Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

Пассивно ожидать благодеяний сверху было не в характере молодого офицера, и он вступил в «Союз благоденствия». В это время в чине штабс-капитана служил он в 32-м егерском полку, входившем в состав 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова, Штаб дивизии располагался в тихом провинциальном Кишинёве, и у Владимира Федосеевича оказалось достаточно времени, чтобы пополнить своё университетское образование. Книги, заграничные наблюдения и революции в Европе начала 1820-х годов привели Раевского к весьма радикальным взглядам, которые он выразил в «Рассуждении о рабстве крестьян»:

«Могу ли видеть порабощение народа, моих сограждан, печальные ризы сынов отчизны, всеобщий ропот, боязнь и слёзы слабых, бурное негодование и ожесточение сильных и не сострадать им? О Брут и Вашингтон! Я не унижу себя, я не буду слабым бездушным рабом, или с презрением да произносит имя моё мой ближний!» (76, 253)

Вот с так мыслившим человеком познакомился А. С. Пушкин в Кишинёве. Офицер-патриот, член «Союза благоденствия», и поэт быстро сблизились. Их дружеские отношения обусловливались как тождеством политических взглядов, так и литературными интересами. Памятником литературных диспутов является диалог Раевского «Вечер в Кишинёве». Темой обсуждения было стихотворение Пушкина-лицеиста «Наполеон на Эльбе». В диспуте участвовали «майор» – сам Раевский и «молодой Е.» – В. П. Горчаков, горячий приверженец поэзии Александра Сергеевича. Приводим фрагмент диалога.

«Е. (начинает читать):

 
Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина,
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
Туманная луна.
 

Майор: Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е.: Это новый оборот! У тебя нет вкуса.

 
Уже на западе седой одетый мглою
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
Сидел Наполеон.
 

Майор: Не ослушался ли я? Повтори.

Е. (повторяет).

Майор: Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!

Е.: Ты несносен… (читает)

 
Он новую в мечтах Европе цепь ковал.
И, к дымным берегам возведши взор угрюмый,
Свирепо прошептал:
“Вокруг меня всё мёртвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн…”
 

Майор: Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложиться в туман пучины волн! Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. “Почило” тут весьма неудачно!..

Е.: Не мешайте, господа. Я перестану читать.

Майор: Читай! Читай!

Е.: (читает)

 
Я здесь один мятежной думы полн…
О скоро ли, напенясь под рулями, —
Меня помчит покорная волна.
 

Майор: Видно, господин певец никогда не ездил по морю. Волна не пенится под рулём – под носом.

Е.: (читает)

 
И спящих вод прервётся тишина.
Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами.
 

Майор: Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет» (68, 368–369).

Раевский и Пушкин часто встречались на квартире полковника И. П. Липранди. «Пушкин как строптив и вспыльчив ни был, – вспоминал Иван Петрович, – но часто выслушивал от Раевского под весёлую руку обоих довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского». Эти бурные споры помогли Александру Сергеевичу с должной критикой взглянуть на литературную школу Карамзина, способствовали они и общему развитию молодого поэта. У Липранди не играли в карты, не танцевали, а шли шумная беседа, спор, и всегда о чём-либо дельном.

5 декабря 1821 года в 16-й дивизии восстали солдаты Камчатского пехотного полка. Расследование случившегося было поручено И. В. Сабанееву, командиру 6-го корпуса, в состав которого входила эта дивизия. Вскоре был арестован В. Ф. Раевский. «1822 года, февраля 5-го, в 9 часов пополудни, – вспоминал Владимир Федосеевич, – кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришёл. Я курил трубку, лёжа на диване.

– Здравствуй, душа моя! – сказал мне, войдя, весьма торопливо и изменившимся голосом Александр Сергеевич Пушкин.

– Здравствуй, что нового?

– Новость есть, но дурная. Вот почему я прибежал к тебе.

– Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое?

– Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала3333
  От И. Н. Инзова.


[Закрыть]. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил – прислонил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать. Наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

– Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет.

Пушкин смотрел на меня во все глаза.

– Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!

– Ты не гречанка3434
  Намек на Калипсо Полихрони, которой тогда был увлечен Пушкин.


[Закрыть], – сказал я (68, 370).

На следующий день Владимир Федосеевич был арестован, а через неделю препровождён в Тираспольскую крепость, где четыре года находился под следствием. В июле Пушкину передали его стихотворение «К друзьям», в котором узник призывал поэта:

 
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху.
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шёпотом роптать.
 

Ответом от Александра Сергеевича стало послание «В. П. Раевскому»:

 
Не тем горжусь я, мой певец,
Что привлекать умел стихами
Вниманье пламенных сердец,
Играя смехом и слезами,
Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха и стыда.
Не тем, что у столба сатиры
Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры
Неправду в ужас приводил.
 

Поскольку Раевский находился под следствием, охрана его была не слишком строгой, и вскоре Александр Сергеевич получил от него второе стихотворение – «Певец в темнице»:

 
О мира чёрного жилец!
Сочти все прошлые минуты.
Быть может, близок твой конец
И перелом судьбины лютой!
 
 
Ты знал ли радость – светлый мир,
Души награду непорочной?
Что составляло твой кумир —
Добро иль гул хвалы непрочной?
 
 
Читал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне её с тобой
Встречал ли яркий луч денницы?..
 

Стихотворение «Певец в темнице» Пушкин получил через Липранди и, конечно, прочитал его Ивану Петровичу. «Начав читать, он заметил, что Раевский упорно хочет брать всё из русской истории, что и тут он нашёл возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме и вдруг остановился.

– Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове, но это не в моём роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо.

На мой вопрос, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и прочитал следующее:

 
Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род
И мысль и взор казнит на плахе.
 

Он повторил последнюю строчку и прибавил, вздохнув:

– После таких стихов нескоро мы увидим этого спартанца.

На «Певца в темнице» Пушкин ответил вторым посланием «В. Ф. Раевскому». В нём Александр Сергеевич признавал, что в его жизни были и наслаждение творчеством, и любовь, и дружба, и упоение славой, но…

 
Но всё прошло! – остыла в сердце кровь.
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,
И мрачный опыт ненавижу…
 
 
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
А человек везде тиран иль льстец,
Иль предрассудков раб послушный.
 

На содержании этого послания отразилась политическая обстановка начала 1820-х годов: поражение национально-освободительных движений в Западной Европе, подавление восстания Семёновского полка в Петербурге и разгром очага кишинёвских вольнодумцев. Всё говорило о торжестве реакции в России и за её пределами. Сказались, конечно, и переживания Пушкина за друга. А Раевский писал ему и его окружению:

 
Итак, я здесь… за стражей я…
Дойдут ли звуки из темницы
Моей расстроенной цевницы
Туда, где вы, мои друзья?
Ещё в полусвободной доле
Дар Гебы пьёте вы, а я
Утратил жизни цвет в неволе,
И меркнет здесь заря моя!
 

Раевского обвиняли в пропаганде конституционного правления, свободы и равенства; в похвалам восстанию Семёновского полка в Петербурге; в дружеском обращении с нижними чинами и объяснении им слова «тиранство»; в подготовке солдат к побегу за Днестр, пограничную реку России; в критике действий командира корпуса генерала И. В. Сабанеева. 23 марта 1823 года судьи подписали сентенцию (приговор): «Майора Раевского лишить живота». Сабанеев предложил более приемлемый вариант: ссылка в Соловецкий монастырь или удаление со службы с отдачей под строгий полицейский надзор.

Раевский весьма аргументированно опротестовал сентенцию корпусного суда, и решение о его судьбе было передано в Петербург. В большом стихотворении «К друзьям в Кишинёве» Владимир Фёдосеевич так описал судебное разбирательство:

 
Грозил мне смертным приговором
«По воле царской» трибунал.
«По воле царской?» – я сказал,
И дал ответ понятным взором.
И этот чёрный трибунал
Искал не правды обнажённой,
Он двух свидетелей искал
И их нашёл в толпе презренной.
Напрасно голос громовой
Мне верной чести боевой
В мою защиту отзывался,
Сей голос смелый пред судом
Был назван тайным мятежом
И в подозрении остался…
 

Отрицание Раевским правомочности корпусного суда осложнило и чрезвычайно затянуло рассмотрения дела Раевского.

