Текст книги "Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р."

ЛОЗИНСКИЙ Михаил Леонидович

8(20).7.1886 – 31.1.1955

Поэт, переводчик (Бодлер, Шекспир, Данте и др.), теоретик перевода. Член «Цеха поэтов» (с 1911) и 2-го «Цеха поэтов» (1916). Редактор-издатель журнала «Гиперборей». В 1913–1917 – секретарь журнала «Аполлон». Стихотворный сборник «Горный ключ» (М.; Пг., 1916).

«В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для XX века тем же, чем Жуковский для века девятнадцатого. Друзьям своим Михаил Леонидович был всю жизнь бесконечно предан. Он всегда во всем был готов помогать людям, верность была самой характерной для Лозинского чертой. Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала „Гиперборей“, одним из основных членов Цеха поэтов и другом всех нас» (А. Ахматова. Михаил Лозинский).

«Художественному переводу, и притом исключительно переводу стихов, был посвящен всего один семинар – М. Л. Лозинского…Особенность этого семинара заключалась в том, что состоял он исключительно из женщин, – ни одного мужчины, кроме самого Лозинского. Пятнадцать дам, изысканных, лепечущих по-французски, в возрасте от тридцати до сорока и, говорят, поголовно влюбленных в своего руководителя. А в него тогда мудрено было не влюбиться, – высокий, крепкий, обольстительно учтивый и пленительно образованный, Михаил Леонидович Лозинский привлекал все сердца. На своем семинаре они – в Петрограде 1919 года – сообща переводили сонеты Эредиа. По многу дней сидели над каждой строчкой. И сколько было вариантов, восторгов, тончайших наблюдений, остроумных догадок, пылких восклицаний, охов, ахов, шелестов, хрустов и трепетов! Изысканные лозинистки держались несколько в стороне от остальных студистов, и потому из них запомнились мне только две: Оношкович-Яцына, впоследствии превосходно переводившая стихи Киплинга, и Памбэ (псевдоним Рыжкиной) – милейшая толстуха, писавшая очень смешные шуточные стихи» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).

«Лозинский – величественный, огромный и солидный, как шестистопный ямб» (А. Оношкович-Яцына. Дневник. Запись от 19 июля 1920).

«Михаил Лозинский впервые появился в Студии за лекторским столом, он тоже разочаровал меня. Большой, широкоплечий, дородный. Не толстый, нет, а доброкачественно дородный. Большелицый, большелобый, с очень ясными большими глазами и светлой кожей. Какой-то весь насквозь добротный, на иностранный лад, вроде василеостровского немца. Фабрикант, делец, банкир. Очень порядочный и буржуазный. И, безусловно, богатый. Это о таких, как он, писал Маяковский:

 
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.
 

С буржуазно-барственным видом Лозинского мне было труднее примириться, чем даже с нелепой фигурой Гумилева в короткой широкой дохе и ушастой шапке.

Лозинский заговорил – спокойно, плавно и опять как-то барственно, приятным, полнозвучным баритоном. О переводе стихов. И привел несколько примеров переводов. Сначала оригинал по-французски и английски – с прекрасным выговором, потом по-русски.

Помню, как он произнес, великолепно скандируя, каждое слово падало звонко:

 
Valmiki le poète immortel est très vieux…{Вальмики, бессмертный поэт, очень стар… (франц.) – Сост.}
 

Я не любила Леконт де Лилля, но тут вдруг почувствовала всю красоту и силу этих слишком парнасских стихов. Лозинский читал стихи лучше всех тогдашних поэтов, но сам он был, хотя и прекрасный переводчик, слабый поэт. И это тем более непонятно, что он владел стихом, как редко кто во всей русской поэзии, и обладал, по выражению Гумилева, „абсолютным слухом и вкусом“.

Лозинский считал себя последним символистом. Но и среди символистов он вряд ли мог рассчитывать на одно из первых мест.

Помню его отдельные строки:

 
Рука, что гладит ласково
И режет, как быка… —
 

или:

 
Печаль и радость прежних лет
Я разливаю в два стакана… —
 

или еще:

 
И с цепью маленькие руки,
Похожие на крик разлуки.
 

Эти руки, „похожие на крик“, да еще не просто на крик, а на „крик разлуки“, – как будто при разлуке кричат как-то особенно, – не свидетельствуют о совершенном вкусе, как и рука, что „режет, как быка“.

