Текст книги "Мысли из-под фуражки"

– Я, товарищ подполковник!

– Гушинец, ты почему не на учёбе?!

«На какой учёбе? О чём он вообще?»

– Тебя что, не предупредили?! – грохочет подполковник.

– Никак нет!

– Три минуты тебе на сборы! И чтобы через полчаса был в столице! Тебя определили на двухмесячные курсы переквалификации.

Однако. Бросаю стафилококков и недолеченного ефрейтора, мчусь в объятия позабытой альма-матер. На кафедре эпидемиологии разводят руками. Никаких курсантов они не ждут. Бегаю из кабинета в кабинет, пока одному профессору не приходит в голову светлая мысль:

– Может, на кафедру микробиологии позвонить? Туда сегодня какие-то военные приезжали.

– Зачем микробиология? Меня же в эпидемиологи пророчат, – удивляюсь я. – Через неделю переводят в эпидотдел Центра.

– Ничего не знаю, – разводит руками завкафедрой.

Тут в его кабинет влетают капитан и два лейтенанта.

– Паша, здорово, а мы тебя второй день ищем.

Ага, курсанты из других сэлок. Хорошо, нескучно будет.

Короче, кадровики что-то перепутали и отправили меня на двухмесячные курсы по микробиологии. Командир звонил в управление, что-то там орал про нецелесообразность, но его уже не слушали. Военная машина повернулась, и мнение шестерёнок уже никого не интересовало.

Ну и ладно.

Я снова почувствовал себя студентом. Давно забытое, но в чём-то приятное ощущение. И преподаватели знакомые, и коридоры родного университета. Расслабился, забыл, что я уже военный и на плечах моих погоны. Но мне быстро напомнили.

На третьей неделе учёбы я заболел. То ли промок под мерзким осенним дождём, то ли в автобусе начихал на меня какой-то гриппозный. Но приполз под вечер домой и без сил свалился на диван, прямо не снимая формы. Вырубился мгновенно и проспал почти до десяти вечера.

Просыпаюсь уже в темноте. Жена возится на кухне, что-то готовит. Выхожу в коридор, нащупываю в кармане плаща мобильный телефон. Три пропущенных звонка. Один от завкафедрой военной эпидемиологии, другой от его зама, подполковника Белоногова. Перезваниваю завкафедрой – не поднимает трубку. Звоню Белоногову. И тут же вместо приветствия на меня из трубки обрушивается трёхэтажный мат. Орал подполковник минут сорок. Был он, судя по голосу, нетрезв, но в пьянстве обвинял почему-то меня. Мол, только смертельно пьяный человек не мог услышать звонка от самого подполковника Белоногова.

Из кухни вышла жена. С первого взгляда поняла ситуацию, взяла меня за руку, села рядом и шепчет:

– Повторяй: виноват, дурак, исправлюсь. Слышишь? Виноват, дурак, исправлюсь.

Подполковник выговорился, и я наконец-то смог уловить суть. Оказывается, надо завтра подъехать на кафедру, забрать какую-то бумажку.

– Задачу понял? – на прощание рявкнул Белоногов.

– Понял, товарищ полковник.

– Не слышу бодрости в голосе!

– Понял, товарищ полковник!!!

– То-то же.

Я отключил телефон и ещё долго сидел, размышляя. Мне ведь скоро тридцать лет. Я почти взрослый, серьёзный человек, который выполняет важную и ответственную работу. Эта работа действительно приносит пользу обществу, и значит, я полезный для общества индивидуум. И только что на меня больше часа орал нетрезвый и абсолютно неправый человек, а я не мог ему ответить, потому что в его власти было устроить мне кучу неприятностей. А он это знал и орал от этого ещё яростнее, наслаждаясь создавшимся положением. Причём от криков его не было никакого проку. И если бы он сказал всё тихо и двумя фразами, он добился бы гораздо большего эффекта. А теперь я, как оплёванный, а он, видимо, доволен. И вся разница между ним и мной, что у него на погонах звёздочки чуть-чуть побольше. И всё.

Может, в этом и есть сакральный смысл армии, непонятный нам, «пиджакам»?

