Текст книги "Царь головы (сборник)"

– Нашёл. Я и мои единомышленники. Не думайте, что в нашем деле я – статист. Просто многое приходится делать самому, включая переговоры с клиентами. Не будем, впрочем, отвлекаться. – Александр Куприянович отправил в рот ломтик селёдки и утёр салфеткой губы. – Итак, мы нашли. Но медицине не нужна Чаша Грааля. Хотя наше открытие способно не только подорвать её могущество, но и сделать её власть абсолютной. И абсолютно её развратить. Пока медицина – начальник вторых, а с Чашей станет начальником первых. Впрочем, это только метафора. То есть Чаша – метафора. – Не сводя взгляда с собеседника, Александр Куприянович поиграл подвижным лицом. – А вы что же, мил человек, не понимаете, с чем столкнулись?

– Почему не понимаю, – смутился Полуживец. – Понимаю.

И тут же осознал, что солгал – не понимает. Он думал о течении времени в темноте, думал о теле – тюрьме, думал, где взять деньги, но не думал о том, каковы реальные возможности того, во что он лишь играл.

– Полагаю, вы уже насочиняли сто способов, как можно присвоить чужие деньги, появись у вас возможность на время обрести другое тело бесконтрольно. – Александр Куприянович откинулся на спинку стула, развёл, разминая, плечи, вытянул руки и повращал кистями. – Не отпирайтесь. Я же говорил, что знаю человека изнутри. А если отбросить дурные наклонности и замахнуться шире? Какие перспективы в деле шпионажа? Сыска? Каковы возможности исследований в условиях иной среды – скажем, под водой? А то, что мы практически решили проблему физического бессмертия, вам тоже не приходило в голову?

Тут подали горячее. Это событие отвлекло переговорщика и позволило Полуживцу уйти от немедленного ответа.

– А теперь вернёмся к вопросу цены услуг. Я вижу, вы не из тех людей, кто, сделав дело, ждёт, когда его спросят, сколько лимонов положить ему в чай. Вы – не стяжатель. Я читал вашу анкету. Вы совершенно здоровы, молоды, одиноки… И вас, так сказать, увлекает процесс. – Александр Куприянович изобразил на небритом лице двусмысленную гримасу, будто говорил о чём-то фривольном. – Я хочу сделать вам предложение. Вы, мил человек, получите возможность переходить в другие тела совершенно бесплатно. Более того, это будет ваша работа, за которую вам начнут платить деньги. Очень достойные деньги. Вы станете испытателем. Одним из многих наших испытателей. Знаете, как в авиации. Только машины, которые вам придётся испытывать, уже давно сконструированы и опробованы матушкой природой. Не под человеческие, правда, нужды. В этом и вопрос. – Александр Куприянович поймал цепким взглядом взгляд Полуживца. – Условие таково – метемпсихоз будет происходить по нашему усмотрению. – Он выразительно нажал на слово «нашему». – Понимаете? Исследования продолжаются – в этом деле ещё много неясного. Например, с рептилиями и птицами, в принципе, уже можно работать, а с рыбами и членистоногими пока что закавыка. Или вот вопрос: возможно ли провести наше сознание через метаморфоз, скажем, махаона? Претерпит ли и оно преображение? От личинки – к бабочке. Возвысится ли дух? Нужны не просто добровольцы. Нужны специалисты с опытом переселений – от очевидного, так сказать, к невероятному. Разве вам не интересно взглянуть на мир фасеточным глазом?

И, не дожидаясь ответа, Александр Куприянович вонзил нож в золотой бок котлеты по-киевски, так что из раны прыснула на скатерть горячая струя зелёного масла.