Абсолютный вкус и слух Лозинский проявлял лишь в отношении чужих стихов и, главное, в переводах» (И. Одоевцева. На берегах Невы).

«О духе его поэзии можно спорить, ее приподнято-отвлеченная пышность может не нравиться и даже раздражать. Но необыкновенное мастерство Лозинского – явление вполне исключительное. Стоит сравнить его переводы хотя бы с такими общепризнанно-мастерскими, как переводы Брюсова или Вячеслава Иванова. Они детский лепет и жалкая отсебятина рядом с переводами Лозинского. Рано или поздно, но не сомневаюсь, что они будут оценены как до́лжно, как будет оценен этот необыкновенно тонкий, умный, блестящий человек, всегда бывший в самом центре поэтической „элиты“ и всегда намеренно сам остававшийся в тени.

Лозинский – обаятельный хозяин. Если гости – сотрудники и „подписчики“, собравшиеся в его кабинете, – оживлены, болтают и не нуждаются в том, чтобы их занимали, – его не видно – он тихо беседует с кем-нибудь в дальнем углу. Молчание, какая-нибудь заминка или неловкость – и сейчас же как-то незаметно он овладеет разговором, блеснет неожиданной остротой, рассеет неловкость, подымет упавшее оживление.

„Это все равно что Лозинский сделал бы гадость“, – говорила Ахматова, когда хотела подчеркнуть совершенную невозможность чего-нибудь. Гумилев утверждал, что, если бы пришлось показывать жителям Марса образец человека, выбрали бы Лозинского – лучшего не найти» (Г. Иванов. Китайские тени).

ЛОКС Константин Григорьевич

12(24).2.1889 – 13.12.1956

Литературовед, критик, переводчик, педагог, мемуарист. Друг Б. Пастернака.

«Имя К. Г. Локса стало мне знакомым и дорогим еще в 1913 году…Все в нем было загадочным, начиная с его внешности. Тонкие черты смуглого лица, мрачный взгляд больших темных глаз, устремленный как бы внутрь тебя. Что-то аристократическое и в то же время болезненное в манере держаться. Уроки его были еще уроками неопытного преподавателя. Это был первый его год после окончания университета.

Неопытность искупалась, на мой взгляд, необыкновенной вдумчивостью, тонкостью определений, выразительностью характеристик. Он заставлял нас ощутить дух поэзии Державина. Он живописал нам самый жанр баллады, его происхождение и развитие, прежде чем обратиться к Жуковскому.

…Годом позже я прочла в журнале „София“ его статью об Апулее и „Золотом осле“. Я восхитилась языком статьи, свободным, чистым и совершенно своеобразным…

Вопреки мизантропическому характеру Локса, в нем нередко пробивались лучи подлинной доброты к людям. Мрачное выражение лица внезапно озарялось светлой улыбкой, и он удивительно гостеприимно, приветливо принимал желанных ему гостей в своей одинокой полутемной комнате» (Е. Кунина).

ЛОЛО

наст. имя и фам. Леонид Григорьевич (Леон Гершкович) Мунштейн;

31.12.1866 (12.1.1867) – 6.8.1947

Поэт-фельетонист, драматург, переводчик, издатель, театральный деятель. В 1894–1905 – фельетонист газеты «Новости дня» (более тысячи стихотворных фельетонов). В 1909–1918 издавал еженедельный журнал «Рампа и жизнь». Книги «Онегин наших дней (Роман-фельетон в стихах)» (М., 1896), «Жрецы и жрицы искусства. Словарь сценических деятелей. Стихи Lolo. Шаржи и карикатуры» (т. 1–2, М., 1910–1912). Пьесы «Святое искусство. Сцены из жизни современной столицы» (М., 1901), «Вечный праздник» (СПб., 1903), «В двенадцать часов по ночам» (1917), «Екатерина II» (1918; в соавт. с Тэффи). С 1918 – за границей.

«Лоло по характеру был довольно мрачным – остроумие не есть веселье.

…Я хорошо знала Лоло. Мы даже вместе написали оперетку „Екатерина Вторая“, шедшую с большим успехом в Москве, сколько мне помнится, в [19]18-м году. Очень нравились публике „минаевские“ рифмы Лоло, на которые он действительно был мастер. В оперетке этой одному из фаворитов Екатерины посвящаются куплеты:

 
Пусть носит он носки Петра,
Пусть носит парики Петра,
Но скипетра, но скипетра
Ему не увидать.
 

