего отъезда намеревался шуметь на берегу, чтобы отвлечь внимание, но мы ничего не слышали. Мы, кажется, переплыли почти поперек, а не наискось, к началу тропинки, как предполагалось, и это было причиной наших злоключений. Очевидно, впопыхах не объяснили толком рыбакам. Уткнулись около берега в мель. Бесшумно с *** сошли в воду и вышли на берег. Пробежали саженей 10 плоского берега до кустиков и камней, где начинается бугорок. Пошли, прислушиваясь, потихоньку вверх, меж камней, стараясь не шуметь. Пройдя холмик, подошли к крутой горе. Стали подниматься. Ливни навалили камни, которые постоянно срываются. Совершенно темно и, к сожалению, совершенно тихо, не шелохнет. У нас башмаки с резиновыми подошвами для тишины. Слышны соловьи и лягушки на Днестре. Ясно слышен лай собаки на румынском берегу. Поднимаемся наискось вправо среди мелкого кустарника и хаоса камней. Тропинку, которая оказалась значительно правее, которую ясно было видно с того берега и по которой легко сравнительно выйти, так и не нашли. То подымаемся, то, подойдя к крутизне, спускаемся. Начинаем выбиваться из сил и изредка присаживаемся. Справа – круча. По расчету внизу у берега – пост пограничника. ***, идущий впереди, умоляет меня не дышать так громко. А у меня клокочет в груди, с трудом удерживаюсь от кашля. Даже уткнуться в землю, как в Польше, для кашля, здесь негде. Вдруг слышу, как будто шагах в 30 позади нас шаги. Думаю, что нас услышали и идут вслед. Останавливаю палкой ***, который из-за контузии не слышит на правое ухо. Он тоже слышит шаги, но, как потом говорил, думает, что они были на берегу. Минут 15 притаились. Потом опять карабкаемся. Все насквозь пропотело, даже сумка на спине. *** отчаивается найти тропинку и понятия не имеет, где мы находимся. Если заберем слишком вправо, то выйдем в лощину с местечком, что будет пагубно. Уже идем значительно более часа. Все чаще присаживаемся. По нескольку раз падаем. Ползем по отвесным скалам, хватаясь руками за скалы и кустарники. Луна должна взойти в 2 часа, а конца горы, поднимающейся, как казалось, отвесной скалой, не видно. Я с моими 71/2 пудами пыхчу, кувыркаюсь, опять карабкаюсь. Не видно, куда ступает нога. Почти каждый шаг приходится ощупывать, твердая ли почва, не движется ли камень, нет ли обрыва. Небо стало бледнеть со стороны луны. Т. к. поднялись очень высоко, то при остановках осмеливаемся перешептываться. Т. к. почти выбились из сил, а луна всходит, а затем скоро и рассвет, то является предположение, что придется на день остаться здесь, прилегши в камнях и мучаясь от жажды. Снизу от патрулей сравнительно безопасно. Но сверху пастухи могут пасти коз и наткнуться на нас. Над кровавым Днестром, поглотившим столько жертв, да и теперь еще поглощающим, поднимается туман. (Чиновник сигуранци в Бухаресте, когда отговаривал меня идти, говорил, что большевики недавно расстреляли 8 перешедших границу, привязали к трупам мешки с газетами, ругающими румын, и бросили в реку напротив к румынскому берегу.)