Полуживцу было интересно, он хотел. Хотел взглянуть и фасеточным, и немигающим рыбьим глазом, и круглым зраком птицы, и вертикальным змеиным зрачком. Хотел стать сопричастным делу, величие которого во всей полноте теперь ему открылось. Метаморфозы жизни! Преображение тел, полное торжество содержания над формой! Алхимия немеет. Евгеника стыдливо уходит в тень, становясь служебной дисциплиной. Бессмертное ядро сознания, извечно путешествующее в рукотворном бестиарии сансары! Человек в пауке! Паук в человеке! Помыслить невозможно…

Он принял предложение и уже на следующий день, протрясясь на маршрутке до Турухтанных островов, подал начальнику отдела рапорт об увольнении. Хотя, конечно, были и сомнения: если вычёркиваем медицину, кто тогда возьмётся вершить рукотворную вечность? На всех же всё равно не хватит. На всех всегда не хватает – ни хлеба, ни разума, ни бессмертия, ни Бога. Кто назначит избранных? Кому выпадет жребий жертвы? А без них, жертв, при нынешнем раскладе – никуда. Мыслимое ли для человека дело? Всё та же песня – счастье на костях. А что, собственно, с содержанием? Возможна ли, действительно, возгонка духа до высших фракций? И нужна ли физическая вечность без такой возгонки? Стоп. Почему всё и сразу? Вот и посмотрим, что выходит. По очереди, по частям. Разберёмся, так сказать, в процессе. Уж если и окажется, что это грех, так это будет величайший грех. Такой, что небо содрогнётся. Утешимся величием злодейства.

Возвращаясь из начальственного кабинета, Иван увидел в коридоре Катю Барбухатти – та шла навстречу. Скользнула по нему быстрым взглядом – без интереса, как по скучной вещи, будто он – пепельница или корзина для бумаг. Полуживец не удержался.

– Привет директору автосалона.

Катя удивленно замерла.

– Вы знакомы?

– Так, – неопределённо махнул рукой Иван. – Поверхностно. И вместе с тем довольно глубоко.

И пошёл дальше. Катя посмотрела ему вслед, явно недоумевая – если у шефа здесь знакомство, почему она ходит не в тот кабинет?

Спустя без малого месяц – на то, чтобы окончательно разделаться с таможней, потребовалось время – Полуживец вновь отправился на встречу с Александром Куприяновичем. На этот раз его пригласили в небольшой особнячок на 4-й роте, очутившись во дворе которого (ряд гаражей, берёза, молодая ель) Иван понял: именно здесь в шкуре Гая он впервые почувствовал себя выстиранным бельём на свежем ветерке. Стало быть, теперь ему доверяли, раз дали адрес гнезда, тайного логова, базы. Или их несколько?

Полуживец слегка смутился, когда в кабинете, в котором рассчитывал встретить знакомого переговорщика, обнаружил молодого ассистента Макара в бело-голубом хлопковом свитере. Тот по-хозяйски восседал в кресле за рабочим столом, направив линзы очков на тонкой дужке в раскрытую книгу. В шкафах здесь было много книг: философия, биология, ненавистная медицина, математика – даже тома золотых и серебряных поэтов.

– Смотрите-ка, – вместо приветствия изрёк Макар и принялся читать: – «Египтяне также первыми стали учить о бессмертии человеческой души. Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в тот момент. Пройдя через тела всех земных и морских животных и птиц, она снова вселяется в тело новорожденного ребенка. Это круговращение продолжается три тысячи лет. Учение это заимствовали некоторые эллины, как в древнее время, так и недавно. Я знаю их имена, но не называю». Во как. Похоже, египтяне и индусы черпали некогда из одного источника. Да вы, мил человек, садитесь.

Макар указал на стоящий возле стола стул и закрыл книгу. Полуживец невольно бросил взгляд на обложку и вверх ногами прочитал: «Геродот. История. Книга Вторая». И тут его, как запоздалая догадка, волной накрыла… нет, не так – вернулась и догнала проскользнувшая поначалу мимо интонация речи, явно заёмная, Макару не принадлежавшая, а принадлежащая совсем другому человеку. Как говорил когда-то белобрысый бонвиван: голос у баяна один, но кто-то сыграет так, а кто-то – этак. «Чёрт возьми», – чертыхнулся про себя Иван и настороженно посмотрел на прыщавого ассистента. Он мучился – спросить или не спросить: а куда, собственно, подевалось то, что прежде тут, внутри, сидело? В какую упаковку сослали эту личность? И какова судьба той упаковки? Не спросил.

