Текст книги "Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р."

ЛУЖСКИЙ Василий Васильевич

наст. фам. Калужский; 19(31).12.1869 – 2.7.1931

Драматический актер, режиссер, театральный педагог. На сцене с 1891. С 1898 – артист МХТ. Роли: Сорин («Чайка» Чехова, 1898), Серебряков («Дядя Ваня» Чехова, 1899), Андрей («Три сестры» Чехова, 1901), Бессеменов («Мещане» М. Горького, 1902), Бубнов («На дне» М. Горького, 1902), Лебедев («Иванов» Чехова, 1904), Федор Павлович Карамазов («Братья Карамазовы» по Достоевскому, 1910) и др.

«Лужский был человеком странным, непонятным. Из богатой купеческой семьи, красивый, прекрасно одетый, надушенный крепкими мужскими духами, с красивыми, холеными руками, он всем своим существом врос в театр – будто в нем родился. Он бывал великодушным, щедрым, внимательным и необыкновенно привлекательным, когда в компании друзей шутил и мило пел, посылая карий взгляд какой-нибудь даме, – он любил женщин и относился к ним с рыцарским почтением. Но знали мы и другого Лужского – капризного, подчас истеричного, мелочного, мнительного, злого. Такие резкие противоречия ставили в тупик, но с годами я, как мне кажется, нашла им объяснение. Василий Васильевич был хорошим артистом широкого диапазона. Скромно-поэтичен был его Андрей Прозоров в „Трех сестрах“; отвратителен, страшен – старик Карамазов, особенно в сцене „за коньячком“ – так противно он смеялся, откинувшись на спинку стула; благороден – Шуйский в „Царе Федоре“, поверивший, что с его помощью свершается добро. Актерские успехи Лужского ценили, но что они значили на фоне актерских откровений тогдашних мхатовских гигантов.

То же происходило и с его режиссерскими работами. Какой труд и умение стояли за народными сценами, о которых столько писали и говорили. Конечно, они не главные в спектакле, но их играли начинающие мальчики и девочки, и только от него, постановщика, зависело, чтобы каждый, не имея слов и сценического времени, принес на сцену характер, образ. Режиссерские способности Лужского признавали, но и они терялись в театре, где были Станиславский и Немирович-Данченко. И Лужский, скептичный, умный, нервный, самолюбивый Лужский страдал – от недооцененности, от тщетного ожидания роли-события, которая выдвинет его в заслуженный им ряд. Его фанатическая любовь и преданность театру, слава Богу, оказались выше обиды – он работал много, истово и с пользой. Но все-таки страдал» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).

«Жизненность, особая жизненная характерность – вот, по-моему, в чем была главная сила актера Лужского. Я не знаю другого актера, у которого была бы такая „мертвая хватка“ жизни, был бы такой пристально-наблюдательный глаз, такое жадно прислушивавшееся ко всему вокруг ухо. Причем не одним ухом и глазом „хватал“ жизнь Василий Васильевич. У него был острый и живой ум, была всегда беспокойная живая мысль, он умел задумываться над тем, что видел в жизни, во всей широкой жизни, в которую включалось и искусство во всем его многообразии. Не только факты, черты и бытовые особенности бросались ему в глаза; его волновала жизнь человеческого духа во всей глубине и красоте, во всяких противоречиях, во взлетах и падениях. Он не был только бытовиком-натуралистом, он был художником-психологом и художником-мыслителем, очень свежо, самобытно и оригинально оценивавшим и осмысливавшим явления жизни, острый интерес к которой у него не ослабевал, а с годами рос и развивался. Вот почему в его творчестве были не только черты таких жанристов и зарисовщиков, какими были, к примеру сказать, Маковский и Федотов, в нем были и чисто серовские черты мастера большого „психологического портрета“» (В. Качалов. Лужский).

«Из „стариков“ театра первоначально я более всего имел дело с Лужским – личностью столь же оригинальной, как и все основатели МХТ…Обладал он особого рода темпераментом – не только актерским, но и жизненным, заставлявшим его интересоваться всеми сторонами сложного, созданного при его участии театрального организма. Он неизменно в разных качествах входил в административное руководство театром – то в качестве члена дирекции, то заведующего труппой и т. д. В нем неизбежно и незаметно сосредоточивалась вся жизнь театра…Ему до всего было дело, вплоть до мелочей. Очень импозантный с виду, глубоко интеллигентный, он не то что вмешивался в чуждые ему области – он жил ими, и для каждого члена труппы казалось естественной такая его роль в театре. Наоборот, каждый удивился бы, если бы не встретил этого горячего вмешательства Лужского.

