Текст книги "Симфония дрейфующих обломков"

– Звучит многообещающе. Спасибо! Ведите для начала к барной стойке! – раскрепостившись, сказал Рома.

– О, я вас, конечно же, проведу, но сначала – маленький нюанс. Как я понимаю, вы по приглашению господина Ракитова? Он предупредил вас о правилах клуба?

– Нет, не успел. Надеюсь, что это не клуб молчальников или копрофилов?

– Охохо, ну что вы! Все до неприличия прилично и даже чересчур интеллигентно! Но требуется соблюдать некоторые формальности. Чью маску предпочитаете?

– Маску? – журналист непонимающе вытаращил глаза.

Старик продолжал улыбаться, но на его лице проступил оттенок огорчения – сейчас он походил на преподавателя высшей математики, ученики которого, как оказалось, не ориентируются даже в таблице умножения.

– Именно так, маску. Позвольте объяснить с самого начала. Наш клуб – своего рода закрытое интеллектуальное сообщество, которое является фактически мостом между великими умами прошлого и нашей с вами современностью. Когда мы читаем исторические книги или биографии знаменитых художников и изобретателей, у нас возникает желание поглубже окунуться в ту эпоху, проникнуть в тело и душу тех уникальных людей, гениев разных эпох. На фоне них наша собственная жизнь зачастую кажется слишком мелочной и примитивной. И как же быть? Ведь мы не можем заново изобрести электричество, впервые в истории полететь в космос или написать с чистого листа «Войну и мир». Но вы можете представить, что ничего из этого еще не изобретено и не написано! И более того – что эта великая участь уготована именно вам! Вы можете почувствовать себя здесь кем угодно – Толстым, Шекспиром, Рафаэлем, Коперником. Хоть Пржевальским. Все, что вам для это потребуется – некоторое внешнее сходство.

И костлявая старческая рука жестом пригласила Ковальского следовать вперед. Они прошли по узкому кирпичному коридору и вошли в одну из комнат, которая напоминала театральную грим-уборную. Взору Ковальского предстала длинная вереница кожаных пуфов, овальных подсвеченных зеркал и столиков с нагроможденными на них париками. Из глубины комнаты выплыл длинный курчавый брюнет в белом халате и пульверизатором в руке.

– Знакомьтесь, это – Савелий, он поможет вам подобрать подходящий образ! – проворковал старичок, учтиво поклонился и растворился за дверным проемом.

– Добро пожаловать! – кивнул гостю Савелий. – Присаживайтесь, располагайтесь! Я только фикус опрыскаю и тут же прибегу!

Рома присел на ближайший пуф кофейного цвета. В воздухе носились сладковатые ароматы косметики. На столиках лежали широкие и толстые альбомы, в которых обычно хранятся старые семейные фотографии. Роман взял один из них и с любопытством прошептал:

– Ого! Да тут много знакомых лиц! Теперь ясно, чем в этой комнатенке занимаются.

Прямо на него из альбома через пенсне и с лукавым насмешливым прищуром смотрел Чехов. С соседней страницы надменно взирало хмуро-интеллигентное лицо Станиславского.

– Прям пантеон знаменитостей!

Роман догадывался, что «реинкарнация» в данном случае – не только перевоплощение в знаменитость через грим и парик, которые были лишь маленькой формальностью. Истинная суть заключалась в том, что все «перевоплощаемые» на самом деле считали себя этими личностями – жили их жизнью и общались от их лица с другими себе подобными.

Смена врожденной оболочки! То, где бессильны даже пластические хирурги!

Ковальскому стало не по себе от этой мысли – от нее пахло каким-то безумием…

Появился Савелий, бодро покручивая кистями рук, готовя их к небольшой, но ответственной работе.

– Итак, чей облик хотели бы принять? – деловито поинтересовался он.

– Хороший вопрос! Дело в том, что я хочу «реинкарнироваться», но в кого конкретно – еще не решил, – пытаясь скрыть волнение, сказал Ковальский. – У вас в альбоме столько интересных личностей, что и глаза, и мысли окончательно разбежались.