Между прочим, на премьере этой оперетки сидел с нами в нашей „авторской“ ложе Влад. Ив. Немирович-Данченко и в антракте сказал:

– А знаете, мне сейчас пришло в голову, что следовало бы заняться опереткой. Ведь это особое художественно-театральное представление, оно имеет влияние на зрителя и как сатира.

…Феноменальная близорукость Лоло ставила его иногда прямо в анекдотические положения.

Он сам рассказывал:

– Прохожу я мимо подъезда, вижу – какой-то господин, страшно знакомое лицо. У меня всегда истории, все на меня обижаются, что я никого не узнаю. Но вот тут, слава Богу, узнал. Делаю приветливое лицо, хватаю его за руку, трясу ему руку: „Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как Вы?“ А он как-то упирается. „Да я ведь, – говорит, – здешний швейцар“. А я в ответ, совсем уж по-дурацки: „Все равно, мне все равно“. Получилось, как будто мне лишь бы трясти руку, а кому – это уже безразлично.

На улице он всегда боялся стукнуться лбом о фонарный столб. Такой случай был с ним в Остенде. „У них море и небо одинаково блекло-голубое и таким же цветом выкрашены фонарные столбы. Ясно, что близорукий человек не отличит, где небо, где фонарь, и треснется лбом“. Он именно треснулся лбом, причем разбил пенсне. И сколько ни искали осколков – не нашли. Тогда Лоло, как человек болезненно-мнительный, решил, что кусочки стекла влезли ему в глаз. Пошел к окулисту. Тот выслушал, посмотрел глаза, покачал головой и велел Лоло попить валерьянки и полежать дня два в постели. Пенсне нашлось в зонтике Веры Николаевны [жена Лоло. – Сост.]. На другой день пошла гулять, стал накрапывать дождь, она раскрыла зонтик, и пенсне вывалилось ей на голову. Лоло это было очень неприятно. Он так ясно чувствовал, как стеклышки шевелятся у него внутри глаз у самого носа.

…Манера работать у Лоло была странная. Писал он почему-то в прохладной комнате на уголке стола, заваленного всякой дрянью. Тут были и старые газеты, и яблоки, и второй том „Анны Карениной“, и корректурные листы „Рампы“, и корсет Веры Николаевны. Чернильницы у него не было. Перо макал в полупустой пузырек с густым чернильным отстоем и с мухами. Близоруко поднимая каждый раз пузырек к носу, щурил на него левый глаз, правый совсем закрывал и долго целился попасть пером в узенькое горлышко.

Кругом ходили люди, громко разговаривали, тянули с этого самого стола какие-нибудь бумаги или газеты.

– Вера Николаевна, – говорила я. – Ведь ему мешают, нельзя же так.

Она только рукой отмахивалась.

– Неужели вы думаете, что он что-нибудь слышит? Он, когда пишет, так все равно что в яме сидит.

Действительно: пришел дворник, принес какую-то квитанцию, вытянул из руки Лоло перо, расписался, вставил перо снова ему в руку. Видно было, что это дело обычное. И Лоло совершенно спокойно покрутил перо в пальцах, наладился и пошел поскрипывать по обрывку бумаги, как ни в чем не бывало. По-видимому, он дворника даже не заметил» (Тэффи. Моя летопись).

ЛОПАТИН Лев Михайлович

1(13).6.1855 – 21.3.1920

Философ. Председатель Московского психологического общества (с 1899). Редактор журнала «Вопросы философии и психологии» (соред. в 1894–1905; ред. в 1906–1918). Сочинения «Положительные задачи философии» (ч. 1–2, М., 1886–1891), «История древней философии» (М., 1901), «Психология. Лекции» (М., 1902), «Философские характеристики и речи» (М., 1911), «Лекции по истории новой философии (до Канта)» (М., 1914) и др.

«В 1906 году я познакомилась и очень сблизилась с профессором Львом Михайловичем Лопатиным. Л. М. был философом-идеалистом, близким другом Владимира Соловьева и кн. С. Н. и Е. Н. Трубецких. Он читал лекции по философии в Московском университете, был также председателем Психологического общества при Московском университете и, таким образом, после смерти кн. С. Н. Трубецкого как бы главой и представителем философии в Москве. Он также являлся редактором журнала „Вопросы философии и психологии“, издававшегося Психологическим обществом и бывшего единственным философским журналом в Москве в то время.