Лужский поддерживал тесную связь с московской интеллигенцией. Был он, как и Леонидов, страстным пушкинистом и входил в Пушкинский кружок, состоявший из крупнейших специалистов – помнится, в него входили М. А. Цявловский, И. А. Новиков, Л. П. Гроссман. Их встречи назначались преимущественно в небольшом и уютном, с маленьким садом, домике Лужского, в одном из арбатских переулков. К этим встречам Лужский готовился тщательно, предвкушая их как наивысшее наслаждение. Он любил и ценил литературу, внимательно следил за появлением молодых талантов, и не раз между нами разгорались ожесточенные споры по поводу оценки того или иного нашумевшего произведения. Но встревал он в эти споры открыто, любопытствуя, с характерной для него манерой повторять слова, жестикулируя и как бы отбивая ритм головой. Василий Васильевич охотно открывал молодежи доступ в свой дом, всегда шумный, веселый и сверх меры доброжелательный.

…Был он человеком сложным и в какой-то мере, несмотря на общительность, затаенным. Мне кажется, что это зависело от его актерской судьбы. Один из первых в рядах МХАТ, он, однако, никогда не мог актерски стать вровень со Станиславским, Качаловым, Леонидовым, Москвиным. И если чудесный по ясности и простоте актер Грибунин принимал это неравенство как неизбежность, в Лужском все бунтовало и восставало как против несправедливости судьбы, ибо никто больше него не отдавал театру сил, страсти, энергии.

Он играл много характерных ролей и в творчестве обладал такой же острой наблюдательностью, как и в жизни. Он умел перенести на сцену те или иные особенности, замеченные его зорким и не всегда добрым глазом. В ранний период творчества он доходил порой до чрезмерности в поисках самой неожиданной характерности в походке, интонации, жестикуляции. С годами Лужский смягчал свою игру, но ему приходилось побеждать лично ему принадлежавшую характерность, так или иначе прорывавшуюся через самые изобретательные находки актера. У него были свои сценические шедевры, такие как Андрей в „Трех сестрах“ или в особенности Федор Павлович в „Братьях Карамазовых“. Ему преимущественно удавались люди с двойным дном, люди противоречивых чувств. Но, где-то бесконечно уязвленный, он был предельно честен по отношению к театру и так же предельно честен к себе» (П. Марков. Книга воспоминаний).

ЛУКОМСКИЙ Георгий Крескентьевич

2(14).3.1884 – 25.5.1952

Художник и автор многочисленных трудов по истории искусства и архитектуры. Публикации в журналах «Зодчий», «Аполлон», «Старые годы». Книги «Античные театры и традиции в истории эволюции театрального здания» (т. 1, СПб., 1913), «Памятники старинной архитектуры России в типах художественного строительства. Ч. 1: Русская провинция» (2-е изд., Пг., 1916), «История современного русского искусства. 1840–1940» (Лондон, 1945). С 1919 – за границей.

«Недостаточно вдумчивый в своих суждениях, порывистый до легкомыслия, но артист, артист с головы до пят. Не знаю, нужно ли это „но“: было бы вернее сказать „то есть“, – разве может артист быть другим? Он одновременно успевает работать по изучению этрусской живописи в гробницах, писать о русском фарфоре, издавать книги о старом Петербурге и выставлять рисунки, посвященные виллам Палладио. Он сотрудничает во многих лучших европейских художественных журналах, делает доклады, пишет в газетах. В таком непрерывном „кипении“ проходит его жизнь.

Люди, подобные Г. К. Лукомскому, ценны как двигатели искусствознания. Пусть его труды далеки от совершенства, но закваска их – эта бурливая, крепкая, не русская закваска – превосходная.

Лукомский предан искусству по-настоящему. Весь он жилистый, напористый, „прочь с дороги“, сам себе хозяин, всегда в работе, всегда „вперед“ и „еще“ – вот этой закваски так недостает мямлистой русской душе, расплывчатой и слабовольной. И сейчас Лукомский был бы хорошим „бродильным“ началом в нашей художественной и музейной жизни.