– Хм… Бывает. Сомнения вполне оправданны. А какой типаж вам ближе всего по духу? Характер, темперамент, сфера деятельности?

– Дайте подумать… Хочется чего-то творческого и импульсивного. В идеале – с ореолом тайны.

– О! Интересное желание! Может быть, вас устроит этот господин? Его образ пока ни кем не занят.

И Савелий с видом профессионального парикмахера, знающего наизусть каталог стрижек, стремительно перевернул несколько страниц и поставил палец на одном из портретов. С темного холста на Ковальского смотрел красивый утонченный блондин с папиросой в руке и до боли выразительными глазами.

– Это тот, о ком я думаю?.. – машинально проговорил Рома, прекрасно понимая, что как эксперт в области модерна он не мог ошибиться.

– Возможно! – все так же бодро говорил Савелий. – Это норвежский художник-экспрессионист Эдвард Мунк. Автор ярких и неповторимых полотен.

– Страдавший от нервной болезни? – уже не скрывая волнения, уточнил Ковальский.

– Кажется, да! Страдал! – без какого-либо смущения подтвердил гример.

– А, давайте! – плюнул и махнул рукой Рома. – Так даже интереснее. Подскажите, а сколько стоит услуга?

– Нисколько! – улыбнулся Савелий. – Главное, чтобы вы полюбили это место и стали моим постоянным клиентом! А спонсоры у нас есть, в деньгах не нуждаемся.

Через полчаса из гримерки вышел светловолосый денди с аристократическими усиками и налетом скандинавской серьезности на бледном моложавом лице. Он прошел в большой сводчатый зал, стены которого, как и в предбаннике, были обложены красным кирпичом. По бокам от него тянулись длинные столы со стеклянными вереницами напитков. Официанты с круглыми подносами сновали среди множества железных столиков, за которыми, покручивая в ладонях бокалы, роксы и пивные кружки, сидели «перерожденцы» – загримированная псевдобогема, вместо собственной жизни избравшая судьбу легендарных покойников. Ковальский узнал Менделеева, рассказывающего собутыльникам какой-то анекдот про водку, графа Льва Толстого, угрюмого и поглощенного своими мыслями, эффектную Мэрилин Монро в окружении ловеласов пушкинской эпохи.

Пройдя вперед и скромно сев за дальний пустующий столик, Ковальский заказал себе «Лонг Айленд» и бросил взгляд на соседей. За столиком справа сидел Матахма Ганди и сосредоточенно записывал что-то в увесистый блокнот, а справа – европейского вида мужчина с огромными кустистыми бровями, обрамляющими круглые очки и закрывающими почти всю верхнюю половину лица. При этом почти всю нижнюю его половину закрывали пышные ухоженные усы. «Редьярд Киплинг!» – догадался Ковальский.

Роман попытался дозвониться до Ракитова, но телефон у того оказался выключен. Оставалось ждать и наблюдать.

Некоторые завсегдатаи поглядывали на Рому в образе Мунка с любопытством, но начать разговор никто не отважился. Наконец, из дальнего угла встала тщедушная фигура и застенчиво приблизилась к новому члену клуба. Фигура посмотрела на него большими, по-собачьи грустными глазами, оправила рукой седую всклокоченную шевелюру и слегка улыбнулась, приподняв кончики снегообразных усов. Старческий грим в купе с изрядным подпитием создавали слегка комичный и нелепый образ великого физика.

– Не помешаю? Ваше благородное лицо никогда здесь ранее не встречал, – плюхнувшись на стул, обратился он к Роме заплетающимся голосом. – Но оно мне будто бы знакомо. Тедди Рузвельт?

– Мунк. Эдвард Мунк. Сфера деятельности – живопись, – лаконично буркнул Рома.

– Интересно! А я – Альберт Эйнштейн. В прошлом – физик, в настоящем – оригинальный философ.

– Оригинальный? – с удивлением переспросил Рома. – И в чем же это выражается? Я думал, что такому видному ученому некогда заниматься отвлеченными вещами. Только физика и конкретика.