Осада

География рождения курсантов военно-медицинского факультета такова, что если бы взялся какой-то исследователь её анализировать, то мог бы написать целый труд под названием «Военная помощь Советского Союза странам третьего мира». И его труд, несомненно, тут же засекретили бы. Мой сослуживец Саша родился в Алжире, Вадим – в Ливии, Коля – в Чехословакии. Ромка был «свой», он родился на Чукотке, но в школу пошёл сначала в Киргизии, потом в Германии. Истории каждого заслуживают отдельного рассказа. Но встретил я на днях одного майора медицинской службы, и рассказал он мне следующую историю своего детства. Может, и открыл он какую-то замшелую военную тайну. Но за давностью лет простят ему.

Отцом Вовка гордился. Отец был офицер-десантник, высокий, громкогласный, сильный, полная грудь значков и медалей. Таким отцом будет гордиться любой советский мальчишка. И Вовка искренне не понимал, за что отца не любят ребята, с которыми он ходит в школу. И за что не любят его, Вовку. Ведь он такой же, как они. Тоже играет в футбол, читает Фенимора Купера и Роберта Стивенсона. А то, что иногда не понимает, о чём они говорят, – так это чепуха.

И отец. Он ведь такой красивый, сильный. А когда идёт по улице, сжимая Вовкину ладонь, то встречные старухи злобно шипят вслед, а некоторые даже плюют себе под ноги. А отец будто не замечает. Вовка много раз спрашивал: «Зачем они так с нами?» Отец отшучивался. Мол, вырастешь – поймёшь. А пока лишний раз из военного городка не выходи. И вообще – без взрослых лучше в город не выходи.

Вечером, в конце декабря 1991 года, командир части собрал всех офицеров в своём кабинете.

Вовкин отец рассказывал:

– Набилось, как сельдей в бочке. Стоим, дышать трудно. Тридцать человек в одной комнате. Все уже, конечно, знают.

Дома радио и телевизор, не в степи живём. Молчим, ждём, что командир скажет. И он молчит.

Наконец прокашлялся. И сипло так начал:

– Товарищи офицеры, с сегодняшнего дня Союза не существует. А значит, мы с вами теоретически находимся на территории предполагаемого противника. Возможны провокации и даже нападения на часть. Поэтому приказываю: выдать личному составу автоматы, бронежилеты и максимальный запас боеприпасов. Усилить караулы.

Повисла пауза. Наконец откуда-то из угла донёсся притиснутый широкими спинами голос зампотылу:

– Нас эвакуируют или самим придётся пробиваться?

– Приказов на этот счёт пока не поступало, – ответил командир. – А значит – стоим на месте.

Часть зашевелилась. Всем солдатам выдали оружие, гранаты. Отменили отпуска. Семьи военнослужащих, проживающие в городе, были экстренно эвакуированы на территорию части и размещены в казармах. Вовка помнит, как тихонько плакали матери, прятали свои слёзы, чтобы не показывать мужьям, у которых нынче другие заботы. Для детей это всё было какая-то игра. Было даже интересно и весело.

По улочкам военного городка солдаты ходили чуть ли не целыми отделениями. В сторону жилых кварталов, ставших вдруг враждебными и чужими, развернулись пулемёты.

Через пару часов в кабинет командира постучался его заместитель, майор Н.

– Товарищ командир, есть ещё одна проблема, – капитан положил на стол командиру список. – Рядовые Кахадзе и Бурошвили, сержанты Кравчук, Ясюкайтис и старший сержант Акопян. И так далее. Всего двадцать четыре человека. Кем их теперь считать?

– Вот, блин! – командир в сердцах стукнул по столу кулаком. – До особого распоряжения считать всех вышеперечисленных русскими солдатами!

Поздним вечером к стенам воинской части подъехали две тонированные шестёрки, из которых вышло почти полтора десятка местных жителей.

«Началось», – подумал Вовкин отец.

– Оккупанты! – крикнул один из гостей. – Оккупанты, убирайтесь!

Часть ответила молчанием. Местные прошлись насчёт их матерей, насчёт того, что сделают с жёнами, если военные немедленно не сдадут оружие.

– Эй, русские, убирайтесь!

– Пошли на х…! – не выдержал осетин Закурдаев.

– Закурдаев, молчать! – грозным шёпотом рявкнул старший лейтенант Кузнецов. – Отставить поддаваться на провокации!

– Есть отставить поддаваться на провокации, – ответил рядовой.

И не поддавались больше. Даже горячие «русские» с Кавказа.