Художник-энтузиаст, искусствовед-агитатор, исполненный общественного темперамента, легко загорающийся полемическим пафосом и сочетающий благоговение к старине с живым сочувствием социальному строительству, Лукомский нажил себе немало врагов в эмигрантских кругах как поборник советских реформ. Наряду с тем он заслужил симпатии и признательность иноземных почитателей русского искусства, показав европейской публике лучшие образцы нашей художественной культуры.

В своеобразных акварелях Лукомского – дымчатых, блеклых, технически небрежных и не всегда точных с формальной стороны, но неизменно привлекательных своей лирической мягкостью, особенной какой-то „музыкальностью“ – отразились ценнейшие сокровища старинной архитектуры, то грандиозной и величественной, то интимной и уютной, всегда обаятельной своей древностью, вековой усталостью, благородством форм» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).

ЛУНАЧАРСКИЙ Анатолий Васильевич

11(23).11.1875 – 26.12.1933

Критик, публицист, искусствовед, драматург. Публикации в журналах и газетах «Вопросы философии и психологии», «Русская мысль», «Образование», «Вестник жизни», «Правда», «Свобода и жизнь», «Борьба» и др. Пьесы «Королевский брадобрей» (СПб., 1906), «Фауст и город» (Пг., 1918). Сборник пьес и рассказов «Идеи в масках» (М., 1912). Памфлеты «Три кадета» (СПб., 1907), «Пять фарсов для любителей» (СПб., 1907). Литературно-критические и публицистические сочинения «Этюды критические и полемические» (М., 1905), «Театр. Книга о новом театре» (СПб., 1908), «Религия и социализм» (СПб., 1908–1911) и др. Первый нарком просвещения СССР.

«Генеральский сын, лауреат Московского университета, не ахти какой умный, но и далеко не глупый, усердный и доверчивый читатель-книжник („Что ему книжка последняя скажет, то ему на душу сверху и ляжет“), фразистый говорун, „с хорошо привешенным языком“, способный пустить пыль в глаза подобием философствования в эстето-декадентских тонах, Анатолий Васильевич был самою природою предназначен на то, чтобы в университете быть кумиром студенческих сходок. А по университету получить какую-либо гуманитарную приват-доцентуру и в качестве либерального лектора с неопределенно социальным душком сделаться любимцем студентов и студенток первых семестров.

Царское правительство совершило великую глупость тем, что пустопорожнею ссылкою в Вологду и Тотьму отвлекло Луначарского от его природного назначения, свело его там с революционерами действия и дало, таким образом, ему возможность вообразить самого себя деятельным и ужасно опасным революционером. Полный сим самообольщением, очутился он за границею, в эмиграции, еще не определившимся партийно. Да тогда и партий-то было две с половиной, и различия между ними были еще так зыбки, что на вопрос о разнице между большевиками и меньшевиками часто следовал шутливый ответ:

– Меньшевики – это которых больше, и они с Плехановым, а большевики – которых меньше, и они с Лениным.

В этом подготовительном периоде Луначарский вспоминается мне, по случайной встрече в Виареджио, премилым студентом-идеалистом, скромнейшего образа жизни, сытым более книжкою, чем обедом, и женатым на такой же милой студентке, Анне Александровне Малиновской, сестре известного марксиста Богданова. Никаким большевизмом от него не пахло. Он еще усердно „богоискательствовал“, а в богоискательстве опять-таки колебался, – что ему: „богостроительствовать“ ли с Мережковским или „богоборствовать“ с Горьким и Андреевым? Богоборство, как известно, победило.

…Противник мало-мальски сильный, стоящий на крепком фундаменте солидного знания, твердо и ясно убежденный, бил Луначарского быстро и легко. Плеханов чаще всего просто вышучивал „блаженного Анатолия“: таким прозвищем окрестил он своего ревностного оппонента за наивное политическое прекраснодушие и малоспособность к логической последовательности. Порою играл им, как кот мышью, доводя до абсурда его опрометчиво рогатые силлогизмы, ловя его на грубых ошибках в фактах и демагогических отступлениях от исторической истины, дразня пристрастием к общим местам и к открытию давно открытых Америк.