«Физик и конкретик» заметно смутился и сделал глубокий вдох, обдумывая, как лучше ответить.

– Видите ли… Я не занимаюсь точными науками. В параллельной жизни я – редактор подмосковной газеты «Житейские премудрости». Репортажи с праздников, новости районов, астрология, рецепты борщей… Далеко от высокой науки. Но, тем не менее, в клубе я избрал именно лицо господина Эйнштейна. И знаете почему? Он первый доказал, что все в нашем мире относительно! Только он это делал с физической точки зрения, а я собираюсь это доказать с гуманитарно-философской! Я даже хочу издать собственный трактат – вот мои наработки! Сделаны в этом клубе во время общения с достойными людьми! – и физик-философ потряс вытащенной из-за пояса тетрадкой в стертом кожаном переплете.

– Мы столько времени тратим впустую – доказываем что-то друг другу, вешаем ярлыки, используем сомнительные мерила для оправдания своих поступков и осуждения чужих, которое, будем откровенны, не так уж сильно отличаются. И ведь многие делают это совершенно искренне!

Эйнштейн активно жестикулировал тонкими иссохшими ладонями, слова вылетали из его рта, окутанные невидимыми проспиртованными облаками. Он хотел высказать очень многое, и теперь боялся, что новый слушатель покинет его, так и не поняв сокровенных мыслей. Поэтому он торопился и превращал свой философский монолог в отчаянную скороговорку.

– Куда бы мы ни обратили свой взор, везде – эта пресловутая относительность! Посмотрите на мировую историю. Неужели мы можем с абсолютной уверенностью сказать, плох или хорош был Ленин? Или Сталин? Или Пилат? Мы создаем лишь образ человека в своей голове, а не пытаемся изучить реальную личность. Как можно обсуждать Сталина, когда никто, абсолютно никто не знает, какие мысли и переживания терзали его по жизни? Он для всех – лишь усатая кукла, в которую одни шлют плевки, а другие – поцелуи. Как мы можем спорить о распаде Советского Союза? Он же объединяет и мраморный метрополитен, и полет Гагарина, и величие сверхдержавы, и гибель Мандельштама! А библейское умерщвление египетских младенцев для миллионов людей – великий праздник Пасхи! А искусство? Художнику позволяют любое кощунство над идеалами, за что другого человека предали бы суду или просто забросали камнями. Когда художник заводит любовницу – это поиск вдохновения, а когда слесарь – это мерзость и позор? Не правда ли, звучит странно и, мягко говоря, несправедливо? Отношения между мужчиной и женщиной – это вообще сфера, где не бывает никаких объективных законов. И, как ни смешно, именно в этой сфере люди больше всего склонны создавать шаблоны и правила!

– Мда… Женщина любит в мужчине серьезность только в одном случае – когда речь идет о его намерениях по отношению к ней… – проговорил себе под нос Ковальский, отпивая «Лонг Айленд».

– Вот! Вы правильно меня понимаете! – радостно воскликнул разгоряченный Эйнштейн. – Мужчины, которым всю жизнь попадались стервы, считают таковыми всех женщин, даже самых порядочных. А обманутые дамы кроют последними словами всех без исключения кавалеров, в том числе преданных и надежных. Разве это нормально? Такое поведение людей?

– Нет, но мы не в состоянии это исправить. Каждый мнит правым только себя, – непререкаемым тоном сказал Ковальский. – Или вы хотите броситься эдаким одиноким воякой на амбразуру человеческого самодовольства?

– А я уже бросился! – подхватил фразу псевдоученый. – Я выступил с лекцией о гуманитарной версии Всемирной теории относительности! Я призывал, призываю и буду призывать к отказу от любых общественных шаблонов, идеалов и дискуссий! Чтобы жить полной грудью, люди должны прекратить ориентацию на чужие мнения, не навязывать никому собственную точку зрения. Ведь в нас так много ненависти, а избавиться от нее можно только одним способом – понять, что нет единой правды и что нельзя ненавидеть друг друга из-за очень относительных вещей. Представляете, какая будет чудесная жизнь, когда каждый человек будет осознавать, что только он формирует свою базу ценностей, взглядов и знаний!..