«Брюхом хочется видеть его». И. П. Липранди (1790–1880) с семнадцати лет вёл дневник, который вмещал в себя «все впечатления дня до мельчайших и самых разных подробностей, никогда не предназначавшихся к печати». А дневники были прелюбопытнейшие: Иван Петрович участвовал в Русско-шведской войне 1808–1809 годов, в Отечественной войне и заграничных походах русской армии. За воинские отличия удостоился ордена Анны III степени, знака военного ордена Святого Георгия и золотой шпаги «За храбрость».

И в дальнейшем скучать Липранди не приходилось: отчаянный дуэлянт в молодости, серьёзный учёный в зрелые годы и всегда масса интересных знакомств; в 1820 году – с А. С. Пушкиным: «Пушкин приехал в Кишинёв 21 сентября, а 22-го я возвратился из Бендер, где пробыл три дня, и в тот же вечер, в клубе, увидев новое вошедшее лицо с адъютантом Инзова, майором Малевинским, спросил его о нём и получил ответ, что это Пушкин, вчера прибывший в штат генерала.

23-го числа я обедал с ним у М. Ф. Орлова и здесь только узнал, какой это Пушкин. С этого дня началось наше знакомство» (68, 301).

Подполковник и поэт быстро сблизились. Игрок и учёный, бретер и книголюб, радикальный политик и замечательный лингвист, Липранди с первых же встреч заинтересовал Александра Сергеевича. В. П. Горчаков вспоминал:

– Нередко по вечерам мы сходились у Липранди, который своею особенностью не мог не привлекать Пушкина. В приёмах, действиях, рассказах и образе жизни подполковника много было чего-то поэтического, не говоря уже о его способностях, остроте ума и сведениях.

Горчакову вторит другой мемуарист, А. Ф. Вельтман:

– Чаще всего я видел Пушкина у Липранди, человека вполне оригинального по острому уму и жизни. К нему собиралась вся военная молодёжь, в кругу которой бывал Пушкин.

Другими местами встреч офицеров были дома генералов Д. Н. Бологовского и М. Ф. Орлова. Липранди вспоминал: «Случилось, что мы обедали у Дмитрия Николаевича. Тут был его бригады подполковник Дережинский, о производстве которого в тот день получен приказ. После обычного сытного с обилием разных вин из Одессы обеда хозяин приказал подать ещё шампанского, присовокупив, что позабыл выпить за здоровье нового подполковника. Здоровье было выпито, бокалы были дополнены. Вдруг, никак неожиданно, Пушкин, приподнявшись несколько, произнёс:

– Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье.

– Это за что? – спросил генерал.

– Сегодня 11 марта, – отвечал полуосоловевший Пушкин… Никто сразу не сообразил, что Александр Сергеевич напомнил генералу день убийства императора Павла I, в заговоре против которого был Бологоловский. Генерал несколько смешался, но тут же нашёлся и пояснил собравшимся, что сегодня день рождения его племянницы. Разговор замяли, но хозяин, как выразился Липранди, был не в своей тарелке. Пушкин опомнился и на следующий день пришёл с извинениями, браня свой язык.

На одном из обедов у М. Ф. Орлова Александр Сергеевич познакомился с П. И. Пестелем, будущим руководителем Южного общества декабристов, и сразу проникся к нему неприязнью. Сделав вид, что не знает, чей это сын, спросил во всеуслышание:

– Не родня ли сибирскому злодею?3535
  Отец Пестеля, будучи губернатором в Сибири, прославился своим лихоимством.


[Закрыть]

Михаил Фёдорович улыбнулся и погрозил озорнику пальцем.

Липранди Александр Сергеевич говорил, что Пестель ему не нравится, «несмотря на его ум, который он искал выказывать философическими сентенциями».