– Ты спросишь меня, о чём я думал тогда? – спрашивает Вовка. – Не поверишь, я думал об упаковке новеньких фломастеров, которые я на пару дней одолжил однокласснику. Порисовать. Беспокоился, чтобы он не потерял мой любимый, фиолетовый. Кстати, этих фломастеров я так и не увидел. Отец больше не пустил меня в школу, а одноклассник, само собой, не принёс.

Две недели часть сидела, вооружённая до зубов, целясь из автоматов в ставший вдруг враждебным город. Местные веселились, праздновали, ходили вокруг части с национальными флагами. Кричали оскорбления в сторону забора. Но оттуда на них смотрели свирепые кавказские, азиатские и славянские лица, подкреплённые дулами автоматов, поэтому, к счастью, дальше криков и оскорблений дело не дошло.

А однажды вечером отец переоделся в гражданскую одежду, собрал чемоданы и повёл семью на вокзал, чтобы отправить Вовку с матерью к бабушке, в Воронеж. С ними вышли из части три солдата и прапорщик Бриедис, тоже в гражданской одежде.

– Перед выходом из части мама серьёзно посмотрела мне в глаза и сказала: «Ни в коем случае не заговаривай со мной по-русски. Лучше молчи». И я молчал всю дорогу до вокзала. Мы уехали, а отец остался. На перроне он так крепко обнял нас с матерью, что мне стало больно. Но я молчал. Это было, как в кино про войну. Только в кино уезжали мужчины, а женщины и дети оставались их ждать.

Они ещё один раз вернулись. Почти через полтора года, когда большие начальники договорились о механизме вывода войск с территории новоиспечённых независимых государств. Мать не хотела брать Вовку с собой, но он давно не видел отца, поэтому умолял, пока она ни согласилась.

– Я помню, как на вокзале стояли несколько составов с вооружённой охраной. Вокруг шныряли местные, пытаясь что-то стащить. Не хватало составов, вагонов, брезента, людей. И военные оставляли нажитое барахло, чтобы затащить в вагон ещё пару двигателей от БТРа. Ещё думали, что кому-то это понадобится, кто-то оценит. Да и не могли по-другому. Я сейчас читаю в Интернете: мол, не так всё было, – говорил мне Вовка, а нынче Владимир Николаевич, майор медицинской службы. – Мол, уходили неспешно, затянули процесс вывода на два-три года. Не буду спорить. Детское восприятие отличается особенностями, а спустя столько лет какие-то детали стираются из памяти и на смену им приходят другие. Но мне почему-то вспоминается суета, беготня на грани паники. И то, как на прощание прапорщик Иванов выбил в казарме половину стёкол.

Традиции

В каждой воинской части есть свои традиции. Они делятся на официальные и неофициальные. Официальные связаны с какими-нибудь важными событиями. Например, выводом личного состава части из Афганистана или, если часть совсем уж древняя, участием её в каком-нибудь событии Второй мировой.

Праздники официальной традиции скучны и однообразны. Громкий парад личного состава. Концерт самодеятельности в Доме офицеров. И пьянка, само собой, под личиной банкета.

Неофициальные традиции породил сам народ в сапогах. За сто дней до приказа дембеля перестают есть масло и отдают его «духам». Игра в «дембельский поезд», когда одни молодые раскачивают койку «деда», другие монотонно повторяют «чух-чух-чух», а третьи периодически пробегают мимо, типа проносятся за окном поезда станции и пешеходы. Ну, «ДМБ» все смотрели, представляете. «Сушат крокодила» – это когда «дух» висит, упираясь руками и ногами в дужки кровати. «Сдают вождение» – когда «духи» бегают вокруг «деда», телом и голосом изображая различные транспортные средства. Да и чего только не придумывает скучающий мозг «дедушек»!

Командира нашей части, полковника Миронова, эти традиции бесили неимоверно. Даже самые безобидные, типа создания дембельских альбомов. Не раз командир устраивал среди дембелей шмон и с яростью отдирал от «выпускной» формы всякие украшалки, типа лишних шевронов и аксельбантов.

– Вы же бойцы, защитники Родины, а не клоуны, мать вашу! – орал командир. – Да как вам не стыдно в таком виде показываться гражданским?

И в откормленные морды дембелей летела тесьма, значки, фуражки и сапоги. Грозен был командир. Боялись его, терпели многое.