– Да, – ответил на его взгляд Макар. – У нас тут форс-мажор случился. Не знаю даже точно, чьи силки – спецслужбы, криминал или новоявленные медицинские коммандос. Пришлось немного пофинтить – сожгли мосты, замели следы, хвост отбросили. Ночевать даже довелось в дешёвом хостеле, в одном номере с шестью пускающими ветры финнами. Но нас, мил человек, на фу-фу не взять: спутают ноги – отрастим крылья. Так что теперь принимайте меня в этом виде. – Макар провёл вдоль свитера руками, будто стряхивал невидимые крошки.

– Александр Ку… – нетвёрдо произнёс Полуживец.

– Нет, я Макар, – сказал Макар. – Сирота, холост, аспирант биофака. На что есть соответствующий документ. И давайте без расспросов. У нас тут собственная служба безопасности – ей, если на то пошло, виднее. Я ведь, между прочим, и не Александр Куприянович. Ну, то есть, когда им представлялся, не был им – тоже маска. – Однако Макар был не склонен вдаваться в подробности. – Итак, к делу, мил человек, к делу.

И Полуживец погрузился в дело, как в сказку, как в запой.

Следующие полтора года стали самым ярким, захватывающим, рискованным, рассыпающимся на несостыкуемые части и всё же складывающимся вновь временем его жизни, полным чёрных провалов и радужного света. Иван познал глубины моря и ветры небес, где лишь глыба вод и свистящий воздух были ему опорой. Он выскальзывал из рыбацких сетей, грыз землю, оглядывал пространство глазом на стебельке. Он сжимал клыками хрипящую добычу, висел вниз головой, укутавшись в перепончатые крылья, свирепел, когда разум его в гон заливала рубиновая пелена, хохотал в ответ на брошенное ему «гули-гули», пил дубовый сок и в ярости отбрасывал соперника от пенящегося источника огромными рогами. Мир разговаривал с ним языком звуков, жестов, запахов, цветов – Полуживец учился понимать. Сколько впечатлений и переживаний… Сколько животных страхов и тёмных, дремучих, превосходящих вместилища разума откровений… Он разрушался, он страдал, он приходил в себя и снова рвался в бой. Он погибал. Он боялся и преодолевал страх. Порой ему казалось, что он исчезает, порой – что зреет, наполняется, растёт. Любая страсть, став содержанием жизни, подтачивает человека, как поток – высокий берег, и чем поток крепче, тем разрушительней. Полуживца сносило, валило, наматывало на колёса… Всякий раз, поднявшись на вершину, он видел – там ничего нет. Он успокаивался, он срывался с петель…

Однажды в июне всё кончилось. Разом – будто жизнь резко обрезали по широкому краю. Но этого, кажется, никто не заметил. С Полуживцом по-прежнему здоровались соседи в Казачьем переулке, в его сторону стреляли глазками девицы, шиншилла брала из его руки корм. А как-то на Финляндском вокзале дорогу ему преградил раскрытыми объятьями белобрысый парень.

– Ёксель-моксель! Ванька! Привет, бродяга! Что не бритый? Чисто ёж!

Рядом, пристёгнутый к поводку, стоял рыжий риджбек.

– Э-э… – Иван смотрел то ли в шутливой растерянности, то ли испытывая муку узнавания.

– Ты что – с дуба на ёлку? – вытаращил глаза белобрысый. – Я – Саня. Таможня на Турухтанных.

– Ах, да, – сказал Полуживец. – И пёс, гляжу, знакомый. Ну, мил человек, рассказывай, как у тебя дела.

Во дворе особнячка на 4-й роте третий день подряд, лишь ненадолго отлетая к ближайшей помойке, сидела на вершине клёна ворона. Третий день у парадной двери суетились люди в касках и бронежилетах – сегодня они выносили к служебному автобусу коробки и опутанные проводами приборы. Один боец, загрузив в салон коробку, встал рядом с шофёром, закурил.

– Главный у них – пацан совсем, – сказал. – С виду – рахитос заторканный. Такой о воду порежется. Но матёрый. Погремуха смешная – Сара. С хохотком. И как только с такой погремухой в папы вышел? Дела…

– Прыткий, – поддержал разговор шофёр. – Видать, семимесячным родился.