Луначарский торопливо хватал верхушки знаний, не трудясь смотреть в корень, летел вперед, не оглядываясь на зады. Плеханов острил, что „блаженный муж Анатолий“ в марксизме напоминает дьячка, который жарит наизусть и подряд, и вразбивку по Часослову, но способен срезаться на азах» (А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).

«Он любил Флоренцию, в нем была жизненность и порыв к искусству, он и сам кое-что писал по нашей части (но по-любительски и легковесно).

Во Флоренции мы превесело вчетвером с ним заседали в разных ресторанчиках „Маренго“ на Via Nationale, распивали кианти, он горячился и ораторствовал – теперь о флорентийской живописи. Пенсне прыгало на его носу, он вдруг обнимал и целовал Анну Александровну (очень был пламенен по этой части), потом опять кричал о Боттичелли. Единственно, чем меня доезжал тогда, – многословием. Глаза соловели у слушателя от усталости, а остановить его нет возможности.

Мы ходили вместе по Флоренции и раз очень весело и смешно сидели на вечерней иллюминации над Арно – на парапете набережной, как-то верхом сидели, хохотали, дамы взвизгивали от фейерверков и забавлялись как хотели» (Б. Зайцев. Мои современники).

«Анатолий Васильевич, как натура художественная, мог вполне бескорыстно увлечься и сказкой, и песней, и драмой, и звонким стишком для детей. Каждый самый неприхотливый живописный этюд, каждое стихотворение, каждую музыкальную пьесу, если они были талантливы, он встречал горячо и взволнованно, с чувством сердечной благодарности к автору. Я видел, как слушал он Блока (когда Александр Александрович читал свою поэму „Возмездие“), как слушал Маяковского, как слушал какого-то неведомого мне драматурга, написавшего историческую драму в стихах: так слушают поэтов лишь поэты. Я любил наблюдать его в такие минуты. Даже в повороте его головы, даже в том, как он вдруг молодел, выпрямлял сутулую спину, нервно вжимал тонкие пальцы в борта пиджака и влюбленно смотрел на читающего, чувствовался артистический склад его личности.

Больше всякого другого искусства – больше живописи, больше музыки, больше поэзии – Луначарский любил театр. В театре он никогда не бывал равнодушен: то умилялся, то негодовал, то неистово радовался и, как бы ни был занят, любой, даже слабый, спектакль досматривал всегда до конца» (К. Чуковский. Современники).

«Луначарский – это захлебывающаяся самовлюбленность. Он тщеславен, как маленький ребенок, не сомневающийся, что он – самое великолепное существо во всем мире и что все в душе убеждены в том же. Поэтому не устает говорить о себе и восхвалять себя, поэтому мелко и злобно мстителен за всякий неблагоприятный отзыв о нем: если кто-нибудь его не хвалит, то, очевидно, что-нибудь имеет против него. Совершенно не чувствует, как бывает часто смешон» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).

ЛУРЬЕ Артур-Оскар-Винцент Сергеевич

наст. имя и отчество Наум Израилевич;

2(14).5.1892 – 12.10.1966

Композитор, музыкальный критик, мемуарист. В 1910-е примыкал к футуристам. Участник представлений в литературном кафе «Привал комедиантов». Автор двух опер на пушкинские сюжеты – «Пир во время чумы» (1935) и «Арап Петра Великого» (1961), двух симфоний (1930, 1939), Литургической сонаты для хора и камерного оркестра (1928), Духовного концерта (1929) и др. С 1922 – за границей.

«Худощавый человек в сверхмодном костюме, уже лысоватый и хлипкий, несмотря на свои 22–23 года. Видно было, что он происходил из очень богатой еврейской семьи.

…Лурье покинул „веру своих отцов“, но он простился с ней не из каких-то меркантильных соображений, например, чтобы попасть в высшее учебное заведение вне еврейской процентной нормы или занять тепленькое местечко в правительственном аппарате, или играть в оркестре Мариинского театра, – о нет! Это все мелко, это соображения и интересы „мещан“! Он был выше этого, он пожелал приобщиться к „духу Европы“, к ее „святая святых“! Только католицизм мог помочь ему в этом!

Он принял имя Артура в честь Артюра Рембо. Другое имя – Оскар он взял в честь Оскара Уайльда и третье Винцент – в честь героя и мученика Искусства Винсента Ван Гога!» (В. Милашевский. Тогда в Петербурге, в Петрограде).