Поют петухи и заливаются соловьи, но я не наслаждаюсь природой. ***, которому 30 лет, т. е. вдвое моложе меня, решается с отчаяния взять в лоб остающуюся скалу. Удивительно, как он со своим тяжелым мешком выдержал. Ползем прямо вверх. Руками работаем не менее, чем ногами. К счастью, кустарник прочный, редко обрывается. Все же я еще два раза сорвался и задержался о другой кустарник и скалы. Минут 15 прокарабкались 20—25 саженей. Еще совсем темно. Потом, к счастью, почувствовали под ногами полоску земли, идущей вкось наверх. Вероятно, козья тропка. Пробираясь по ней, вдруг вышли, к нашему восторгу, на вершину горы, где начиналось плоскогорье. Приятная минута. Луна, вышедшая на короткое время за горой, уже зашла. Восток уже заметно светлел. Мы почти вышли к сторожке, где должны были ночевать, т. е. около 1 1/2 версты левее тропы, которую так и не нашли. Всего вместо 25—30 минут шли 21/2часа. Поскорее отошли от обрыва, чтобы наши силуэты с мешками на рассвете не были замечены снизу, и свободно пошли к сторожке. ***, несколько раз ходивший здесь, говорит, что днем не решился бы взобраться напрямик. К нашему огорчению, ее обитателей не было, она была пуста, на запоре, никто не откликался. Внутри слышались часы. Крыша была разрушена. Что случилось с хозяевами? (Как впоследствии оказалось – разрушение от урагана.) Пришлось идти к ним в деревню (версты 3). Идем преимущественно полем, не дорогой, чтобы не встречать никого.

Восток алеет. Светает. У большой деревни (с советом, комсомольцами и т. д.) идем дорогой, спешим, чтобы прийти ранее, чем деревня встает и пойдут на работу. Солнце встает. Совсем светло. Встречаем одного старика, потом другого. Здороваемся. Ответ: «Пошли Бог здоровья». Проезжает телега. Запоздали. Лают собаки. Выгоняют скотину. Наконец подходим к дому, почти на краю деревни. Я захожу за сарай. *** идет на рекогносцировку, все ли благополучно с хозяевами. Оказывается все благополучно. Нас радушно принимают. Сельский интеллигент. Яичница с салом. Есть ничего не мог. Но выпил два стакана чая с лимоном и 8 – 7 стаканов местного вина. Какой восторг после пересохшего горла. Матрац на полу. Уснул как убитый. 8 июня. Встал в 12 часов дня. С наслаждением умылся. Меня, а также и *** всего ломит три дня. На плечах опухоли от сумки. Особенно ноет в коленях, где у меня было ранее растяжение жил. Левая рука в кости болит, в правой была палка, ею преимущественно цеплялся и на нее падал (вправо круча). На всем теле, преимущественно в ногах (и у ***), ссадины, кровоподтеки, синяки. Подмазали йодом ранки. Вчера ничего не замечали. Пообедали – чудный борщ, жареная, домашняя колбаса, рисовая каша, сотовый мед, домашнее винцо. У бедного *** через неделю оказалась от натуги грыжа, и ему предстоит операция. Он несколько раз туда переходил, но в первый раз пришлось так туго и идти без тропы. Поехали парой на трясучей повозке. Урожай, как в Бессарабии, чудный. Море хлеба, почти уже в рост человека. Все время трепещут жаворонки и падают с выси в пшеницу. Несколько русских и молдавских сел малороссийского типа, но более камня. Мы в Молдавской республике. В леску, в овраге, известном бандитизмом, *** приготовляет револьвер. Трясемся на повозке. Тело от вчерашнего ноет. Перепадает дождь. Покатые холмы. У станции еврейская корчма. Сплю. В 11 час. поезд на Одессу. Хозяйка любопытствует, откуда едем. Отмалчиваемся. 3-й («жесткий») класс. Забираюсь наверх, расстегиваюсь. *** говорит, что я храпел на весь вагон и что ночью комендант поезда и агент ГПУ, обходя, уставились на меня, покачали головой и ушли. У меня до Харькова никакого документа (на всякий случай вместе с биографией придумана целая история). Порядки. 