В пятидесяти метрах от штаба стояла баня. А что должен сделать боец после того, как последний раз помоется он в казённой бане? Правильно – с воплями бросить мочалку в небо, и лучше всего, если мочалка эта повиснет на ветвях ближайшего дерева. Каждые полгода прапорщики и сержанты с матами лезли на раскидистую ольху возле бани и снимали полсотни застрявших в ветвях мочалок. Одна, особенно подлая, повисла на самом краешке ломкой высокой ветки и провисела там почти два года, пока не сгнила или не утащила её в своё гнездо предприимчивая ворона.

Как бесился командир! Стоянка автомобилей, на которых военные приезжали в часть из города, располагалась как раз за баней. И каждый раз вечером и утром подполковник был вынужден лицезреть висящие на ветвях мочалки.

За месяц до последней помывки сержанты начинали проводить подготовку:

– Бойцы! Если после бани пятого числа какая-нибудь сволочь бросит мочалку на дерево и станет орать – будете у меня всю ночь бегать по стадиону.

Угрозы не помогали. Не срабатывал авторитет сержантов и командиров рот. Мочалки неизменно висели на ольхе, и от этого она напоминала какое-то экзотическое дерево. Ведь есть же пробковое, хлебное, почему не быть мочалочному дереву?

Однажды командир не выдержал. И решил сам проконтролировать процесс. Перед последней баней выстроил на плацу личный состав и грозно заявил:

– В целях борьбы с неофициальными традициями и неуставными отношениями приказываю мочалки на дерево не бросать, после бани нецензурно не выражаться. Понятно?!

– Понятно, – угрюмо ответили солдаты.

– Не слышу?!

– Понятно! – уже привычным рявканьем отозвалось подразделение.

– За проведением последней помывки буду следить лично.

И не соврал. Выходят солдаты из бани, а командир стоит под ольхой со всем своим штабом, курит и грозно на бойцов смотрит. Подразделение построилось. Все молчат.

– Рота, напра-а-а-во!

Солдаты поворачиваются, проходят мимо ольхи. И тут один не выдерживает.

– А хрен с ним, с этим стадионом. Пацаны, дембель, бля!!!

И в воздух летит первая мочалка.

Подполковник вздрагивает, принимает грозный вид, но все солдаты уже переглянулись, радостно заорали. И усеяли несчастную ольху, а с ней и командира мочалками.

Традицию не искоренить.

Неудачный день соседа

Один мой товарищ очень не хотел служить в армии. Вы скажете: никто не хочет, чего тут необычного? Дело в том, что к моменту осознания, что он не хочет служить в армии, мой товарищ уже дослужился до капитана медицинской службы и занимал немаленькую должность.

И тут на каком-то застолье с друзьями и родственниками этот капитан знакомится с главным врачом одной частной клиники. И тот по секрету сообщает ему, что через месяц готовится открывать в своей клинике хирургическое отделение. И Володю разрекламировали ему как хорошего специалиста и ответственного работника. Главврач, прихлёбывая коньяк, рисовал перед капитаном радужные перспективы: отдельный кабинет, вежливых дорогостоящих пациентов, симпатичных медсестёр, новейшее оборудование. И зарплату. Такую зарплату, от которой у честного медика затряслись руки.

Володя сидел и грустнел на глазах.

– Что тебя не устраивает? – спросил главврач. – Маленькая зарплата? Так потом клиентов станет побольше, прибавлю ещё.

– Да кто ж меня из армии отпустит-то? – уронил скупую слезу капитан.

– Армия – это хорошо. Но жизнь надо устраивать, – мудро сказал главврач и согласился подождать Володю пару месяцев.

Капитан кинулся к командиру.

– Товарищ полковник, так сложились обстоятельства, что мне необходимо досрочно покинуть доблестные ряды Вооружённых Сил.

Командир посмотрел на медика, как на сумасшедшего.

– Капитан, ты что, на солнце перегрелся? У тебя контракт.

– Ну товарищ полковник, – заныл Володя. – Ну тут такая возможность.

– Иди служи, – с нажимом сказал командир. – И нечего тут.

А чтобы морально поддержать мятежную душу молодого офицера, назначил ему пару наказаний.

