Текст книги "Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р."

ЛЕНТУЛОВ Аристарх Васильевич

4(16).1.1882 – 15.4.1943

Живописец, график, театральный художник. Один из организаторов объединения «Бубновый валет» (1910). Участник выставок «Стефанос» (1907), «Венок» (1908), «Бубновый валет» (1910) и др. Живописные полотна «Василий Блаженный» (1913), «Звон» (1915), «У Иверской» (1916) и др.

«Аристарх Васильевич Лентулов был человеком бурного темперамента в искусстве и жизни. В революционное время он участвовал во всех новаторствующих группировках. Ходил с деревянной ложкой в петлице, выражая протест против мещанского вкуса. Его картины, постоянно экспонировавшиеся на выставках „Бубнового валета“, особенно „Иверская“, „Иван Великий“, „Василий Блаженный“, „Тверской бульвар“, хотя являлись формальными новациями, были близки к народному и национальному пониманию русского искусства. Лентулов любил театр и много в нем работал. Я с ним сдружился и много времени проводил вместе. Помню, когда родилась у него дочка Марианна, то мы каждодневно ее взвешивали, и Аристарх Васильевич с нетерпением ждал, когда она вырастет. Отец он был очень нежный» (В. Комарденков. Дни минувшие).

«Система работы Лентулова была совершенно не похожа на выполнение картины, как я себе ее представлял.

…Он начинал с мазка и пятен разной величины, совершенно, на первый взгляд, не связанных с натурой, которые он накладывал сразу по всему холсту. Постепенно этих мазков, пятен и тонких цветных линий становилось все больше и больше, но увидеть в них конкретный предмет, дерево, куст, к которым был обращен его взгляд, я при всем своем желании не мог.

Нередко начатый холст в таком неопределенном состоянии он уносил домой. На другой день он снова появлялся с этим же полотном, и, пока он приготавливал палитру, мне удавалось подробнее рассмотреть пеструю массу красочных мазков.

Но день ото дня, с мучительным напряжением вглядываясь в этот хаос красок, я постепенно начинал замечать в них определенный порядок.

Прежде всего заметил, что все цвета – зеленый, синий, оранжевый, фиолетовый – были очень напряженны. Это были сильные, звучные, резкие краски.

Затем заметил контрастность пятен, разбросанных по холсту. Вглядываясь в пейзаж, который, очевидно, хотел написать художник, я, кроме довольно тусклых цветов, ничего яркого не видел в натуре.

Однако Лентулов, подолгу изучая пейзаж, вдруг, как будто увидя что-то особенное, набрасывался на холст и начинал класть, как мне сначала казалось, в полном беспорядке яркие синие рядом с оранжевыми, желтые рядом с фиолетовыми, горячие краски в одной части холста, голубые и светло-зеленые – в другой.

Мне думалось, что Лентулову просто доставляло удовольствие по-разному сочетать эти цветовые отвлеченности. Но не сразу, не с первых подсмотренных работ, а под конец своего „скрывательства“ я начал улавливать вполне определенный порядок в цветовой мозаике Лентулова, и порядок этот был – ритм, повторяющееся распределение на холсте одних и тех же цветов – желтых рядом с фиолетовыми, оранжевых с синеватыми, розовых со светло-зелеными, охристых с оливковыми.

Уже с самого начала работы все эти мазки и пятна, как я заметил, приобрели некую форму как бы соприкасающихся под небольшим углом друг к другу двух или трех маленьких плоскостей, напоминающих призму. Получалась не просто мозаика пятен, а мозаика каких-то граненых форм, обогащающих и разнообразящих поверхность холста.

Однако самым захватывающим моментом работы Лентулова над картиной с натуры был момент завершающий. Он наступал обычно на третий день работы над холстом.