Темы бесед за генеральскими столами, как правило, в основном вертелись вокруг недавних войн и их героев, что Пушкина чрезвычайно занимало.

В первый год пребывания на юге Пушкина особенно привлекала судьба римского поэта Овидия Назона, сосланного в 8 году н. э. императором Августом в Томи, город соседствовавший с Бессарабией. «Твой безотрадный плач места сии прославил, и лиры нежный глас ещё не онемел», – заверял поэт нового времени страдальца древности. Своё положение в Кишинёве Пушкин приравнивал к ссылке, и духовно это сближало его с Овидием:

 
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва тёмная, умрёт мой слабый гений
С печальной жизнию, с минутною молвой!
Но если, обо мне потомок поздний мой
Узнав, придёт искать в стране сей отдалённой
Близ праха славного мой след уединённый —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
 

По наблюдениям Липранди, Александр Сергеевич любил сравнивать себя с Овидием и, что интересно, как бы жил, сосуществовал с ним в одном времени:

 
Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принёс и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил…
Суровый славянин, я слёз не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья…
 

За генеральскими столами Пушкин не особо распространялся на литературные темы, душу отводил в узком кругу, в который входили А. Ф. Вельтман, А. Ф. Раевский, В. П. Горчаков, Н. С. Алексеев и И. П. Липранди. К последнему питал приятельские чувства за «учёность истинную», сочетавшуюся «с отличными достоинствами военного человека».

Александр Сергеевич пользовался его библиотекой, много и часто беседовал с ним. Иван Петрович сообщил сюжеты, на которые поэт написал повести «Дука, молдавское предание XVII века» и «Дафна и Дабижа, молдавское предание 1663 года». Липранди послужил Пушкину прототипом Сильвио в повести «Выстрел». «Ему было около 35 лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой».

После 1824 года поэт и воин больше не встречались, но активно переписывались. К сожалению, эта корреспонденция не сохранилась. Но не раз упоминал Пушкин Ивана Петровича в письмах к другим адресатам. Вот некоторые из них.

Пушкин – Вяземскому, 2 января 1822 г.: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и, в свою очередь, не любит его».

Пушкин – Алексееву, 1 декабря 1826 г.: «Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счёт казённый и не столкнулись где-нибудь».3636
  Намёк Пушкина на его возвращение (с фельдъегерем) из Михайловского.


[Закрыть]

Липранди прожил долгую жизнь и всю её посвятил трудам и воспоминаниям о наполеоновских войнах, хотя участвовал и в Русско-турецкой 1828–1829 годов, и в подавлении Польского восстания (тогда же был произведён в генерал-майоры). Последние войны усилили интерес Липранди к более ранним и, несомненно, более интересным для их участников.

– Не проходило дня без воспоминаний былого, – говорил Иван Петрович о беседах с коллегами. – Мы давали друг другу свои записки…» Дневники, позднейшие наброски и документы стали основой книги «Некоторые замечания, почерпнутые преимущественно из иностранных источников, о действительных причинах гибели наполеоновских полчищ в 1812 году». Причины эти не были тайной за семью печатями, и Липранди без обиняков указывал на них: «Не стихии побеждали и победили врага, но преданность к царю; постоянное мужество и строгая дисциплина занимали первое место в ряду причин, сокрушивших врага России в ту великую эпоху (83, 111).

Книга вышла в разгар Крымской войны (1853–1856), и в предисловии к ней автор напоминал противникам России о их сравнительно недавнем историческом опыте: «Ныне Западная Европа в безумии, усиливаемом коварством её двигателей, забыв всё, чем она неоднократно обязана была великодушию наших монархов, снова устремилась на могущество России. Напав на все оконечности нашего Отечества с баснословными армадами, она встретила то же мужество и начинает уже относить свои неудачи к подводным камням, мелям и опять к морозу, снегам и грязи».

Затем последовали другие труды по этой теме: «Краткое обозрение Отечественной войны», «Бородинское сражение», «Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь этого дня», «Опыт каталога всем отдельным сочинениям по 1872 год об Отечественной войне 1812 года».