– Хоть матёрый, а не ушёл.

– Это который? Что под шиза косит?

– Ну да. Руками машет, скачет козлом и каркает: кра-кра. Ничего, приведут в чувство – и не таким мозги вправляли.

Ворона думала по-русски: «Каюк. Хвост, стало быть, отбросили. Всё-таки тюрьма. Заперт… Забыть и видеть человечьи сны? Или – к Кузнечному? Когда-нибудь его потянет отобедать у таджика…»

МЕШОК СВЕТА

Смогу ли я всерьёз прельститься

Удобством тёплого гнезда,

Когда всю жизнь в глазах троится

Любви коварная звезда?!

Владимир Муханкин, серийный убийца

Письмо было заказное, с уведомлением о вручении. Отпустив почтальона, Никодимов вскрыл конверт и обнаружил в нём открытку с серебристым оттиском на лицевой стороне: «Евгению Услистому – 50». Печать открытки, и это бросалось в глаза, отличалась отменным качеством: не конторский цветной принтер – солидная полиграфия. Скромно и дорого. Фоном для оттиска служил вид Петергофского парка с шарообразными кустами вдоль дорожки и Большим дворцом в перспективе, что Никодимова озадачило – Женя Услистый был москвич. Впрочем, они не виделись лет десять – за это время можно успеть дважды составить состояние и дважды разориться, уйти с сектантами в тайгу и вернуться, поменять пол и пожалеть о случившемся, что уж говорить о том, чтобы, подхваченному свежим поветрием, перенестись из почерневшей Москвы в хрустальный СПб. Хотя некоторые слухи о состоянии дел Услистого окольными путями всё же доходили до Никодимова через неизменно более сведущих в этой области общих знакомых. Есть такое племя, вроде мушиного, – переносчики сведений. Его представители отличаются необычайной компетентностью по части новостей о текущих событиях незначительного масштаба. Сам Никодимов к этому племени не принадлежал, и именно поэтому, как хотелось ему думать, в нём по-прежнему оставалось место несовершенству – родовой черте, делавшей его похожим на человека.

Никодимов познакомился с Услистым в Коктебеле, в пору, когда Крым ещё считался неотторжимым достоянием их большой родины, широким балконом с видом на море. Они были студентами и, как положено в юности, жили в одном длинном настоящем времени, видевшемся на расстоянии солнечным и весёлым. Прошлого и будущего не существовало – зачем? – обращение к ним не имело смысла. Единственное отличие прошлого от будущего заключалось в том, что некогда, по непроверенным сведениям, прошлое было настоящим. (С годами, как узнал Никодимов, состояние волнующей сиюминутности проходит – люди черствеют, точно оставленный на столе хлеб, и благодатью для них становится не свобода, а безопасность. Тогда они перестают жить настоящим, поскольку оно – фрукт, в котором слишком много вкуса.)

Столкнулись у винных автоматов – Никодимов с двумя приятелями только приехал на автобусе из Феодосии, куда их доставил поезд, пыльный и жаркий, как валенок. Услистый на правах человека бывалого – болтался в Коктебеле третий день – объяснил новичкам несложное устройство чудесных аппаратов. Он был наполовину босой – утром купался в море, и его пляжную тапку утащила собака. Никодимов отдал Услистому свои вьетнамки, посчитав, что ему довольно и сандалий. Потом они уже не расставались – в столовых набивали карманы котлетами, расплачиваясь только за гарнир, купались в светящемся ночным планктоном море, тайными тропами ходили на охраняемый пограничникам Карадаг, заталкивали двугривенные в утробу винных автоматов в обмен на бьющую в стакан струю терпкого крымского вина и знакомились с барышнями. Именно тут Услистый встретился со своей будущей женой Викой, тоже московской студенткой, занесённой в Коктебель ветрами летней воли, и, поскольку Никодимов оказался нечаянным свидетелем чуда рождения новой любви, их дружба получила какое-то добавочное измерение.