Вот Аристарх Васильевич снова приносит свой начатый холст на старое место, отставляет его в сторону и, присматриваясь к нему, начинает выдавливать краски на палитру и выливать какую-то жидкость в маленькую открытую баночку, прикрепленную к палитре. Потом ставит холст на мольберт и быстро многими небольшими мазками, работая одновременно и вверху и внизу полотна, начинает соединять разбросанные по нему мазки. И тут, о чудо! – начинают выступать из холста очень конкретные и ясные формы пейзажа, который я вижу перед собой, но вижу в натуре гораздо более обедненным и обыденным, чем хрустально-граненый, сверкающе-сложный, музыкально-певучий образ, возникающий на холсте художника» (В. Костин. Кто там шагает правой?).

ЛЕРНЕР Николай Осипович

19.2(3.3).1877 – 14.10.1934

Историк литературы, пушкинист. Публикации в журналах «Русская старина», «Русский архив», «Исторический вестник», «Былое», «Столица и усадьба» и др. Автор статей для «Истории русской литературы» (под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского). Книги «Труды и дни А. С. Пушкина. Хронологические данные жизни Пушкина» (М., 1903; 2-е изд., СПб., 1910).

«Я многие годы был знаком с пушкинистом Н. О. Лернером, автором книги „Труды и дни Пушкина“, получившей академическую премию Петра Великого.

Библиотека Н. О. Лернера была обширной, но с подбором книг преимущественно о Пушкине. В каждой книге было большое количество вкладных листов и листочков, испещренных его малоразборчивым почерком. Николай Осипович был необычайно трудолюбив и усидчив. У него было немало начатых работ, между прочим, и о книжниках-букинистах. Книгу „Труды и дни Пушкина“ он дополнил вдвое. Все дополнения сделаны были на полях и на вкладных листах. Библиотеку Н. О. Лернера купила впоследствии Публичная библиотека.

Н. О. Лернер был необычайно остроумный человек, но со странностями. Был такой случай. П. В. Губар в Обществе библиофилов устроил выставку „Альманахи пушкинской эпохи“. Лернер предложил сделать на выставке доклад. Губар охотно согласился. Вечер был назначен, публики собралось много. Все ждут Лернера, а его нет и нет. Кто-то сказал, что он приходил, побыл в зале и быстро ушел. Я и Молчанов решили поехать к нему на квартиру. Когда мы приехали к нему, то нашли Лернера в постели. Он категорически, ссылаясь на свою стеснительность, отказался делать доклад на таком обширном собрании. Тогда нам на помощь пришла его жена. Она посоветовала сказать Лернеру, будто вся публика уже разошлась и что доклад надо будет сделать в узком кругу библиофилов. Мы с Молчановым так и поступили. Тогда Лернер согласился, и мы все трое поехали. Лернер, увидев, что публики много, опять смутился. Но на этот раз мы его не отпустили и уговорили выступить. Доклад Лернер сделал замечательный, а после собрания даже благодарил меня и Молчанова за то, что мы его подбодрили» (Ф. Шилов. Записки старого книжника).

«Лернер, известный пушкинист, заметил, что Морозов, редактор полного собрания сочинений Пушкина, пользуется его, Лернера, работами, не упоминая его и делая между тем по его работам ссылки на первоисточники. Чтобы изобличить Морозова, Лернер, как он сам рассказывал Цявловскому, в своих последующих работах стал умышленно ставить неверные ссылки на страницы цитируемых им источников. Морозов, следуя своему обычаю, в работе повторял умышленные погрешности Лернера, обнаружив, что сам он не обращается к источникам, а цитировал по Лернеру» (М. Сабашников. Воспоминания).

ЛЕШКОВСКАЯ Елена Константиновна

наст. фам. Ляшковская; 1864 – 12.6.1925

Драматическая актриса. На сцене Малого театра в Москве с 1888. Роли: Иоланта («Дочь короля Рене» Г. Герца, 1888; исполнение Лешковской вдохновило Чайковского на создание оперы «Иоланта»), Марина Мнишек («Борис Годунов» Пушкина, 1889), королева Мария («Рюи Блаз» Гюго, 1891), Лиза («Дворянское гнездо» по Тургеневу, 1895), Мамаева («На всякого мудреца довольно простоты» Островского, 1905), Звездинцева («Плоды просвещения» Л. Толстого, 1907), миссис Чивлей («Идеальный муж» Уайльда, 1909), Огудалова («Бесприданница» Островского, 1912) и др.