Липранди вёл поимённый список оставшихся в живых участников событий 1812–1814 годов, собирал сведения об их неопубликованных дневниках и мемуарах, призывал записывать их рассказы. Сам написал «Воспоминания о войне 1812 года» и «Воспоминания о кампаниях 1813, 1814 и 1815 годов».

Конечно, материалы для всех этих работ накапливались не один день (начиная с дневников); и Липранди (в полном смысле этого слова) был для Пушкина неоценимым кладезем знаний по истории Отечественной войны и заграничных походов русской армии.

…В России в 1722 году было установлено деление государственных служащих на четырнадцать классов (Табель о рангах). Пушкина выпустили из лицея титулярным советников (10-й класс), а в Кишинёве он общался и вольготно себя чувствовал с лицами 4-го и 3-го классов. Звание титулярного советника соответствовало в гвардейской пехоте чину подпрапорщика. То есть, как говаривал грибоедовский полковник Скалозуб, дистанция (от подпрапорщика до генерала) – огромного размера. Что же открывало Александру Сергеевичу двери в дома генерал-майора М. Ф. Орлова и генерал-лейтенанта И. Н. Инзова? Талант! Любовь к литературе и понимание того, что в полуссыльном поэте они видели надежду и славу русской словесности, а не заурядного чиновника Коллегии иностранных дел.

«О каменщик почтенный!» П. С. Пущин (1789–1865) – участник Отечественной войны. В двадцать девять лет получил чин генерал-майора и командовал бригадой 16-й пехотной дивизии, основал в Кишинёве масонскую ложу «Овидий». 4 мая 1821 года Пушкин записал в дневнике: «Был принят в масоны», тогда же отметил это событие стихотворением «Генералу Пущину»

 
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмёшь во длань
И воззовёшь: «Свобода!»
Хвалю тебя, о верный брат!
О каменщик почтенный!
О Кишинёв, о тёмный град!
Ликуй, им просвещенный!
 

Масонство в это время было широко распространено в аристократических кругах России. Многие оппозиционно настроенные члены общества обольщались проповедью масонов о совершенном счастье человечества посредством непрерывного обогащения себя всеми нравственными добродетелями, возвышающими душу, сердце и ум; последний – познанием наук, как средством того, чтобы помочь человечеству соорудить в мире Соломонов храм, символ совершенства и мудрости.

Пушкин со скепсисом относился к этим притязаниям масонов, да и генерал не очень-то соответствовал месту главы религиозно-нравственного общества. Сильно подорвал авторитет Пущина случай с болгарским архимандритом Ефремом.

Масонская ложа была устроена в доме, который находился в нижней части Кишинёва, недалеко от старого собора, на площади, где всегда толпились много болгар. Приезд архимандрита вызвал интерес праздной публики, а когда Ефрема с завязанными глазами повели в подвал, болгары заволновались и кинулись к двери. Она оказалась закрытой; толпа дружно навалилась и вышибла её. С торжеством вывели архимандрита наружу, сорвав масонам ритуал приёма нового члена.

Липранди вспоминал, что Пушкин неоднократно подсмеивался над главой ложи и разделял мнение генерала Д. Н. Бологоловского, что «Павел Сергеевич почёл бы себя счастливейшим, если бы опять государь перевёл его прапорщиком в гвардию, потому что, как слышал, генерал этот ведёт себя настоящим прапорщиком, забывая своё значение между молдавской сволочью».

Пожелание Дмитрия Николаевича к полной неожиданности его сослуживцев исполнилось сторицей – Павел Сергеевич был уволен из армии 20 апреля 1822 года. И. И. Долгоруков отмечал в дневнике: «В городе разнеслась молва, что бригадный командир Пущин отставлен. Он просил отпуска и вместо того получил совершенное увольнение. Долой генеральские эполеты. Полагают, что всё это последствия сабанеевского гнева на 16-ю дивизию, а отчасти и меры, предпринимаемые против либералистов» (68, 359).