По утрам отправлялись на рынок за фруктами: Никодимову едва удавалось стянуть пару абрикосов, Услистый же умудрялся из раза в раз добывать арбуз, причём торговки отдавали ему свой товар задарма добровольно – такова была сила убеждения, скрытая в его словах. Не удивительно, что, окончив юрфак и пройдя все тяжкие выпавшей на их долю русской смуты, в настоящее время он владел в столице солидной адвокатской конторой.

В течение многих лет, приезжая по делу и без дела – Никодимов в Москву, Услистый в СПб, – они непременно встречались. В одну из таких встреч в Москве Услистый удивил Никодимова семейной реликвией – старинным кинжалом кубачинской работы. В пору долгих кавказских войн позапрошлого века оружие горцев, сделавшись модным, широко разошлось по России – кто-то из предков Услистого воевал на Кавказе в лермонтовские времена. Рукоять и ножны кинжала сделаны были из серебра со вставками из слоновой кости и богато украшены перегородчатой эмалью: лиловые и лазоревые цветы переходили в серебряные с чернью. Однако под кружевом ювелирной работы скрывался страх божий, как пчелиное жало в цветке. Сталь клинка кубачинский кузнец рубил, вытягивал, заплетал и расковывал, о чём свидетельствовал его витой дамасский узор. Словом, это была холодная и пленительная вещь, служившая разом смерти и красоте. Ею хотелось обладать.

Со временем без ссор и обид Никодимов с Услистым незаметно отдалились и почти потеряли друг друга из вида. Дело требует времени и мягко, исподволь определяет круг общения – их интересы были слишком далеки: контора Услистого обслуживала столичный деловой крупняк, Никодимов владел крошечной фирмой, занимавшейся производством эксклюзивных тортов (девиз, пламенеющий на главной странице сайта, как бы исходил из сладкого естества торта в виде запечённого молочного поросёнка с кремовой петрушкой во рту: «Меня запомнят: я – единственный!»). И вот теперь – открытка.

На развороте Никодимов обнаружил обращение, призывающее его («Дорогой Андрей!») на юбилейную пирушку. Далее, напечатанный в центрованный столбик, как басня, чётким курсивом излагался подробный план мероприятия. Немного вычурный, слегка жеманный, с привкусом приватной пошлости, точно программка студенческого капустника, этот текст снимал все вопросы относительно лицевой картинки.

16:00 – Сбор у пристани: Университетская наб., д. 13

16:50 – Корабль отдаёт концы

19:00 – Причал в Петергофе

19:00–19:20 – Путь в Верхний парк через Большой дворец

19:20 – Пир горой

21:25–21:55 – Группа «Краденое солнце»

22:00–22:30 – Потешный вызвездень

22:40 – Дом Нимврода

22:40–23:30 – Пётр Налич

23:30–00:00 – Танцы, разброд, шатание

Насколько Никодимову было известно, Верхний и Нижний парки, равно как и Большой дворец, в 18:00 закрывались для посетителей. Стало быть, чтобы распахнулись запертые двери, имелся у юбиляра свой универсальный ключ. «Крепко встал», – спокойно, без зависти, подумал о старом товарище Никодимов.

Последний раз они виделись где-то в первой половине нулевых. Царил жаркий сентябрь, бабье лето. Вокруг столицы горел торф, белёсый воздух пах дымом. Никодимов приехал в Москву, имея в планах запуск филиала своей кулинарной фирмы, – аппетит столичного рынка был куда серьёзнее петербургского, он мог переварить тонны эксклюзивного бисквита, но возить скоропортящийся штучный товар сюда из СПб не имело смысла. Никодимов и три его сотрудника, одним из которых была его жена Люся, дипломированный кондитер, производили заказные торты как по собственным эскизам, так и следуя пожеланиям заказчиков – тирольский пирог в форме изукрашенного ягодами мобильника, творожный «ламборджини», торт-бутылка с щедро, хоть отжимай, пропитанными ромом коржами, фигурный лебедь из ореховых меренг и белого шоколада, портретные работы с тончайшим кремовым письмом, глазурованный собор Василия Блаженного… Однажды для какого-то инфернального торжества они даже изготовили марципановый гроб с надписью: «Вы – моя могила». В Белокаменной с этой темой можно было развернуться.