«Она была красива оригинальной красотой – при неправильных чертах лица была очаровательна. Польская кровь, бывшая в ней, сообщала ей ту женственность и изящество, какими отличаются польки, о которых поэт говорит:

 
Прекрасна, как польская панна,
И, значит, прекрасней всего!
 

Глаза ее показались мне зелеными – я не знаю, так ли это было. Что-то нервное и трепетное в ее голосе действовало на слух, как странная музыка, и вообще вся она была „особенная“.

…Когда она появлялась на сцене, казалось, будто пьешь бокал холодного, покалывающего шампанского. Ее своеобразный голос, с каким-то внутренним тремоло, словно срывающийся и падающий от внутренней сдерживаемой страстности, долго звучал в ушах. И когда она играла, то можно было словами Ростана о ней сказать, что в театре

 
При ней все женщины – ревнивы
И все мужчины – неверны!
 

Она казалась воплощением Далилы, Цирцеи, сирены: ее привлекательность сразу завораживала зрителя. Ее отличительным свойством была „вечная женственность“. Были актрисы талантливее ее, красивее ее, но редко были актрисы очаровательнее ее.

…Мне пришлось близко встретиться с Лешковской в Нижнем…Я ждала увидеть настоящую „львицу“, балованную премьершу, о которых пишут в романах, описывая их быт как вечный праздник, со свитой поклонников, цветами и шампанским.

…А увидела я необычайно скромную, даже слегка суровую на вид молодую женщину, в черном платье, кутающуюся в пуховый платок, подобно Ермоловой…Жила она очень уединенно, не любила большого общества. И друзей у нее было немного, но те, которые были, отличались всегда внутренним содержанием…Она хотела вне сцены не быть профессионалкой, не стоять в центре внимания, а самой быть зрительницей, читательницей, слушательницей. Она прекрасно знала литературу, между прочим, любила современных писателей – любила Ибсена настолько же, насколько Ермолова не принимала его, интересовалась философией – до театральной школы она была на высших курсах. Много жила за границей, особенно в Италии. Любила музыку и не пропускала ни одного хорошего концерта.

Эта соблазнительница, кокетка на сцене, владевшая в совершенстве всеми чарами искусства покорять, умевшая приказывать своим глазам, улыбке, в жизни была монашески строга» (Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний).

«Лешковская, любимица московской публики, не могла не нравиться. Она была мастером диалога и обладала неподражаемым юмором…Она восхищала сложным психологическим узором, искренностью, заражала своим волнением, несмотря на то что ее дребезжащий голос скорее мешал, чем помогал воздействию на зрителя. Пьесу „На полпути“ я видела уже в 1910 году, тогда голос Лешковской приобрел еще более дребезжащий звук, но игра ее была настолько первоклассной, что заставляла забывать об этом» (В. Веригина. Воспоминания).

«С юных лет я была поклонницей очаровательной Елены Константиновны. Она пленяла всю Москву женственностью, кокетливостью, уменьем плести тончайшее кружево комедийного диалога. У нее были очень красивые глаза, стройная фигура, своеобразный голос, чуть дрожащий, трепетный, в самом своем тембре таящий что-то задорное, слегка вызывающее, капризное, лукавое, волнующее. Так он звучал в ролях гранд-кокет (как называли тогда), в драматических же вибрации этого голоса придавали словам особую нервность, словно скорбно пели струны скрипки под смычком взволнованного виртуоза.