9 июня утром Одесса. В гостиницу. Т. к. без ночевки, то документы не спрашиваются. Часа за два до нас выпал небывалый град с куриное яйцо, шел полтора часа. Масса повреждений, и по всему городу выбиты стекла. Пожарные оттаивают на улицах, на низких местах град, слепившийся в аршин толщиной. Мы выехали в 5 час. дня, и град еще лежал, несмотря на жару, в некоторых местах кучами, очевидно, не растаял и к ночи. Пешее большое движение, экипажного почти нет. Редкие народные белые автобусы (единственное белое движение, которое до сих пор заметил). В толпе, как в Харькове, косоворотки, темные и белые рубахи с ремешками, рабочие фуражки, татарские парчовые ермолки. Многие с портфелями – служащие различных учреждений. Обедали на Приморском бульваре. Порт совершенно пуст, без пароходов. Вообще впечатление от Одессы – замирания. Очевидно, вследствие кризиса портовой жизни. Многих рабочих и служащих увольняют. Выехали в маленьком купе «мягкого» вагона. Приятно было растянуться, т. к. мы одни в купе, то и безопаснее, чем в «жестком» вагоне. Рядом с нами в купе – комендант и ГПУ. Порядок и чистота большие. Проводник отбирает билеты и дает квитанцию. В дороге не беспокоят. За бросание окурков в вагоне и на станциях – штраф. Мост в Кременчуге через Днепр охраняется. Окна затворяются. На одной станции тысяч 50 шпал. Поезд ползет более суток. Скорые, говорят, плохо ходят (от Харькова в Москву и Севастополь 16 часов). Вечером, когда *** пошел на станцию, слышу, в соседнем купе спрашивают у двух евреек документы наши соседи. Нет. «Как же в дороге и нет документов?» Уверен, что и меня спросят. К счастью, не спросили. И еврейки как-то доехали до Харькова. В Кременчуге и в Полтаве ел на вокзале. Чай в купе. В Харькове 10-го вечером. Встретил вызванный по телеграфу офицер. Привез в гостиницу «Красная Москва». В тот же вечер раздобыли мне паспорт на 59-летнего Сидорова. Вздохнул свободнее. Комната хорошая, чистая, но без умывальника. *** поехал к жене и матери. 11-го июня. Едем с *** по Сумской. Меня узнает проф. ***, бывший у меня лектором в Севастополе в 20-м году. Поражен. Я недоволен, что сразу узнал. Пригласил обедать. Год был в командировке в Берлине.

Намеревался остаться за границей. Но эмиграция и особенно монархисты произвели на него такое удручающее впечатление своей оторванностью и неспособностью, нежеланием понять, что происходит в России, что предпочел вернуться, несмотря на гнет и придавленность интеллигенции (политическая информация особо). Переполнение и оживление в Харькове страшное. 380 тысяч жителей. Порядок. Хорошие быстрые автобусы ходят с парижской регулярностью. Движение огромное. Та же рабоче-демократическая толпа, портфели, ермолки. Столовые переполнены. Квартирный кризис. Трамваи переполнены. На каждом шагу полуправительственные магазины, кооперативы, «Ларек» и др. Всякого товару и снеди масса, но дороговизна страшная. Жизнь (не говоря про мануфактуру) раза в три дороже парижской. Милиция, внешний порядок. На галерке, стоя в театре. Гастроли Московс. Мал. театра, знакомые артисты. Пьеса Островского. Молодой человек уступил мне сидячее место. После случая с опознанием меня проф. *** ношу на улице очки и кое-что еще изменил в обличье. К хорошо знакомому доктору. Не узнал меня. Минут 10 выслушивал. Кроме эмфиземы, склероза и миокардита (ослабление сердечн. мышц), что было найдено у меня 2 года тому назад в Словуте, когда я был арестован ГПУ, нашел еще расширение аорты. Запретил курить (продолжаю) и предписал водовое лечение. Отложу до обоснования на месте. Потом я ему открылся. Поражен. Как проф. *** говорил, что после встречи со мной не мог сосредоточиться на экзамене, так и доктор сказал, что ему трудно было потом принимать больных. Через день имел с ним интересную беседу. Удивился, что