Старичок упоительно зажмурился и сжал кулаки, войдя в только ему понятный интеллектуально-философический экстаз. Глядя на него, Роман лишний раз убедился, что адекватные гении попадаются намного реже, чем гениальные неадекваты.

– Альберт, вы не подскажете, а как ваше настоящее имя? Я понимаю, что клуб создан для того, чтобы их не афишировать, но все же… Мы так откровенно общаемся…

– Отчего же? Подскажу. Может быть, вы видели мое имя на страницах «Житейских премудростей». В параллельной жизни я Виктор Карабаскин.

– Очень рад познакомиться. А я – Роман Ковальский, журналист-культуролог. Может, вы знаете человека по фамилии Ракитов? Это мой знакомый, но я не знаю, как его отыскать в такой необычной обстановке…

Собеседник хмыкнул в огромные усы и сказал:

– Евгения Аркадьевича нельзя не знать. Ведь именно он – основатель этого заведения.

– Вот как! И где я могу его найти?

– Это будет несложно. Тем более, что его облик очень напоминает ваш собственный.

Ковальского раздражало общение намеками. Он насупил брови и недружелюбно произнес:

– Давайте без загадочных сентенций. Где сейчас господин Ракитов?

– Сейчас он не далее чем в пяти шагах от вас, справа, за спиной! Поднимается на сцену, чтобы всех поприветствовать и открыть сегодняшний вечерний концерт! – с помпой произнес создатель новой теории, встал из-за стола и отправился, покачиваясь, изучать вереницу напитков у входа в зал.

Роман тем временем обернулся направо и увидел обитые бархатом подмостки невысокой сцены. На них поднимался представительный мужчина и отряхивал смокинг, готовясь к выступлению. Ковальский не сразу узнал в нем своего друга. Только приглядевшись, он уловил вчерашний взгляд ледяных глаз, теперь они казались одновременно загадочными и отпугивающими. В остальном же Ракитов был более всего сейчас похож на знаменитого художника – еще одного безумца, только на этот раз уже русского. Гения, которому Ковальский посвятил множество статей и профессиональных исследований.

 
                                        * * *
 

– Дамы и господа! – начал Ракитов голосом опытного конферансье. – Рад видеть вас в самом оригинальном и интеллектуальном московском клубе. Где еще можно расслабиться и почувствовать себя знаменитой личностью, как не у нас? Где еще за один вечер можно окунуться и в мир искусства, и в мир науки, и в мир путешествий? Пообщаться с интересными людьми, обсудить Сикстинскую мадонну, Олимпийские игры и создание кинематографа? Где вы окунетесь в атмосферу викторианской Англии или русского «Серебряного века», пройдете всего за несколько часов сквозь целые столения и выпьете на брудершафт с такими же интересными и талантливыми людьми, как и вы сами? Только здесь, только в неподражаемой «Реинкарнации»!

Голос выступающего звенел на весь клуб и производил гипнотическое действие. Посетители слушали его с замиранием сердца и восхищенным выражением на лицах. Роман тоже внимательно слушал, он никогда раньше не видел приятеля в настолько эпатажной роли.

Ракитов продолжал свою речь. Она была недлинной, но пламенной и харизматичной. Нельзя было не заметить, как оратор упивается своим эффектным и экстравагантным образом.

– Я надеюсь, что наше уникальное и уютное заведение никого не оставит равнодушным. Особенно тех, кто посетил его впервые. Пусть оно станет для вас, дорогие гости, настоящей маленькой вселенной, где вы сможете забыть о бытовых проблемах и отдохнуть от пошлой современности в компании избранных интеллектуалов. Наслаждайтесь сегодняшним вечером и неповторимыми танцевальными номерами! Сегодня для вас выступит неподражаемая Тамара Карсавина!