Лучшей Глафиры в „Волках и овцах“ Островского не существовало, да и едва ли кто-нибудь мог превзойти Елену Константиновну в этой роли. Можно подробно описать, что делала Лешковская в Глафире, но как она это делала – описать невозможно, потому что суть заключалась не в толковании очень ясной и понятной в своем психологическом рисунке роли, а в интонациях и капризных, кокетливых и лукавых нотках, во взглядах, походке, улыбке, выражении губ. Не знаю ни одного знакомого мужчины, который не был бы влюблен в Лешковскую. Казалось, что ей дано все, чтобы покорять окружающих своему женскому обаянию, а между тем в жизни это была очень скромная, серьезная женщина, проводившая время или в театре, или дома, в небольшом кругу интимных друзей. Она страстно любила музыку и посещала все интересные концерты, если только не играла в эти вечера» (Н. Смирнова. Воспоминания).

«Сердце мое пронзила Лешковская, ее трепетная Геро. Некрасивая, со странным, надтреснутым голосом, Лешковская была блистательной актрисой, источником изумительной женственности и мудрого понимания глубокого мира женской души и судьбы. Она все знала о женщине – о ее любви, коварстве, страдании, кокетстве, благородстве, измене, дерзости. Ее вздрагивающий голос имел на меня сладостно-блаженное воздействие, я реагировала на него, как змея на музыку: подниму глаза – и не оторвусь и не пропущу ни слова, ни звука, ни взгляда» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).

«Если бы пришлось говорить о типе интеллектуального или неинтеллектуального актера, то Лешковская – великолепный пример интеллектуальной актрисы. В ней жило ироническое, умное начало. В годы моей юности бытовало модное разделение актеров на адвокатов и прокуроров своих ролей. Ермолова считалась адвокатом, защитницей своих героинь, Савина – прокурором. Я бы сказал, что если Лешковская и не была прокурором своих ролей, то она наблюдала их немного со стороны, немножко сверху, порой даже критически. Великолепный знаток женской психологии, Лешковская ведала скрытые женские ходы каждой роли. Она легко переходила от наивного фарса к драме, и ее всегда изощренные сценические приемы были оправданы психологией, душевными движениями и взрывами» (П. Марков. Книга воспоминаний).

ЛИВШИЦ Бенедикт Константинович (Наумович)

25.12.1886(6.1.1887) – 21.9.1938

Поэт, переводчик (Ронсар, дю Белле, Беранже, Теофиль Готье, Леконт де Лиль, Бодлер, Верлен, Рембо, Валери и др.), мемуарист. Стихотворные сборники «Флейта Марсия» (Киев, 1911), «Волчье солнце» (М., 1914), «Из топи блат» (Киев, 1921), «Патмос» (М., 1926), «Кротонский полдень» (М., 1928). Книга воспоминаний «Полутораглазый стрелец» (Л., 1933). Погиб в ГУЛАГе.

«Когда я вспоминаю о Бенедикте Лившице, передо мною отчетливо встает облик высокого красивого молодого человека с открытым мужественным лицом и приятным баритональным голосом. И вижу его я в его маленькой студенческой комнате…Юриспруденция его не очень привлекала. Два-три растрепанных учебника по римскому и гражданскому праву выглядели странным диссонансом на столе, заваленном томиками новой французской поэзии. Три сборника антологии Вальша, где была собрана длинная вереница поэтов XIX и начала XX столетий, всегда сопутствовали молодому поэту, отличавшемуся широким знанием мировой лирики. По самой природе своей поэт романтического духа, он особенно любил строгий и чеканный стих античных поэтов, французских парнасцев и итальянской классики» (А. Дейч. О Бенедикте Лившице).

«Бритый, с римским профилем, сдержанный, сухой и величественный, Лившиц в Киеве держал себя как „мэтр“: молодые поэты с трепетом знакомились с ним, его реплики и приговоры падали, как нож гильотины: „Гумилев – бездарность“, „Брюсов – выдохся“, „Вячеслав Иванов – философ в стихах“. Он восхищался Блоком и не любил Есенина. Лившиц пропагандировал в Киеве „стихи киевлянки Анны Горенко“ – Ахматовой и Осипа Мандельштама. Ему же киевская молодежь была обязана открытием поэзии Иннокентия Анненского» (Ю. Терапиано. Встречи).