при моем сердце, тучности и летах мог проделать такой трудный переход. Не рекомендует повторять. Из моих земско-кадетских знакомых – почти никого в Харькове не осталось. Придавленность и гнет страшный. Шпионаж вовсю. Прозябание. Несколько времени, как террор усилился, масса арестов и ссылок на Соловки. Доктор говорит, что если б я знал, какой теперь террор, то наверно не рискнул бы приехать (?). Пока лишь общее впечатление от виденного и слышанного и от 3—4 разговоров с лицами. С офицерами (нашими) почти еще не говорил. В деревне не был. Намереваюсь посетить украинскую деревню и великорусскую. Выписал одного человека из Москвы, чтобы подготовить пребывание там и квартиру, так как там мне гораздо опаснее. Как только будет подготовлено, выеду туда и в Петроград. Хотел посетить Волгу, Кубань и Дон, но из-за дороговизны вряд ли придется, если паче чаяния не получу подкрепления из-за границы. Дороговизна убивает меня, т. к. курс доллара искусственно поддерживается в 1 р. 94 к., а размен на черной бирже почти невозможен. Чувствую себя превосходно. Отдохнул от перехода еще в Одессе и на железной дороге. Тело более не болит, ссадины заживают. Желудок хорошо работает, так как двигаюсь, а в Кишиневе слишком много ел и совершенно не двигался из-за конспиративности и отсутствия цели хождения. Правильно сделал, что решился во что бы то ни стало побывать в России, даже после моей неудачи 2 года тому назад. Необходимо личное общение эмиграции с Россией. Как оживились те немногие, с которыми пришлось видеться. Один назвал меня первой ласточкой (это я-то ласточка!). Через несколько месяцев после моего отъезда (вероятно, придется уехать за границу, т. к. при затяжном процессе здесь пребывать и работать мне небезопасно, да и нельзя) я уполномочил и принял меры к более широкой огласке здесь моей информации через некоторое время после моего выезда из России, о наших центральных эмиграционных течениях, в отличие от партийно-монархических, которые приносят огромный вред эмиграции, превращая ее в Кобленц, обрекая на отчуждение от противобольшевистской здешней публики, которая совершенно отрицательно относится к партийности. Хотя милюковская, республиканская партийность не менее вредна, чем монархическая, но она здесь менее заметна. А монархическая партийность придает колорит всей эмиграции. То, что нам было ясно и в эмиграции, отсюда еще нагляднее представляется, а именно, что те, кто теперь не могут подняться на национально-надпартийную высоту и играют в монархические игрушки, обрекают себя на вечную эмиграцию и вредят делу слияния эмиграции со здешней противокоммунистической публикой. О зарубежном съезде и «Возрождении» советские газеты довольно много писали. И то, что по этим газетам и по редким доходящим слухам публика здесь узнала, она в съезде и в позиции Струве разочарована. Объясняю здесь всюду мудрую позицию в. кн. Н. Н. – ча. О нем знают, но как о чем-то очень отдаленном и реально-проблематичном, мало интересуются. Это все мои первоначальные, еще поверхностные впечатления. Могут впоследствии быть коррективы. Войны и интервенции никто не хочет. Добрармия оставила здесь плохие воспоминания (командование Май-Маевского, ген. Шкуро). О Врангеле лучшего мнения, чем о Деникине, как более властном и упорядочившем, по слухам, фронт и тыл. Его в 20-м году ожидали с нетерпением. Теперь более верят в эволюцию, в финансово-экономический кризис, в падение червонца. Желают экономической блокады Европой. Боятся положительных результатов франко-советских переговоров. Надо все сделать, чтобы повлиять на французов, предостеречь общественное мнение. Все политические организации должны этим заняться. Недостаточно делается. Задача момента. Привет друзьям от лимитрофов.