Публика взорвалась рукоплесканиям, и под экзотичные музыкальные мотивы фигуристая шатенка в пестром одеянии начала свой пластичный и соблазнительный танец.

Ковальский встал из-за столика и попытался подойти поближе, чтобы привлечь внимание Ракитова, но тот уверенной аристократической походкой прошел за сцену и растворился за бордовым занавесом, который обволакивал заднюю стену клуба. Протиснувшись между столиками и выхватив на бегу с подноса официанта бокал с виски, Рома приблизился к занавесу. Одернув его, он увидел неприметную дверь и, недолго думая, скользнул в нее.

Проследовав по узкому коридору, он оказался на небольшой площадке, на которую выходило несколько дверей. Одна из них была чуть приоткрыта, из ярко освещенной щели звучал тихий и мелодичный свист. Роман подошел поближе и, чтобы заглянуть внутрь комнаты, слегка толкнул золотистый дверной набалдашник. Раздался раздражающий скрип несмазанных петель.

– Кто там? Заходите! – раздался мужской дружелюбный голос.

Ковальский осторожно переступил порог. Посреди просторного кабинета, выкрашенного в насыщенный фиолетовый цвет, стоял основатель и арт-директор заведения. Он по-прежнему оставался в образе знаменитого живописца. За его спиной висела репродукция картины «Сирень» в натуральную величину, по правую сторону – печальная и загадочная «Царевна Лебедь». Если бы не вылизанная чистота помещения и не изящный письменный стол, нетипичный для художника, Ковальский бы всерьез решил, что перенесся в прошлое и сейчас находится в творческой мастерской гениального безумца – Михаила Врубеля.

– Значит, я не ошибся! Ты в образе Михаила Александровича! – воскликнул Рома.

– Здравствуй, Роман! Тебя все же нетрудно узнать, даже с этими забавными усиками! Мунк, не так ли?

– Ты не хуже меня разбираешься в искусстве, не сомневался, что догадаешься!

– Ха! Садись, выпьем. Вдали от суетного бара и спертого воздуха. Подвальное помещение, к сожалению, имеет свои недостатки… У тебя виски? Еще успеешь! Попробуй лучше мой любимый молдавский коньяк «Квинт». Исключительно мягкая вещь!

– Твоя обитель? – озирая комнату, поинтересовался Рома.

– Да, уголок для одиночества, иногда очень полезного! Кстати, узнаешь? – и Ракитов указал кивком головы на противоположную стену.

Ковальский обернулся и увидел холст в черной траурной раме, изображающий объятия мужчины и женщины. Картина производила ощущение и всепоглощающей страсти, и гнетущей безысходности. Силуэты фигур и окружающего их пространства состояли из кроваво-лиловых линий. Влюбленные сливались в единое обезличенное тело, их головы представляли собой одно большое пятно телесного цвета, в котором выделялось лишь пунцовое от напряжения ухо мужчины и румяный, робкий подбородок женщины. Черт их лиц будто не существовало – это был просто живописный гимн любовному слиянию, без ненужных и отвлекающих подробностей.

– «Поцелуй», экспрессионистский шедевр твоего героя. Ты как будто чувствовал, в кого облачиться! Обожаю эту работу Мунка, она стимулирует физиологический порыв куда сильнее всех примитивных и прямолинейных эротических снимков.

Ковальский понимающе кивнул, хотя в голове его все еще витал образ полупьяного псевдоученого.

– Жень, а тут действительно интересно? – спросил он как можно тактичнее, но в голосе его невольно ощущалась интонация разочарования.

Ракитов уловил эту интонацию и сердито сузил глаза.

– Ты думаешь, что все мы – сборище философствующих алкоголиков? Отнюдь! Конечно, в семье не без урода, но большинство членов клуба объединяет одно – чувство неприкаянности!

– Неприкаянности?