Я очень близко знала Л. М. и очень его любила.

Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым, открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой, заросшей бородой. Особенно привлекали вниманье его большие умные, выразительные глаза с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему тема на каком-нибудь философском собрании. Глаза его также сверкали, когда он произносил какой-нибудь монолог из Шекспира или читал какое-нибудь любимое им стихотворение. Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Го, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке. Шекспировский кружок объединял целую группу любителей Шекспира.

Глаза Л. М. также загорались, когда он рассказывал свои „страшные рассказы“ за чаем или за ужином. Эти „страшные рассказы“ все очень любили. Кроме самих рассказов привлекала всегда удивительная русская речь Л. М. и игра его выразительных глаз при передаче всех „ужасов“. Ужасы всегда заключались в явленьях души умершего, причем душа являлась в самой будничной, домашней обстановке, являлась она близким и родным и говорила крикливым, резким, пронзительным голосом. Образ жизни Л. М. был очень своеобразным и изо дня в день неизменным. Он жил в прелестном собственном особнячке в Гагаринском переулке, деревянном, оштукатуренном, с колоннами, одноэтажном, с небольшим мезонином, где было несколько низеньких комнаток, в которых и жил сам Л. М…с раннего детства, и в них он и умер…Л. М. ложился спать очень поздно и очень поздно вставал. Здоровье его было довольно слабым и сложенье – хрупким. Он очень боялся простуды и потому кутался немилосердно. Когда зимой он входил в переднюю, то из-под высокой барашковой шапки были видны одни глаза, так он был весь обмотан длинным вязаным серым шарфом, который потом без конца разматывался. Я помню, как в самом разгаре лета, в жару, в июле Л. М. приезжал к нам в Михайловское в больших зимних калошах. При Л. М. состоял лакей, который о нем заботился и ухаживал за ним. Кроме того, был неизменный извозчик, которого нанимали помесячно. Он приезжал в известный час, ждал его всюду и отвозил домой. Л. М. всюду опаздывал, приезжал последним. Когда слышались в соседней комнате легкие шажки с чуть слышным мягким поскрипыванием, то все присутствующие неизменно радостно восклицали: „Это Лев Михайлович!“…Бури и невзгоды личной жизни не коснулись Л. М., он прошел как бы мимо них. Он не женился. Вся его духовная жизнь и деятельность сосредоточились в области отвлеченной философской мысли. Но это было возможно, только пока течение самой жизни шло изо дня в день, ничем не нарушаясь. Когда же после Февральской, а особенно Октябрьской революции в 19-ом и 20-ом годах прежняя патриархальная жизнь разрушилась, все старое сломалось, а новое еще не создалось, бедный Л. М. не вынес полного расстройства своей жизни и скончался в марте 1920 года» (М. Морозова. Мои воспоминания).

«Порой у нее [М. К. Морозовой. – Сост.] заставал я покойного Льва Михайловича Лопатина, кажущегося очень маленьким, тонущим в кресле перед крупною Маргаритой Кирилловной, потирающим слабенькие ручки; выставив длинную, седоватую козловидную бороду, он блистает лопающимися от блеска очками; и слышится его характерный смешок – „хо-хо-хо“ – кривогубого рта; у автора „Положительных задач философии“ были склонности: всего на свете бояться, попугивать всех; он рассказывал страшные очень рассказы о привидениях, упырях; и был в диком испуге от собственных слов; он таращил тогда зеленоватые малые глазки и как-то блеял овечьим оттянутым ртом; он – рассказывал мастерски; он боялся собак; он захаживал часто тайком в помещение спиритического журнала „Ребус“ – к редактору, Чистякову» (Андрей Белый. Воспоминания об Александре Блоке).

«Центральная идея метафизики Лопатина – творческая сила духа, и основное его этическое убеждение, вдохновенно им не раз выражаемое, – возможность „нравственного перелома“, т. е. нравственного творчества, – оба принципа восходят к учению о человеке у Лопатина. Творческая сила духа раскрывается в нашем непосредственном самовосприятии, а „пластичность действительности“, возможность свободного творчества покоится на глубоком убеждении, что „нравственные действия должны иметь мировое значение, простирающееся на всю вселенную“» (В. Зеньковский. История русской философии).