Володя приуныл. Служба, совсем недавно сносная и относительно интересная, показалась ему скучной и бесперспективной. Череда солдат-пациентов с одинаковыми потёртостями от кирзовых сапог, вросшими ногтями, подкожными абсцессами. Короче, полное болото для хирурга. Обстановку подогревал и главный врач клиники, который чуть ли не ежедневно звонил Володе и рассказывал, как на собеседование на вакансию хирурга ломятся всё новые и новые кандидаты.

Володя решил зайти с другой стороны. Написал жалобное прошение в Министерство обороны. Мол, жить негде, зарплаты не хватает. Отпустите. Из Министерства мигом примчался грозный подполковник и натянул Володю так, что тот почти на неделю забыл о своих планах. Его клеймили на каждом офицерском собрании. Мол, предатель, беглец и всё такое.

Родина не отпускала.

С горя Володя пошёл к знакомому начальнику медицинского пункта – многоопытному старшему прапорщику. Прапорщик в войсках провёл полжизни, поэтому знал все лазейки и выходы.

– А ты напейся, – посоветовал прапор. – И морду кому-нибудь набей. Только несильно, чтоб без тяжких телесных. Тот настучит на тебя, куда следует – по нашим законам впаяют тебе пятнадцать суток или условное. Тебя твой главврач с условным возьмёт?

– Не знаю, – растерялся Володя.

– А ты уточни! Я думаю, что возьмёт. А вот в рядах наших Вооружённых Сил такого капитана, который опорочил честь и совесть армии, точно терпеть не будут. Вышибут, как из пушки.

– Страшно как-то.

– Ты на гражданку хочешь? – душевным шёпотом спросил прапор.

– Хочу, – кивнул головой капитан.

– Тогда ищи, кого будешь бить. Только не вздумай меня выбрать. Мигом в нос получишь, – и прапор погрозил офицеру увесистым кулачищем.

Володя сел думать. И оказалось, что и нет у него врагов, которым под пьяную руку хочется врезать. Разве что командир и полковник из министерства. Но этих опасно. Могут что-нибудь похлеще пятнадцати суток впаять. Вот зампотылу в прошлом году вместо служебной квартиры выделил комнатёнку в общежитии камвольного комбината. Может, ему врезать? Так он половину молодых специалистов туда засовывает. У него с комендантшей общежития целый бизнес.

Бухгалтерша, паразитка, каждый месяц затягивает с выдачей финансов. На неделю, а то и на больше. Поговаривают, что прокручивает за это время деньги по каким-то своим серым схемам. Но бухгалтерша – женщина. Не будет же офицер бить женщину! Даже за деньги.

И тут, словно в ответ на Володины мысли, за стеной взвизгнул перфоратор. И доктора осенило. Сосед!

С соседом у Володи давно были нелады. В самом начале службы тот настучал на будущего военного хирурга. Мол, слишком шумно отмечали офицеры назначение новичка, да ещё посмели его не пригласить. На второй же день службы у Володи были неприятности из-за этого с командиром.

На одной жалобе сосед не остановился. Через месяц накляузничал комендантше, что молодая семья за стеной слишком шумит по ночам. Комендантша, тётка скандальная и громкая, пришла разбираться. Володина жена краснела и заикалась, когда коменда на весь коридор осуждала интимные подробности их жизни. И понеслось. То громко кашляют, то телевизор после одиннадцати смотрят, то запахи от них неприятные.

Володя честно пытался договориться. Но сосед, сорокалетний мастер с камвольного комбината, даже слушать его не стал. Наоборот, написал жалобу, что капитан ему угрожал. Ещё и хвалился потом. Мол, ничего ты мне, сапог, не сделаешь! Если что – я тут же новую жалобу твоему командованию напишу. О том, что ты, пьяный, пытался на меня физическое воздействие оказать. И полетишь ты со своей должности как фанера.

Причём сам сосед себя не стеснял. Мог и в стену молотком постучать, как только пробило полночь, и Михаила Круга в сумерках врубить. А когда Володя, в свою очередь, приходил жаловаться комендантше, ему вежливо напоминали, что общежитие принадлежит комбинату, а они, военные, тут на птичьих правах.

Сосед снова взвизгнул перфоратором, и полка с медицинскими справочниками затряслась от его усилий. Капитан достал из холодильника заначенную бутылку коньяка, махом опрокинул полстакана и пошёл в гости.