Женя Услистый сам позвонил Никодимову, узнав каким-то образом, что тот в Москве. С филиалом дело буксовало, и Никодимов рад был развеяться. Поужинали в клубе «Ворошилов», с тиром в отдельном зале (Услистый оказался совладельцем заведения), а на следующее утро, посадив Никодимова в резвый «бумер», московский друг отвёз его на аэродром «Остафьево», что близ Южного Бутова. Услистый окончил пилотские курсы, зачем-то купил двухмоторный самолёт, стоявший в здешнем аэроклубе, и вообще, судя по отношению обслуги, считался тут своим. Понятно его желание прихвастнуть и окунуть гостя в подмосковные небеса. Сели в учебный «Як-18Т», вырулили на полосу, разбежались, взлетели и легли на ветер. В наушниках потрескивал загадочный язык – переходная форма между русским и ангельским, – над землёй плыла сизая дымка торфяной гари. Скорость совсем не чувствовалась, они словно висели в воздухе без движения. Потом Услистый сказал Никодимову, чтобы тот взял в руки второй штурвал, и передал оторопевшему гостю управление. Рулить оказалось несложно – надо было держаться выделенной высоты и не закладывать слишком большой угол наклона при повороте. Никодимову понравилось. Жаль, ответить чем-то равноценным, как и в случае с кинжалом, он не мог.

С тех пор они не встречались – несколько раз говорили по телефону, обменивались эсэмэсками на дни рождения, и только. Однако из новостей, доставляемых переносчиками сведений, Никодимов знал, что в последние годы Услистый увлёкся живописью, причём настолько, что уже считался в определённых кругах ценителем, коллекционером и меценатом. Словом – Мамонтов, с поправкой на ветер времён. Особенно интересовала его питерская волна восьмидесятых. Что-то он покупал (Новиков, Котельников), кому-то помогал с выпуском каталога (Яшке, Тобрелутс), а однажды, щедро потратившись, организовал на паях с Русским музеем в Мраморном дворце огромную выставку живописи «Новых художников» и некрореалистов, добыв и доставив всё лучшее из частных собраний. По этому поводу в художественной среде СПб случился большой шум, но Никодимов был в Праге, где выведывал секреты чешских кулинаров, и триумф Услистого пропустил. Чуть позже, по возвращении, ещё застав шлейф трепета, вызванного в арт-сообществе ярким культурным событием, Никодимов услышал от своего мастера портретных тортов – болезненного до карикатуры бабника, тающего от непомерного влечения, как огарок, но при этом кудесника глазури и кремовых красок, подвизавшегося в девяностых с новоакадемистами, – странные слова, что, мол, Услистый не просто коллекционер и меценат – он ищет Мешок света. Никодимов толком о Мешке света ничего не знал. Так – сказки города Питера, легенды тёмных времён, что-то вроде Грааля в фольклоре здешнего живописного цеха. Кремовый мастер, в свою очередь, не предполагал, что Никодимов давно знает Услистого. Завязался разговор. В итоге Никодимов открыл для себя вот что.