Власти не ошиблись в своих подозрениях: Павел Сергеевич был членом южной управы «Союза благоденствия»; правда, с его роспуском больше в тайных обществах не состоял, к следствию по делу оных не привлекался, хотя и попал в «Алфавит декабристов»3737
  «Алфавит декабристов» – перечень лиц, представших в первой половине 1826 года перед Следственным коммитетом.


[Закрыть].

Подавая прошение об отпуске, генерал Пущин намеревался съездить в Париж, но после отставки объявил себя несостоятельным к платёжу долгов, и пожитки его продавали с публичного торга за бесценок. Пришлось довольствоваться Одессой. После перевода туда Пушкина их встречи возобновились. Позднее Александр Сергеевич встречался с отставным генералом в Псковской губернии. Пущин проживал в деревне Жадрицы Новоржевского уезда с сестрой и супругой. 26 июля 1826 года он рассказывал правительственному агенту А. К. Бошняку о поведении поэта. Судя по дальнейшим событиям (вызов Пушкина в Москву), отзывы Павла Сергеевича о соседе не повредили ему. Больше генерал и поэт не встречались.

«Старичок Инзов» Иван Никитич не знал родителей: в пелёнках его принесли в дом князей Трубецких, которые и воспитывали ребёнка (многие считали Инзова сыном Павла I). В семнадцать лет он вступил кадетом в Сумской легкоконный полк. Боевое крещение получил в 1789 году во время войны с турками, затем участвовал в осаде Измаила и Бендер.

В 1794 году Инзов сражался в Польше и был произведён в майоры. Участвовал в Итальянском и Швейцарском походах А. В. Суворова. В сражении при Нови заменил тяжело раненого командира, и был назначен командовать полком, с которым совершил переход через Альпы. Тогда же произведён в полковники, награждён орденами Святой Анны II степени и Святого Иоанна Иерусалимского, назначен командиром Апшеронского полка.

Этот полк был сформирован 9 июня 1724 года из частей, находившихся в персидском походе. В боевой летописи полка к концу столетия были: подавление восстания в Дагестане (1725), «Донская экспедиция» и взятие Азова (1736), походы в Крым (1736–1739), участии в войне со Швецией (1741–1743). В Семилетнюю войну полк отличился в сражениях при Гросс-Егерсдорфе, Цорндорфе, Пальциге, Кунерсдорфе и при взятии Берлина. Затем были два похода в Польшу и две войны с Турцией, при этом во второй из них полк сражался под знамёнами А. В. Суворова при Фокшанах, Измаиле и Рымнике.

В кампании 1805 года Инзов командовал уже бригадой, затем был назначен дежурным генералом Подольской армии и тоже заслужил награды – Святой Анны I степени и Святого Владимира III степени. В начале войны 1806–1807 годов против Франции Иван Никитич прикрывал отступление русской армии к Остроленке. В последующие годы Инзов вновь участвовал в кампаниях против Турции: сражался в Галиции, осаждал Силистрию, комендантом которой вскоре стал. За успешные действия под Шумлой был награждён золотой шпагой с алмазами «За храбрость».

9 апреля 1812 года Иван Никитич возглавил 9-ю пехотную дивизию, которая сражалась под Кобрином, Городечно, Борисовом и при Березине. Награждён орденом Святого Владимира II степени.

Особенно успешным для Инзова был 1813 год. «В воздаяние отличных подвигов мужества и распорядительности» при осаде и взятии крепости Торн он был пожалован орденом Святого Георгия 3-го класса. С 28 апреля Иван Никитин – шеф Киевского гренадёрского полка, с ним в сражении при Баутцене он защищал город Прейтиц (правый фланг русской позиции), который атаковал маршал Ней. В начале июля Инзов был назначен дежурным генералом Польской армии, участвовал с ней в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом, в осаде Магдебурга.

В кампании 1814 года Иван Никитич участвовал в осаде Гамбурга, после его падения был произведён в генерал-лейтенанты. В следующем году короткое время был начальником штаба 2-й армии, затем – командиром 18-й пехотной дивизии.