«Весь рисунок его внешности – высокая, плотная, представительная фигура, четкая дикция, шляпа, трубка, трость – все удивляло. Он плохо вписывался в полотно тогдашней литературной среды. Когда он шел по улицам города, он привлекал к себе внимание. Иногда люди специально шли следом, вдыхая аромат его трубки или запах духов. Он был не такой, как все окружающие. И само его имя – Бенедикт – торжественное, звучное, как будто специально для него изобретенное…

Но так же величественен был Бенедикт Константинович в быту, в своей семье. Иногда на улицах привлекала внимание супружеская пара: рядом с барственного вида мужчиной шла молодая, тоненькая женщина и несла на одной руке малыша, а в другой – большой мешок с хозяйственной кладью. Принимать участие в этом – ему не пристало.

…Работа его в литературе была разнообразна и многолика. Он блестяще переводил стихи грузинских поэтов, перевел много больших романов французской классики, наконец, выпустил свою уникальную книгу „Полутораглазый стрелец“. Поэзия его была не проста, не легко доступна.

Лившиц умел не уступать, не заигрывать с неискушенным читателем. Казалось, ему не важно быть понятым всеми и каждым. Пусть немногочисленна будет его аудитория, но поэт не хотел опускаться до уровня среднего читателя.

Для понимания его поэзии требовались не только чуткость и духовная культура (без чего невозможно понимание никакой поэзии), но еще образование, знания, способность философски мыслить. Для чтения его произведений нужна была эрудиция.

И наряду с этим его стихи петроградско-ленинградского периода очень конкретны, зримы, объемны. Его поэзия сродни скульптуре. В стихах часто появляются образы нашей Северной Пальмиры, ее уникальных архитектурных ансамблей. И все они выпуклы и осязаемы, это не поэтическая живопись, не графика – это зримая монументальность.

Вероятно, Бенедикта Лившица можно было упрекнуть в излишней отстраненности от бытия, в сухости, в отсутствии эмоциональности, в некоторой высокомерности… Он сам поставил себя на котурны и чувствовал себя выше многого. И так умел и творить, и жить. И когда случилась беда – его крушение было жестоким. Он падал с высоты…» (И. Наппельбаум. Угол отражения).

«Бенедикт Лившиц, умница и сибарит, по национальности еврей, а по воспитанию – „европеец до мозга костей“, относился к антисемитской свистопляске дураков с глубоким безразличием и в „Гилею“ – то есть в бурлюковскую организацию „настоящих футуристов“ – вошел как настоящий гилеец. Более того: этот истый поборник и ценитель языковой стихии воссоздал в „Гилее“ нечто вроде культа хлебниковского речетворчества и востоколюбия, а впоследствии подружился с Хлебниковым и был верен бескорыстной дружбе с ним до конца.

Престиж „Гилеи“ благодаря участию в ней Бенедикта Лившица, блестящего эрудита, знатока французской поэзии и апологета многовековой поэтической культуры Запада, в глазах публики повысился, что и требовалось доказать. Без Лившица теперь уже не обходилось ни одно выступление футуристов.

…Бенедикт Лившиц, после того как он, окончив университет, сломя голову ринулся в футуристическую пучину, очутился вдруг на мели: родители отказали ему в помощи, а жить на случайный литературный заработок с замашками сибарита вряд ли было возможно. Но он, перекочевав в Питер, тем не менее жил и даже щеголял, прогуливаясь по Невскому в цилиндре, в новейшем смокинге и в лакированных башмаках. У него не переводились романы со студийками театральных курсов. Бурлюки его, очевидно, поддерживали материально» (П. Карпов. Из глубины).