– Именно! Ты можешь носить современные вещи, виртуозно владеть айфоном и ходить на концерты панк-групп, но при этом тебя преследует ощущение того, что вокруг не твой мир, не твоя эпоха. Ты не можешь с друзьями поговорить о тех вещах, о которых рассуждали друзья Пушкина. И не можешь посетить религиозно-философское сообщество, которые существовали в России до революции, чтобы просто порассуждать о чем-то важном и великом. Их сейчас нет – ни таких людей, ни обществ, ни объединений. Возможно, они где-то и есть – но где их искать? Да и нужен ли ты им? Цель же моего клуба – чтобы все неприкаянные души смогли найти настоящих друзей для общения и для поиска тех жизненных истин, которые они не могут найти в современности.

– А для чего переодевания и перевоплощения? Общаться ведь можно и так, в своем облике.

– Не совсем. Тут играет роль уже человеческая психология. Когда ты перевоплощаешься в определенную историческую фигуру, то тайно отождествляешь себя с ней. Согласись – нет такого человека, который не мечтал бы в детстве быть похожим на ту или иную знаменитость – писателя, артиста, полководца… Это сидит в нашем подсознании. Когда мы перевоплощаемся в любимого героя, то во многом становимся им и понимаем, как себя вести. И окружающим становится легче – ведь вести разговор с Юлием Цезарем в древнеримском одеянии мы будем не так, как, например, с сантехником Кукушкиным в дешевом свитере. Даже если мы понимаем, что под личиной Цезаря и античных драпировок скрывается тот самый пресловутый Кукушкин! Понятно?

– Уже яснее. Здесь собираются те, кто имеет серьезные внутренние комплексы, либо же кто зол за что-то на весь мир.

– Не своди все к обидам и комплексам. Ты же знаешь, как повседневность может сломать человека, особенно если он не уверен в завтрашнем дне. Кому, как не тебе, понимать это!

Ковальский вынужден был признать, что тоже не доволен окружающей жизнью.

– Но все равно… надо жить здесь и сейчас! Не ждать ответа в прошлом и не прятаться за лицами успешных людей, которые смогли перебороть все страхи и в итоге вышли победителями. Известность – это же победа, согласись!

– Попробуй, если сможешь! – равнодушно ответил Евгений и откинулся в кресло, прислоняя к губам фужер с молдавским коньяком.

– А как ты пришел ко всему этому, Жень? Ведь ты уехал с родителями куда-то на север, в воинскую часть, и больше не давал о себе знать. Интересно, как сложилась твоя судьба после отъезда.

– Это долгая история. Мой отец, как ты знаешь, был офицером – мужиком с решительным характером и конкретным отношением к вещам и событиям. Мыслил стереотипами и обожал копаться в моторе своей «Хонды». Мама – более утонченная натура, но жизнь верной жены и боевой подруги внесла свои коррективы. В итоге когда на свет появился я – болезненный и творчески настроенный – вызвал больше разочарования, чем надежд. Мама подшучивала надо мной, говоря, что я даже в люльке с соской во рту выглядел чересчур меланхолично.

– Зная тебя, могу поверить! А я почему-то все время в детстве ревел…

– Видимо, ты еще сопротивлялся обстоятельствам! А я уже тогда, на первом году жизни, все понял и смирился, хаха! Короче говоря, детство мое пронеслось будто во сне. Школьных друзей, кроме тебя, я даже не вспомню – ненавидел болтать с одногодками о всякой ерунде. Я мог бы обрести себя в подходящем институте, но в каком конкретно – не понимал ни я, ни родители. Когда мы уехали к новому месту службы отца, он вынудил меня пойти в военное училище, считая, что там я получу и круг друзей, и отличный жизненный опыт. Опыт и правда оказался бесценным – научился метко попадать окурками в голубей и лучше понимать историю России. Вернее, ее уроки, на которых никогда никто не учился, а расплачивались потом молоденькие солдаты. Я не посвящал тебя, но еще в школьные годы я любил запираться в комнате с книжками про искусство Возрождения или эпическими романами, глубоко верил в идеи гуманизма, в необходимость всеобщего понимания и взаимоуважения… Но несколько лет среди солдат и офицеров дали мне понять, что человеческая суть не поменялась со времен античности и в будущем тоже никогда не изменится… Я вырос на идеях горстки людей, которые верили в хорошее, а основная масса такими идеями даже не интересуется. Людьми движут четыре вещи – накопленная злость, слепая вера в собственную правоту, такая же вера в объективность средств массовой информации и удовлетворение физиологических инстинктов. И никакие философские трактаты умнейших представителей человечества здесь не помогут. Ради хлеба и бабла одни козлы других мочили и мочить будут. Я сам в этом убедился, когда пара курсантов меня измутузили. Не стоило при них мне хихикать над словами одного генерала о том, что Россия – «святая осажденная крепость».