Задержался в Харькове, т. к. не удалось еще связаться с Москвой и кое-что еще здесь доделать (организовать). Уже более трех недель живу здесь все в гостинице (хорошей), что и дорого, и с конспиративной точки зрения плохо. Вообще пора переменить место. Кроме проф. ***, узнавшего меня на улице в первый день, по слухам, меня узнал еще один господин, знавший меня в Севастополе. Может быть, еще и другие узнали. Неприятно бывает, когда вглядываются, оглядываются на меня. Правда, вид у меня – обросший, необычный – среднее между К. Марксом и богом Саваофом. Днем на людных улицах и в трамваях стараюсь менять обличье (очки, прихрамываю и пр.). Был раз в театре, 2 раза в кино «Коллежский регистратор», Пушкинский «Станционный смотритель» с переделанным концом, очень хорошие русские, зимние пейзажи, тройки ямщицкие, деревни, лес и пр. Народа всюду масса, оживленная жизнь бьет ключом, несмотря на дороговизну (в 3 – 31/2 раза дороже Парижа). Хороши трамваи, автобусы, милиция, пригородные поезда в дачные местности. Плохи тротуары и поливка. Пыль. Жара и духота. Замечателен молодой (лет 25) загородный парк – подражание лесу с березовыми, хвойными и лиственными рощицами и лужайками. Запущен. Полная иллюзия натурального леса. Часто бываю в нем, лежу, читаю. В Троицын день за небольшую плату – гулянье. Десятки тысяч. Переполнен. На свидания для разговоров езжу туда же. Арест милиционером какого-то субъекта и отобрание у него револьвера. Другой раз арест на улице несколькими милиционерами сопротивлявшегося ломовика. У конных милиционеров – хорошие лошади жандармского типа. На базаре арест крестьянки, торговавшей без свидетельства. Она удачно упиралась и сопротивлялась двум милиционерам, которым, кажется, так и не удалось ее арестовать. Рынок старый, крытый, благоустроенный, чистый. Вокруг лавки ларьки, латки и телеги крестьян. Продуктов масса, как и в магазинах, но все на валюту страшно дорого. Обед в маленькой столовой из двух блюд (хороший) 65—80 коп. Милиционеры подают знак свистком, и извозчики и ломовики беспрекословно сворачивают. В столовых, на улицах почти все одеты бедно, демократично: рубахи белые или темные, толстовки, косоворотки, молодежь – много рабочих и под рабочих в кепках или татарских ермолках (на это теперь идет парча), с засученными рукавами, с открытым воротом, с решительным видом. У очень многих – портфели, т. к. все служат. Очень распространено радио. На массе домов – радиоприемники. На некоторых площадях вечером – громкоговорители. Часто слушаю таким образом популярные лекции, музыку. На бульварчике вечером на «горке». Изредка видаю *** в больничном саду и *** у него (с женой). Раз к вечеру поехал на дачу к ***. Дожидался на скамье часа полтора. Узнал. Обрадовался. В дачных поселках – водопровод и электричество. Немного поговорили. Условились видеться в Харькове (в противоположность *** сменовеховцу ***, говорит: «Власть стоит вверх ногами, все на обмане»). В Полтаве рабочие беспорядки недавно были, пришлось им прибавить, милиция не могла ничего сделать и т. п. Но гнет и запуганность страшные. Дачные поезда (канун Троицы) отходили из Харькова переполненными. Поезда – аккуратно. Порядки. Чистота в вагонах. Троица по ст. ст. 22.VI. В приходской церкви – мало народу. В трех соборах (Благовещенский на базаре, кафедральный и украинский) народу много. Величествен, своды. Во всех трех пение превосходное, в одном лучше другого. Не уступают лучшим московским хорам. Потом часто ходил в эти соборы на всенощную и к обедне в воскресенье. Сидел на скамейке и наслаждался чудным пением (склонность к концертам) и наблюдал молящихся. Есть молодежь, но немного. Как будто свобода религии. Церкви открыты, колокола гудят на главных улицах. А служащие в некоторых учреждениях и, например, студентки боятся ходить, чтобы не потерпеть. В церкви видел вновь старую Россию, степенный староста с