По апокрифическим свидетельствам первые в русской традиции (а более нигде и не было) упоминания о Мешке света как о чудесной субстанции, божественном даре небес, приписываются Якову Брюсу. Причём упоминания были отнюдь не метафорического свойства – речь шла о предмете, коим Брюс располагал. Никаких письменных сведений не сохранилось – описаний феномена и рассказов очевидцев, лицезревших диковину, нет, как нет общепризнанного описания Эликсира – Камня алхимии. Однако легенда наделяла Мешок света свойствами могучими и весьма универсальными: владеющему им человеку он даровал на избранном поприще воистину демиургическую силу. Учёному он посылал озарение, пахаря жаловал тучной нивой, бред сумасшедшего претворял, молитву праведника направлял прямиком в уши Бога, ремесло возносил до искусства, падающего подталкивал, а художника наделял такой силой кисти, что холст излучал восторг даже с изнанки. После Брюса тайно обладали Мешком света многие заметные даже из нашего далёка люди, так что след, оставленный им, какое-то время прочерчивался довольно отчётливо. Ломоносов так и вовсе пытался познать дивную субстанцию инструментами науки и имел намерение самостоятельно выделить её из молнии. Не вышло. На Архипе Ивановиче Куинджи след Мешка света обрывался. Ему он, в свою очередь, достался от Айвазовского, которому Куинджи в Феодосии растирал краски. Об этом с досадой сообщал ученик и копиист Айвазовского Адольф Фесслер. Предполагали, что впоследствии на какое-то время этой штукой завладел Дягилев. Поговаривали, что в восьмидесятых Мешок света всплыл у Тимура Новикова, и это каким-то образом послужило причиной его слепоты… Впрочем, во все подробности легенды мастер портретных тортов не вдавался. К тому же вскоре, ведомый неугомонными семенниками, он куда-то запропал, уволившись из сладкой фирмы, – то ли нашёл лучший заработок, то ли всецело предался греху.

«Чушь», – подумал тогда Никодимов. Его оставляли равнодушным подобные эзотерические бредни: Василий Валентин и Гурджиев мало чем отличались для него от братьев Гримм и Джоан Роулинг. Он считал эзотерику не более чем лукавой заменой Бога, вера в которого в Никодимове преступно колебалась. Просто человек так устроен, что идёт на свет. Как насекомое. И, как насекомое, безупречно ведётся на эту уловку. Но разве свет, на который летит мотылёк, – Бог? Нет, Бог – это вечное настоящее. Он – константа. Вечно меняющаяся константа. Он знает, что это такое. Если Никодимова и занимала проблема пути, то выглядела она скорее так: как выстроить свои отношения с тем, что его окружает, цельным, нефрагментированным образом? Ведь тут следует пускать в дело разные навыки: в отношениях с книгами придётся понимать, в отношениях с людьми – терпеть, в отношениях с местностью – жить. Как отлить это в единой форме? Смысл подобного выстраивания заключался не в удовольствии (хотя без него – куда же?), а в преодолении ада пустоты между кощунственным хохотом и благостным умилением, чтобы нигилизм и лирика перестали быть дальними берегами, разделёнными дырой. То есть следовало преодолеть недуг бездны-в-себе, отринуть его в пользу полноты бытия. В этой полноте нашлось бы место и Гурджиеву с Роулинг, и пусть они были бы разведены, но их не разделяла бы отчуждающая пропасть. Расстояние, конечно, останется, но оно уже не будет зиять пустотой, а заполнится крепкими кочками, милыми штучками, забавными деталями, шуршащими воспоминаниями. И в этой яркой чепухе можно топтать тропинки.

Гладь реки колыхалась, чередуя покатые волны выдуваемой ветром зыбью. Строго говоря, гладью она не была. По глянцевой коже, сияющей скачущими бликами, бежала дрожь, под ней ходили водяные мускулы. Как наряженные в белое жуки-вертячки, носились по реке катера и кораблики. На далёком противоположном берегу от края к краю стояли в ряд дворцы, возносился глыбой Исаакий, увенчанный куполом-костром, горело охрой Адмиралтейство, на шпиц которого, как пропуска на штык, незримо нанизали, отправляясь в ад вечности, страницы петербургского текста золотые и серебряные сочинители… Мощь Невы, обрамлённая всей этой красотой, своим неудержимым видом переполняла сердце Никодимова каким-то первобытным вольным счастьем. Особенно в мае, особенно на лёгком ветру, особенно в солнечный день.

Никодимов вышел из душного троллейбуса возле Академии наук и, палимый уже по-летнему жарким светилом, пошёл по мостовой, как по гранитной кукурузине, к переходу у светофора. Он мог бы проехать ещё одну остановку, но решил прогуляться и тут же убедился, что поступил правильно. У парапета набережной его обдало свежестью, от рассыпающейся бликами воды зарябило в глазах. Нацепив на нос тёмные очки, Никодимов поддёрнул висевшую на плече сумку и, погружённый, точно в ещё не застывший янтарь, в чудо майского города, не спеша направился к причалу.