– Сочувствую. Как же тебе удалось превратиться во Врубеля?

– О, история забавная. Среди моих собратьев по муштре попался один паренек, который увлекался эзотерикой. Магия, потусторонние силы, спиритические сеансы, все такое. Однажды он затащил меня на одно из таких тайных мероприятий. Не знаю, что курили собравшиеся, но вышел я оттуда другим человеком. Я четко осознавал, что вместо того, чтобы презирать несовершенный мир я должен был усовершенствовать себя.

– «Реинкарнироваться?»

– Нет, идея клуба родилась гораздо позднее. Тогда лишь я ловил в своем подсознании незнакомые голоса, твердившие мне, что я зря трачу жизнь, делая что-либо по указке вышестоящих. Мне следовало найти нишу, в которой я ощущался бы себя Человеком с большой буквы! Творцом собственной вселенной!

– В этом плане мы тоже схожи. Только я родил в себе эту потребность без спиритических допингов – в результате общения с единственным верным товарищем по имени «Джим Бим».

– О, тоже неплохой стимулятор для самопознания! Но мне помог случай. Когда я с грехом пополам закончил училище – а не закончить я не мог, издержки добропорядочного сына – то поступил на заочное отделение одного крупного москвского института. К счастью, в нем имелись бюджетные места. Там я познакомился и подружился с Вадиком Голенищевым – сыном известного миллионера, мецената и бизнесмена. Как оказалось, у Голенищева-старшего имелась маленькая дочка, которая увлекалась искусством. Но отец не хотел отдавать ее в обычную школу, даже в своем престижном районе, поэтому искал толкового репетитора. То есть хотел гувернера завести, по образцу дворян-богачей.

– Дай угадаю! Вадик тебя посоветовал?

– Да, верно! Я был увлечен культурными проектами, активно публиковался в журналах института, поэтому Вадик справедливо решил, что лучше неопытный, но увлеченный преподаватель, чем какой-нибудь унылый старичок, пусть и с докторской степенью. И он убедил отца взять именно меня! А Вадимкина сестричка была не только на редкость умна, но и до жути своенравна. Ничего не хотела учить и запоминать. Нужен был способ заинтересовать ее. Тогда я стал перевоплощаться в тех деятелей искусства, о которых рассказывал. Без переодеваний, конечно, просто менял гримасы, интонации, манеру общения… Но именно это однажды и подтолкнула меня к тому, чтобы полностью поменять свой образ. Сначала меня поддержали несколько друзей по институту, а потом завертелось… Да, у меня есть параллельная жизнь, и даже работа, но она будто бы иллюзорна, создана для прикрытия. А по-настоящему все только здесь, в этих стенах. Все, кто приходят сюда, со временем начинают понимать это.

Хозяин клуба покраснел от прилива эмоций. Однако уже через секунду он смахнул с лица гримасу напряжения и вернул ему привычное аристократическое выражение, хоть и с неповторимой «врубелевской» пронзительностью во взгляде. Он вытащил кончиками бледных пальцев чернослив из стоящей на столике перед ним фарфоровой пиалы с сухофруктами и добавил:

– А Врубеля я выбрал потому, что… Хотя нет, скажи сначала, почему ты остановился на Мунке среди массы других достойных лиц?

– Мунк?.. Хм… Потому, что настоящим творческим гением может быть только человек с очень необычным мышлением. Настолько необычным, что среди остальных людей оно принимается за сумасшествие, – неожиданно для самого себя ответил Рома.