тарелкой, седой сторож-мужичок в кафтане с седой бородкой, истово крестившийся, на вид старый чиновник, ставящий свечи, прикладывающийся ко всем иконам, молодой рабочий или приказчик в серой блузе с симпатичной женой в платочке и 3 сыновьями 4—6 лет в таких же блузках, которых они заставляют хорошо стоять, наклонять головы и т. п., более пожилых женщин. Усердно молятся. В соборе служит митрополит, в хоре поют солисты из оперы. На Украине автокефальная церковь. Среди духовенства полный раскол, много живоцерковников. Духовенство оказалось не на высоте: плохой отпор большевикам. В украинском соборе – службы по-украински («нехай будэ благословение Божие на Bcix вас», «нехай прiидэ царствiе Твое» и т. п.). В конце всенощной поется молитва – гимн украинский за спасение Украины. Большинство становится на колени. До чего разлад и падение духовенства: утверждают, что один архиерей – чекист. Т. к. в Троицу столовые и булочные открыты, то в понедельник – Духов день по ст. ст. попался: все было закрыто. Провизией не запасся. Даже кипятку нельзя достать. Наконец надоумили пообедать на вокзале, где купил и хлеб. Оказывается, в Духов день теперь празднуется День отдыха. По вечерам хорошие концерты на площадях, громкоговорители. 22.VI в 5 час. на главной площади демонстрация против английского меморандума. Хорошо организовано. Принуждены все служащие в учреждениях идти, как и от сбора в пользу английских забастовщиков нельзя отказаться, так что то и другое – принудительный характер. Часа полтора стоял в толпе. Масса красных знамен с золотыми надписями. Картонные плакаты (5 – 7 тысяч). С балкона Дворца труда главари украинской республики и профессиональных союзов – речи. Аплодисменты, ежеминутно – Интернационал (проф. союзн. оркестры). Резолюция принимается поднятием руки. Я руки не поднимал и фуражки не снимал во время Интернационала. В Полтаве были на днях рабочие беспорядки. Милиция и войска не могли или не хотели с ними справиться, и рабочим прибавили плату. Слухи, что в Москве крупные рабочие беспорядки (проверить). В газетах, разумеется, ничего. Евреев очень много в Харькове (80 000?). Во всех учреждениях доминируют. Антисемитизм очень силен среди интеллигенции и, говорят, среди крестьян. В воскресенье на ту же дачу по ж. д. Народу масса. Все время страшная жара (36°). Перепадают небольшие дожди, грозы. И ночи душные. Пообедав у ***, пошел с ним к ***. Интересный разговор о местных настроениях. Все (и жены и дочери) служат в различных учреждениях. Жена *** из Чернигова, знала Николу (нашего старшего брата. – П. Д.). Пьем чай, кофе, вино в саду. Потом с *** и ребятишками идем по хорошей лощинке с хатами к пруду, где купаемся. Огромное наслаждение. Живописное место. Покос в разгаре. Чисто малороссийский пейзаж. Затем присутствовал на домашнем концерте, *** отличный пианист. Со скрипкой и виолончелью – трио Аренского и Чайковского. Потом ходил с *** по рельсам и разговаривал. Говорят, что крестьяне ругают большевиков, но пассивны. Мои прогнозы как будто верны. Поезд и трамваи переполнены. Философское восприятие. Разговор с проф. *** в парке. Выясняется его окончательное сменовеховское пасование пред большевиками, как пред стихией, отсутствие национального чувства, трусость (сваливает на жену). Просил больше у него не бывать. Дороговизна устрашает меня. За доллар, который в Париже представлял большую величину, здесь дают всего 2 р. 20 коп., т. е. в день минимально надо истратить 6 – 8 руб… Вероятно, весь план поездки поэтому не придется выполнить; Волгу, Кубань отставить, а жаль, раз что я уже здесь. Телеграфировал в Париж… Семенову, еще переслать 150 дол. Скоро мой фонд истощится. На улицах полное отсутствие войск и военной музыки. Может быть, в лагерях? Томлюсь в гостинице. Ремонт. Грязь и вонь. Прислуга отвратительная: 5 раз горничная совсем не убирала. Надеюсь завтра съехать на квартиру.