ЛОССКИЙ Николай Онуфриевич

24.11(6.12).1870 – 24.1.1965

Философ. Профессор Петербургского университета (с 1916). Сочинения «Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма» (СПб., 1903), «Мир как органическое целое» (М., 1917), «Основные вопросы гносеологии. Сборник статей» (Пг., 1919), «Интуитивная философия Бергсона» (3-е изд., Пг., 1922), «Обоснование интуитивизма» (Берлин, 1924, 3-е изд.), «Свобода воли» (Париж, 1927), «Типы мировоззрений» (Париж, 1931), «Условия абсолютного добра (основы этики)» (Париж, 1931), «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция» (Париж, 1938), «Достоевский и его христианское миропонимание» (Нью-Йорк, 1953) и др. С 1922 – за границей.

«…Пробирается, словно стараясь пройти незамеченным, Н. О. Лосский. Его лысина на большом, как у Сократа, черепе сверкает. У Лосского рыжеватая борода и застенчивая улыбка» (Н. Анциферов. Из дум о былом).

«Это был невысокий, невзрачный человек с горящим открытым взором, который жил в своем собственном мире и отличался болезненной застенчивостью даже в отношениях со студентами» (А. Керенский. Россия на историческом повороте).

«Н. О. Лосский – один из самых плодовитых русских писателей по философии, – им написано очень много книг, значительная часть которых разошлась в нескольких изданиях, почти все они переведены на иностранные языки (английский, немецкий, французский). Лосский справедливо признается главой современных русских философов, имя его широко известно всюду, где интересуются философией. Вместе с тем он едва ли не единственный русский философ, построивший систему философии в самом точном смысле слова, – только по вопросам эстетики он пока (насколько нам известно) не высказался в систематической форме, да по вопросам философии религии он коснулся в разных своих произведениях лишь некоторых – преимущественно частных вопросов. Первая работа Лосского была посвящена разбору основных вопросов психологии с точки зрения волюнтаризма, – и уже в этой работе проявились характерные черты его философского дарования – самостоятельность мысли, остроумные и смелые построения, а в то же время прекрасное знание современной философской литературы, относящейся к данной области. После этой книги он выпустил свою главную работу (давшую ему степень доктора) „Обоснование интуитивизма» (3-ье издание, Берлин, 1924), в которой философское дарование Лосского развернулось во всем блеске. Книга эта посвящена преимущественно вопросам гносеологии, которые вообще занимают если не центральное место, то одно из центральных мест в его системе.

…Мы назвали Н. О. Лосского писателем плодовитым, – но важнее всего у него та сила синтеза, которая свойственна ему и в силу которой он включает в свой „идеал-реализм» (как сам Лосский часто характеризует свою систему) несколько самых различных, не всегда одно с другим согласуемых построений. Лосскому очень присуща тенденция к „всеобъемлющему“ синтезу, а его философская находчивость и большой литературный дар в этом ему очень помогают. Ясность и четкость изложения, внимательное и всегда очень добросовестное рассмотрение чуждых ему идей импонируют читателю, – а смелость и уменье выходить из самых затруднительных положений с помощью этих идей завоевывают автору, во всяком случае, философское сочувствие» (В. Зеньковский. История русской философии).

ЛОХВИЦКАЯ (в замужестве Жибер) Мирра (Мария) Александровна

19.11(1.12).1869 – 27.8(9.9).1905

Поэтесса. Публикации в журналах «Север», «Художник», «Наблюдатель», «Наше время», «Труд», «Всемирная иллюстрация» и др. Стихотворные сборники «Стихотворения» (т. 1, М., 1896; т. 2, М., 1898; Т. 3, СПб., 1900; т. 4, СПб., 1903; т. 5, СПб., 1904); «Перед закатом» (с предисловием К. Р.; СПб., 1908). Сестра Тэффи.

«На нашем тусклом горизонте она мелькнула яркою голубою звездочкой.