В глазах Ракитова читалось восхищение этими словами.

– Вот, Рома, не случайно мы вместе! Ну так как, останешься в наших рядах?

Ковальский испытывал и интерес, и непреодолимый страх перед неизвестностью.

– А как же… работа?

– Ну поищи ее, но если думаешь, что она заменит тебе этот клуб… Увы, мы слишком с тобой похожи, а потому я не верю в такой исход событий.

– А тебя не смущает, что мне надо зарабатывать деньги и хоть как-то обеспечивать свою жизнь?

Ракитов презрительно усмехнулся.

– Ковальский, не будь дураком! Ты думаешь, что все это, что вокруг тебя, существует за счет онлайн-пожертвований или чаевых официантам? Нас спонсируют такие люди, о которых мне даже запрещено говорить. Более того, некоторые из них тоже здесь присутствуют! Иногда и Вадим Голенищев забегает, только не скажу в каком образе, обещал ему сохранить секрет.

– Может, и папаша его тут на Карсавину любуется?

Ракитов не ответил, но по выражению его лица Ковальский понял, что угодил в самую точку.

– Анатолий Викторович хорошо разбирается в искусстве и помогает, чем может, поэтому для него здесь всегда открыта дверь и имеется столик. – все же выдавил из себя Женя и выстрелил себе в рот остатками «Квинта».

Ковальский вышел из кабинета, обещав подумать. Между пальцами он сжимал визитку Ракитова, на которой в каллиграфическом цветочно-вычурном стиле «Арт-Нуво» было начертано: «Михаил Александрович Врубель. В параллельной жизни – Евгений Аркадьевич Ракитов». Ниже приписаны более мелкими буквами домашний адрес и номер мобильного телефона.

 
                                       * * *
 

Не успел Рома выскользнуть из клуба, как у самого выхода из зала крепкая рука со всего маха припечаталась к его плечу. Ковальский подпрыгнул от неожиданности и посмотрел над собой. У его изголовья стоял коренастый парень с пышной копной белокурых волос. Он напоминал лубочного славянского богатыря, своего рода Алешу Поповича, променявшего схватку с трехголовым змеем на объятия с сорокаградусным. От него разило спиртом и гигантским желанием выплеснуть замутненную душу.

– Пр-р-ривет! Как величать? – бесцеремонно спросил он, все сильнее впиваясь стальными пальцами в покатое плечо псевдонорвежского недохудожника.

– Мунк. Эдвард Мунк! – нехотя ответил Роман, высвобождаясь от непрошеной ладони.

– О! «Пер Гюнт?» – самодовольно уточнил богатырь. Фамилия живописца все же ассоциировалась в его хмельном сознании со скандинавским творчеством.

Рома поморщился и напомнил названия своих произведений.

– А, помню-помню! Извини, друг! Вы, северяне, всегда у меня немного путаетесь. А сюда каким ветром задуло?

– Попутным. Не думал, что здесь имеет место национальный отбор.

– Ха! Извини, не хотел расстроить! Здесь всем рады, были и впредь! – невнятно отчеканил незваный гость, усадил несчастного «Мунка» за ближайший столик и щелкнул бармену.

– Двойной шотландский, как обычно! Ну, друг, будем знакомы! Певец русской деревни Сергей Есенин.

Рома посмотрел на него с изумлением. Для известного поэта богатырь был явно крупноват. Но васильковые глаза, мощный подбородок и светло-русая шевелюра придавали отчетливое сходство с внешностью крестьянского самородка.

«Мунк» отвесил головой легкий вежливый поклон, после чего представился повторно.

– Друг мой, Эдик! – радостно воскликнул поэт, не обременяя себя правилами этикета. – Давай выпьем за наше прекрасное будущее!

– Наше? – переспросил «Эдик». – А что нас ждет?

– Кр-р-расота! – уверенно прорычал «Есенин». – Ждет нас красота!… С волосами цветом в осень!

В нем окончательно проснулся выдающийся бунтарь-прототип.