ЛИКИАРДОПУЛО Михаил Федорович

псевд. М. Ричардс, Эллин;

9.3.1883 – 17.11.1925

Литератор, переводчик (Оскар Уайльд и др. англ. писатели), журналист, драматург. Секретарь журнала «Весы» (с 1906). Секретарь дирекции Московского Художественного театра (1910–1917). С 1916 – за границей.

«Весной 1904 года в „Весы“ приходил по вторникам смуглый высокий юноша, темноглазый, красивый, с южным профилем. В синей куртке и студенческих „диагоналевых“ брюках, он мягко и вкрадчиво становился у книжного стола. Передаст Брюсову какие-то листочки, поговорит с ним вполголоса и опять к столу. Юноша был скромен до того, что даже сесть не решался. Никто в „Весах“ не слыхал его голоса. Это был Михаил Федорович Ликиардопуло.

Кто он и откуда, неизвестно. Сам Ликиардопуло рассказывал, что предок его Рикардо, родом итальянец, переселился в Грецию из Генуи и стал называться Рикардопуло, а дети его – Ликиардопуло. В нашем „греке“ выгодно соединились положительные черты обеих культур. Меркантильную практичность эллина сдерживал артистический темперамент потомка Тасса. Человек с художественным вкусом и критическим чутьем, Ликиардопуло был превосходный переводчик. Особенно удавался ему Оскар Уайльд. Сотрудничал он и в иностранных изданиях: им переведены рассказы Брюсова на новогреческий язык…

Возвратясь в январе [1906. – Сост.] после четырехмесячного отсутствия, я нашего „грека“ не узнал. Говорливый, бойкий, с уверенными манерами, он распоряжался в редакции как дома. То и дело разговаривал громко по телефону, спорил с Поляковым [издатель „Весов“. – Сост.]…Модный костюм, пробор как у Дориана Грея. Он собирает большую библиотеку, ex-libris ему делает Василий Милиоти. С Брюсовым Ликиардопуло теперь на равной ноге…Минуя Брюсова, он начал вести дело непосредственно с Поляковым: издателю энергичный секретарь сумел понравиться» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905).

«Сухой, бритый, злой, исступленно-живой, черноглазый, с заостренным носом, с оливковым цветом лица, на котором – румянец перевозбужденья, пробритый, с пробором приглаженных, пахнущих фиксатуаром волос, в пиджачке, шоколадном, в лазуревом галстуке – ночи не спал, топя этого или того, вырезая рецензии иль обегая газеты, кулисы театров, выведывая, интригуя; способен был хоть на кружку для чести „Весов“.

 
…Со всеми на „ты“ был.
 

Расправлялся он с враждебными журналами нечеловечески круто; был он своего рода контрразведкой „Весов“» (Андрей Белый. Начало века).

«…Ликиардопуло, изящный, культурный человек, секретарь Художественного театра, большой знаток балета, хорошо знавший европейские языки, переводчик Уэльса etc…эстет, балетоман, один из представителей московского дэндизма, в действительности был натурой иного порядка.

В 1915 – 16 гг. он внезапно исчез из Москвы и появился вновь через два месяца. Его исчезновение было вызвано экстраординарными причинами. Он успел побывать в воюющей Германии в качестве военного шпиона. Прельщенный высоким заработком (чуть ли не 25 тысяч рублей), он взял на себя выполнение какого-то поручения Главного штаба. Его рассказ мог смело конкурировать с самыми беззастенчивыми авантюрными романами…Свой триумф он зафиксировал опубликованием в одной из московских газет некоторых подробностей своего необычайного маршрута. В подтверждение подлинности своего рассказа он предлагал немцам разобрать микроскопическую подпись его фамилии, нацарапанную им на железном гвозде, который он собственноручно вбил в грандиозный воздвигавшийся тогда памятник Гинденбургу (деревянный остов должен был быть покрыт железными, бронзовыми и золотыми гвоздями – по желанию и карману почитателей великого фельдмаршала)» (А. Боровой. Воспоминания).