В начале 1818 года Инзова назначили главным попечителем и председателем Комитета о колонистах южного края России с пребыванием в Екатеринославе. Туда и прибыл около 20 мая 1820 года А. С. Пушкин. Его принял пожилой пехотный генерал, сухощавый, среднего роста, с крупной шарообразной головой, с большими мечтательно-голубыми глазами и очень располагающим выражением лица.

И. Н. Инзов

Прочитав письмо с тонкой психологической характеристикой молодого поэта, Иван Никитич понял, что ему нужен отдых, и разрешил поездку на Кавказские Минеральные Воды. Племянник Хераскова, воспитанник одного из последователей Новикова, друг поэта-радищевца Пнина Инзов не был чужд литературных веяний своего времени и с сочувствием отнёсся к новому сотруднику.

В июне Иван Никитич получил новое назначение – наместника Бессарабии. Местом его пребывания стал Кишинёв. Пушкин прибыл туда через четыре месяца и поселился в доме своего начальника. Дом находился в конце старого Кишинёва на вершине «Инзовой горы». Это было одно из живописнейших мест города. К дому примыкал сад с апельсиновыми и померанцевыми деревьями, не говоря уже о прекрасных виноградниках. Под склоном холма протекала река Бык, образуя небольшое озеро, вдали – горы с белеющими домиками молдаванского села. Стены дома были выкрашены масляными красками и разрисованы разными растениями. Иван Никитич любил птиц. В саду находился птичий двор с множеством канареек и других пернатых.

Молодой поэт и престарелый генерал сразу приглянулись друг другу. Пушкин был ветрен, насмешлив и беспрестанно попадал в рискованные ситуацию. Инзов предотвратил немало дуэлей Александра Сергеевича, подвергая его временному аресту или оставляя без сапог. Последняя мера пресечения проступков Пушкина была известна горожанам, и наиболее отчаянные из них поддразнивали его: «Смотри, куконаш Пушка, будешь сидеть без сапог!»

Сам Иван Никитич жаловался, что ему с этим шалуном столько же хлопот, сколько забот по службе. Более строги были к поэту члены тайных обществ (будущие декабристы). И. И. Горбачевский вспоминал:

– Нам от Верховной Думы было запрещено знакомиться с поэтом А. С. Пушкиным, когда он жил на юге. Прямо было сказано, что он, по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни, сделает донос тотчас правительству о существовании тайного общества. Мне рассказывали Муравьёв-Апостолов и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют (22, 185).

Для столь категоричного вывода у руководства Южного общества были немалые основания. Вот свидетельство князя П. И. Долгорукова, кишинёвского знакомого поэта: При отъезде Инзова на охоту Пушкин, “…видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы скоты большею частью, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли” (68, 361).

Между тем в Петербурге не забывали о поэте. 13 апреля 1821 года граф И. А. Каподистрия писал Инзову: «Несколько времени тому назад отправлен был к вашему превосходительству молодой Пушкин. Желательно, особливо в нынешних обстоятельствах, узнать искреннее суждение ваше, милостивый государь мой, о сем юноше, повинуется ли он теперь внушению от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения».

Писалось это, по-видимому, по прямому указанию царя, ибо сохранился проект послания, на котором рукою Александра I начертано: «быть по сему». Что касается упоминания о «нынешних обстоятельствах», то речь здесь идёт о выступлении А. К. Ипсиланти, положившего начало борьбе за освобождение Греции от османского ига.

Инзов дал самый благоприятный отзыв о поэте: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведёт себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности. Он, побуждаясь тем духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговорах своих со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае» (22, 156–157).

То, что Иван Никитич назвал пиитическими мыслями, секретные агенты именовали более определённо: «Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство». Сам Александр Сергеевич, вспоминая своего кишинёвского покровителя, говорил позднее: «Старичок Инзов сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина, но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции». Знал бы царь, один из душителей европейских революций, о чём говорил с поднадзорным поэтом один из его высших чиновников!