Сколько надежд связывалось с нею! Как восторженно встретили ее все, кому была дорога истинная поэзия. На что уж Скабичевский, тому стихи без барабанного грохота гражданских чувств по Некрасову и политической подоплеки по Михайловскому казались чуть ли не преступлением, „в наше время, когда и проч., и проч., и проч.“, и тот, слушая сафические оды молоденькой писательницы, пускал пузыри на губы. Даже его преподобие косолапейший из критических российских неуважай-корыт Протопопов, которому в Москве у Вукола Лаврова прочли несколько маленьких стихотворений Мирры Александровны, разворочал свою кудлатую гриву, одобрил: хо-рро-шо-с, весьма хорошо-с!.. И при сем все-таки погрозил кому-то волосатым кулаком в пространство. Я о простом бесхитростном читателе не говорю. Ее строфы заучивались наизусть и – о, верх популярности! – щеголеватые писаря, помадившиеся цедрой лимонной, писали их легковерным модисткам, выдавая за свои. Ее ожидал ряд долгих годов и настоящая большая слава; с каждым новым произведением Лохвицкая все дальше и дальше оставляла за собою позади молодых поэтов своего времени, хотя целомудренные каплуны от литературы и вопияли ко всем святителям скопческого корабля печати и к белым голубям цензуры о безнравственности юного таланта. Один Л. Н. Толстой, который, со своей точки зрения, мог бы обвинить ее, при мне в Москве у покойной Варвары Алексеевны Морозовой снисходительно оправдывал ее: „Это пока ее зарядило… Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет и потекут чистые воды!“

…Стихов ее искали.

Их охотно печатали.

И самые нелепые козлы редакторского мира разнеживались, получая от нее ее коротенькие сафические гимны. У нее не было врагов, хоть она для этого обладала достаточным талантом. Ее успеху не завидовали – эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен…

…Это была сама непосредственность, свет, сиявший из тайников души и не нуждавшийся ни в каких призмах и экранах, чтобы чаровать тех остолопов, которые ищут в поэзии того, чего они никак уяснить себе не могут. Поэтесса „милостью Божьей“, а не свободным плебисцитом газетных апашей – она задумывала много, но…

…Наша „звезда“, еще не разгоревшись, погасла…

Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать ее. Не в силах – прошли уже годы – помириться, не погрешу, сказав – с великою потерею для нашей литературы. Каждый раз, читая ее стихи, я вижу ее в уютной комнате отеля, в углу оливкового бархатного дивана, свернувшуюся, как котенок, под неровным огнем ярко пылавшего камина. Под этим светом, казалось, в ее прелестных глазах загоралось пламя… Мне слышится ее нервный, нежный голос… Звучат строфа за строфою, увлекая меня и часто Вл. Соловьева в волшебную поэтическую грезу.

В какие светлые миры она умела уносить тех, кто ее слушал!

И как прелестно было все так и мерцавшее лицо, смуглое, южное, золотистое!..» (Вас. Немирович-Данченко. Погасшая звезда).

«Эта очаровательная и поэтическая девушка, исключительно одаренная и, по-видимому, не предназначенная к семейной жизни, вскоре завоевала видное место в литературе и вышла замуж за чиновника, по-видимому, имевшего общение с поэзией только через посредство жены. Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славится „Кольчатый Змей“, и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге. На ее красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже „Кольчатый Змей“, когда она декламировала его где-нибудь в литературном обществе или в кружке Случевского имени Полонского, казался ангельски чистым и целомудренным пресмыкающимся. Измученная частыми родами и снедаемая какой-то вечной тоской, Мирра умерла во цвете лет» (И. Ясинский. Роман моей жизни).

«Лохвицкую, одну из интереснейших женщин в русской литературе, я помню неотчетливо. Стихи ее отливали огнем настоящей эротики в духе библейской „Песни Песней“. А в домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством. Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всякими сластями. Этот сладостно-гостеприимный оттенок имеет восточно-еврейский отсвет. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливавшимися лишь в стихах» (А. Волынский. Букет).

«К Мирре Лохвицкой применимы слова Гете о „двух душах, живущих, ах, в одной груди!“. Первая ее душа, всецело отразившаяся в первой ее книге стихов, ищет ясности, кротости, чистоты, исполнена сострадательной любви к людям и страха перед тем, что люди называют „злом“. Вторая душа, пробудившаяся в Мирре Лохвицкой не без постороннего влияния, выразилась в ее втором сборнике, пафос которого – чувственная страсть, героический эгоизм, презрение к толпе. В дальнейших книгах Лохвицкой два этих мировоззрения вступают в борьбу, поэт влечется к „греху“, но не как к должной цели, а именно как к нарушению правды, и этим создается поэзия истинного демонизма. По художественности песни греха и страсти – лучшее, что создала Лохвицкая, но психологически – всего замечательнее именно эта борьба, эти отчаянные поиски спасения, – все равно в чем, хотя бы просто в вечно-женском материнстве, – которыми полны последние, предсмертные стихи поэта» (В. Брюсов. Далекие и близкие).