«Я должен был верить на слово… что не кто иной, как он, Артур Винцент Лурье, призван открыть собою новую эру в музыке. Скрябин, Дебюсси, Равель, Прокофьев, Стравинский – уже пройденная ступень. Принципы „свободной“ музыки (не ограниченной тонами и полутонами, а пользующейся четвертями, осьмыми и еще меньшими долями тонов), провозглашенные Кульбиным еще в 1910 году, в творчестве Лурье получали реальное воплощение.

Эта новая музыка требовала как изменений в нотной системе (обозначения четвертей, осьмых тонов и т. п.), так и изготовления нового типа рояля – с двумя этажами струн и с двойной (трехцветной, что ли) клавиатурой. Покамест же, до изобретения усовершенствованного инструмента, особое значение приобретала интерпретация.

И Лурье со страдальческим видом протягивал к клавишам Бехштейна руки, с короткими, до лунок обглоданными ногтями, улыбаясь, как Сарасате, которому подсунули бы трехструнную балалайку.

…Став футуристом из снобизма, Лурье из дендизма не называл себя им. Но он заполнял в рядах будетлян место, бывшее до него пустым…Впрочем, это не мешало ему писать романсы на слова Верлена и Ахматовой, которые вскоре под маркой „Табити“ (название, придуманное Хлебниковым и означающее по-эскимосски „полярная звезда“) выпускал под обложками в стиле „пудренной розы“ его самоотверженный издатель Семичев» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).

ЛЬВОВА Надежда Григорьевна

8(20).8.1891 – 24.11(7.12).1913

Поэтесса, близкая к символистским кругам, к эгофутуристической группе «Мезонин поэзии». Публикации в журналах «Русская мысль», «Женское дело», «Новая жизнь», альманахах «Жатва», «Мезонин поэзии». Стихотворный сборник «Старая сказка» (с предисловием В. Брюсова, М., 1913; 2-е изд., 1914). Покончила жизнь самоубийством из-за любви к В. Брюсову.

«Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву „к“: говорила „‘ак“ вместо „как“, „‘оторый“, „’инжал“.

Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу.

Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: „Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова“. Брюсов рассчитывал, что слова „Стихи Нелли“ непосвященными будут поняты как „Стихи, сочиненные Нелли“. Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово „Нелли“ стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних.

С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова – между ней и домашним очагом. С лета 1913 года она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер – подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется – 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: „Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф“. Шершеневич не мог пойти – у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне – меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась» (В. Ходасевич. Некрополь).

«Я познакомился с Львовой в 1911 году; тогда ей было лет двадцать. Настоящая провинциалка, застенчивая, угловатая, слегка сутулая…

Прошло два года. Встретившись с Надей проездом через Москву в Кружке, я чуть не ахнул. Куда девалась робкая провинциалочка? Модное платье с короткой юбкой, алая лента в черных волосах, уверенные манеры, прищуренные глаза. Даже „к“ она выговаривала теперь как следует. В Кружке литераторы за ужином поили Надю шампанским и ликерами. В ее бедной студенческой комнатке появились флаконы с духами, картины, статуэтки.

Во второй половине ноября 1913 г. я приехал в Москву и раза два видел Надю. 24 ноября в воскресенье был я на именинах. Надя меня вызвала к телефону. Из отрывистых слов я понял, что ей нестерпимо скучно. – „Скучно, прощайте!“ Домой я возвратился поздно. Едва успел сесть утром за самовар, как меня пригласила к телефону вчерашняя именинница. – „Слышали новость? Львова застрелилась“» (Б. Садовской. Записки. 1881–1916).

«Стихи были очень наивны, но хорошо сделаны, и за ними чувствовалась глубина. Такую глубину иногда ощущаешь, когда глядишь с берега на незнакомую реку. И знаешь, что дно глубокое-глубокое. Это чувство не обманывает…Мир был неоригинальный. Эротика и скорбь были печатями личных переживаний и литературных влияний. И скоро весь мир заполнился одной любовью. Так горизонт быстро заволакивает тучей. В глазах девушки была одна любовь, и в зрачках был отражен один человек с ломаными калмыцкими линиями лица, с тем обрезанным затылком, каким изобразил Брюсова портрет сходившего с ума Врубеля. Девушка была одинока. Она много писала и много любила» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).