Народу собралось уже немало. Услистый встретил Никодимова флегматичным рукопожатием – он и в юности не давал волю чувствам, держась со знакомыми и незнакомыми людьми ровно и словно бы на раз и навсегда выбранной дистанции, постоянно сохраняя неприкосновенным некое личное пространство вокруг себя, которому, вероятно, дружеские объятия грозили катастрофой. Рядом с Услистым у гранитного парапета стояла добытая в далёком и давнем Крыму жена Вика.

– Почему один? – Вика запечатлела на щеке Никодимова осторожный, дабы не оставить перламутрового следа, поцелуй.

– Срочный заказ, – сказал Никодимов, снимая тёмные очки. – Люся печёт торт своей жизни.

– Торт своей жизни? – Удивление Вики казалось искренним.

Жена Никодимова, пряча в ямках щёк сдержанную иронию, так говорила о любой сладкой работе, будь то вчерашняя огромная (семь килограммов) бисквитно-кремовая конструкция в виде Вавилонской башни с известной брейгелевской картины или сегодняшняя творожно-лимонная морская мина с рогами из облитой шоколадом пастилы.

– Она так называет каждый торт, – пояснил Никодимов.

Он мог сказать Вике всё что угодно – слова не имели значения. Память у неё была устроена необычайным образом. Вернее, по существу у Вики было две памяти. Одна – длинная, отвечающая за саму основу жизни, в этой памяти хранились сведения о стиральных порошках и французских кремах, о том, что съедобно и как это готовить, кто у неё муж, где гнездятся магазины, кто дети и чем они болели в детстве, кто друзья, кто враги, зачем придуманы бигуди и что надо делать, чтобы машина поехала. Наверняка эта кладовая вмещала немало других сокровищ, но исследовать её содержимое Никодимову, в общем-то, было ни к чему. Вторая память отвечала у Вики за ту информацию, которая не имела прямого отношения к базе её существования. И эта память была короткой – её хватало минуты на три. Примерно настолько хватает памяти у рыбы. И если Вика каким-то чудом помнила, что Никодимов женат, то имени его жены она не помнила наверняка, тут можно было смело биться об заклад. Услистый с этим свойством Вики мирился. Никодимов подозревал, что оно его даже забавляло, по крайней мере непрестанно вносило в их отношения бодрую нотку – сегодняшние забавные происшествия назавтра опять оказывались для Вики новостью.

– Летаешь? – возвращаясь в мыслях к давнему, запавшему на душу впечатлению, спросил Никодимов.

– Нет, – с неопределённым чувством (сожаление? досада?) ответил Услистый. – Сначала Лужков душил – хотел возле аэродрома элитных высоток натыкать, а потом Газпром «Остафьево» подмял. Пришлось самолёт продать.

В сумке у Никодимова лежал подарок для юбиляра. Попытку вручить его Услистый мягко пресёк:

– На корабле, – сказал он. – Куда я его здесь дену?

Справедливо.

Услистый уже улыбался новым подходящим гостям, и Никодимов спустился с набережной на дощатый пирс.

Тут было порядком незнакомых лиц – должно быть, многие гости прибыли из Москвы, – но встретилась и пара известных физиономий: художник Чугунов и фотограф Калюкин. Они стояли, опершись о перила причала, и вели тихую беседу, время от времени постреливая глазами на чопорную, торжественно разодетую публику. Сами они были в затрапезе.

Из нарядных гостей особенно выделялась молодая пара – парень с соломенными растаманскими дредами, собранными на затылке в пучок, и цыпа со стальным от пирсинга лицом и доброй сотней цветных косиц на голове. Они явно при-шли вместе, и одежда их, словно по сговору, нарочито не соответствовала дизайну котелков – парень был в белой рубашке и серых брюках со стрелкой, уместных скорее на свидетеле Иеговы, нежели на растафари, а цыпа – в белоснежном, вязанном крючком платье, отчасти прозрачном. Цвет невинности категорически не сочетался с её пёстрой причёской и металлом на лице, и это несоответствие притягивало взгляды. Так бы привлёк внимание эклер с положенным поверх глазури гвоздём.