В общем, не повезло в тот день соседу. Не его был день.

Ручки, блокноты и другие лекарства

Аптечные истории

В настоящее время моя работа связана с аптеками. Постоянно мотаюсь по всей стране, контролирую сотрудников, помогаю им в сложных вопросах, короче руковожу.

Однажды решили с одним из подчинённых покреативить и отправиться в командировку по области. Как-никак 30 % продаж происходит в аптеках райцентров, а у нас там конь не валялся. Составили список городов, аптек, гостиниц и поехали.

Приключение вышло ещё то. В сумерках в каком-то лесу едва не покатали на капоте кабана, буржуйский навигатор обманул нас и с дороги привёл на какую-то гравийку. Пришлось узнавать дорогу у местного деда Талаша, который подозрительно поглядывал на нашу немецкую машину и вспоминал, куда он в 45-м пулемёт закопал. Коллега вышел по малой нужде и в темноте нащупал столб с предупреждением о радиационном заражении. Короче, было весело.

Утро встретили в крошечной гостинице райцентра и к восьми часам уже ждали открытия ближайшей аптеки.

Городок нехотя просыпался. Тишину типичных улочек советских пятиэтажек изредка нарушали одинокие автомобили. А у аптеки уже выстроилась нервная очередь. Две-три классические бабуськи, ведущие оживлённый разговор ни о чём, полдесятка маргинальных личностей, мучающихся похмельем, и два опухших типа в костюмах и галстуках – мы с сотрудником.

Бабки поглядывают на нас подозрительно, перешёптываются. Видно, за свидетелей Иеговы принимают. Маргинальные личности молча страдают. На крыльцо выходит зевающая дама-провизор, здоровается с бабками.

– I табе здароўечка, Пятроўна!

– Памагi табе Бог!

Волна оживления пробегает по очереди. Провизор открывает дверь, и бабки тиграми бросаются вперёд, расталкивая нерасторопных страждущих. Мы с сотрудником пропускаем всех и становимся в хвост очереди. Им нужнее.

Прямо перед нами оказывается тоскующий мужичок неопределённого возраста. От него плохо пахнет, умывался он последний раз дня три назад и спал в той же одежде, в которой пришёл в аптеку. Причём спал явно на асфальте. Бабки закупаются мешками лекарств, готовясь к зомбиапокалипсису, выносят мозг провизору и с чувством выполненного долга отваливаются. Начинается выдача боярышника. Мужичок нервничает, видя, как заветные флакончики тёмного стекла переходят в руки его товарищей по хмелю. Он беспокойно переступает с ноги на ногу, причмокивает губами, томится. И, видимо решив скрасить затянувшееся ожидание, обращается к нам:

– Проверка? – вот так, без здрасьте-досвидания.

– Нет, мы по другому делу, – отзываюсь я.

– Ясно, – кивает головой мужичок. – А у нас тут – вон оно как…

И он с такой гордостью обводит рукой аптеку, словно сам принимал участие в её создании.

– Красиво, – отвечаю я.

Мужичок доволен и проникается к нам доверием.

– Может, мы это. Возьмём сейчас боярышника и посидим, как люди.

– Спасибо огромное за предложение, но нам ещё работать сегодня. Да и за рулём мы.

– Жаль, – искренне расстраивается мужичок.

Но тут подходит его очередь, он дрожащей рукой меняет тарелку тусклой липкой мелочи на три заветных флакончика и, не удержав томления, залпом осушает одну, не отходя от кассы. Под щетинистой кожей судорожно дёргается кадык. По лицу расплывается блаженство. Мужичок подмигивает нам.

– Э-э, Василич, а ну завязывай бухать в аптеке! – кричит из-за стекла провизор.

Мужичок улыбается, лихо сбивает шапку на лоб и уходит в рассвет.

Поработав в аптеке, выбираемся на крыльцо. Серое утро. Впереди десятки аптек, дорога, три городка.

– Надо было соглашаться на его предложение, – шутит (или не шутит) сотрудник.

– Это ты виноват, – расстроенно бурчу я. – Не побрился с утра и пиво вчера весь вечер пил, вон какая физиономия опухшая.

– На себя посмотри, – парирует коллега.

Мы грустно идём к машине. А откуда-то издалека уже доносится весёлая песня нашего недавнего собеседника.