Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

…4 июля в Москве вышел 13-й номер журнала «Вестник Европы». В нём было помещено стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу». Это была первая публикация юного поэта, но она сразу обратила на себя внимание, особенно в лицее. В октябре там должны были пройти экзамены для перевода учащихся с младшего трёхлетнего курса на старший. Профессор российской и латинской словесности А. И. Галич предложил Пушкину написать к экзаменам подобающее случаю стихотворение.

К намеченному сроку оно было готово – «Воспоминания в Царском Селе». Александр читал его министру народного просвещения графу А. К. Разумовскому. Но экзамены перенесли на начало следующего года – на 8 января 1815-го. Испытания проходили в присутствии многочисленных гостей, среди которых были Г. Р. Державин и высокие чины империи. Юный поэт покорил их буквально с первой строфы стихотворения:

 
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывёт в сребристых облаках.
 

В стихотворении много деталей, связанных с пейзажами царскосельского парка и памятниками эпохи Екатерины II. Упоминание последних подготавливает читателя к главной теме – героике Отечественной войны, «дерзости венчанного царя», бича вселенной:

 
И быстрым понеслись потоком
Враги на русские поля.
Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком,
Дымится кровию земля;
И сёлы мирные, и грады в мгле пылают,
И небо заревом оделося вокруг,
Леса дремучие бегущих укрывают,
И праздный в поле ржавит плуг.
 

Но торжество завоевателей оказалось недолгим: на борьбу с нашествием двунадесяти племён Европы встал русский народ, и это не сулило захватчикам ничего хорошего:

 
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены.
 

Динамично и напористо описание в стихотворении Бородинского сражения, которое юный поэт подаёт как торжество русского оружия, волею судьбы не давшее желаемого результата.

 
Сразились. Русский – победитель!
И вспять бежит надменный галл;
Но сильного в боях небесный вседержитель
Лучом последним увенчал,
Не здесь его сразил воитель поседелый;
О бородинские кровавые поля!
Не вы неистовству и гордости пределы!
Увы! На башнях галл Кремля!
 

В этой строке хромает логика: «галл» побежал и вдруг оказался в Московском Кремле – сердце России. Но здесь следует вспомнить, что логики не было и в официальных документах, исходивших из штаба М. И. Кутузова. Его первое сообщение царю было о том, что неприятель отражён на всех пунктах и русская армия удержала за собой все занятые ею позиции. В Петербурге восприняли донесение главнокомандующего как рапорт о победе, а через неделю (!) узнали о падении старой столицы. Эту двойственность в восприятии Бородина мы видим и в стихотворении лицеиста Пушкина.

Общее горе, связанное с гибелью Москвы, юный поэт пропустил через собственные чувства, испытанные им почти два с половиной года назад:

 
Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горести и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принёс я мщенья вам и жизни;
Вотще лишь гневом дух пылал!..
 

С Москвой Пушкин связал финал заграничного похода – взятие столицы Франции:

 
В Париже росс! – где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
 

В стихотворении трижды упоминается Александр I:

 
Достойный внук Екатерины!
Почто небесных аонид,
Как наших дней певец, славянской бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
 

Внука Екатерины, то есть царя Александра I, славословили по всей Европе: северный Агамемнон, царь царей, император Европы, спаситель Вселенной, ангел мира, а пятнадцатилетний поэт почему-то восторга по отношению к государю не испытывал, и этот фрагмент благоразумно убрал из стихотворения. Через пять лет внёс ещё две правки, касающиеся царя. 11-я строфа стихотворения заканчивалась призывом к жертвенности: «За веру, за царя!». В новой редакции стало: «За Русь, за святость алтаря!». В предпоследней строфе также опущено упоминание о царе. Было: «Ну что я зрю? Герой с улыбкой примиренья…» Стало: «Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья…» За пять лет отношение Пушкина к царю изменилось кардинально. Но что интересно, уже в пятнадцать, в апогее славы Александра, личность его не вызывала восторга у юного поэта, не вдохновляла его как барда славянской дружины и сотни (если не 1 000) менее известных поэтов.

Наполеон, враг России и её обитателей, для юного поэта – «тиран», «вселенский бич», царь, «венчанный коварством и дерзостью», и вполне закономерно постигшее его возмездие:

 
Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
Презревший правды глаз и веру, и закон,
В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны?
Исчез, как утром страшный сон.
 

Образ завоевателя формировался у отрока, переходившего в юношеский возраст, под влиянием сатирической литературы, изобиловавшей в 1812–1815 годах. В памфлетах французский император изображался тираном и злодеем, не признающим ни Божеских, ни человеческих законов; вся его жизнь – череда преступлений, завершившихся для удовлетворения ненасытного властолюбия и других порочных страстей. Непомерное властолюбие, лицемерие, тиранство, агрессивность, цинизм и беспринципность – вот памфлетный портрет Наполеона. Конечно, подросток, вооружённый такими «знаниями», не мог отойти от них.

…Российский монарх, скромничавший на родине, отнюдь не был равнодушен к обрушившейся на него славе.

Он был тщеславен. Зная о том, что многие из его окружения считают победу над Наполеоном простым везением, а не результатом военных талантов государя, он как-то не выдержал и кольнул генерала А. П. Ермолова (а в его лице всех злоязычников):

– Ну, Алексей Петрович, что теперь скажут в Петербурге? Ведь, право же, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка?

Нет, простачком Александр I не был. Наполеон называл его византийцем, то есть лживым и коварным противником. Но и талантами полководца царь не блистал, хотя мнил себя таковым.

«Сто дней». В начале весны 1815 года Наполеон преподнёс всей Европе сюрприз. Оставив Эльбу, охранявшуюся англичанами, он с тысячью гвардейцев высадился на южном берегу Франции. Без единого выстрела с чьей бы то ни было стороны дошёл до Парижа и 8(20) марта вновь занял престол Франции. Возвращение императора простой народ встречал с ликованием, а коронованные правители Европы были в панике. Стремительный поход сверженного «узурпатора» на столицу Франции получил название «Полет орла». Известие о нём распространялось с быстротой молнии, и уже к концу марта Пушкин откликнулся на него большим стихотворением «Наполеон на Эльбе». Она состоит как бы из двух фрагментов: размышлений отверженного воителя о превратностях судьбы и его планах:

 
О счастье! Злобный обольститель,
Средь бурей тайный мой хранитель
И верный пестун с юных дней!
Давно ль неведомой стезёю
Меня ко трону ты вело
 
 
И скрыло дерзостной рукою
В венцах лавровое чело!
Давно ли с трепетом народы
Несли мне робко дань свободы,
Знамёна чести преклоня;
Дымились громы вкруг меня,
И слава в блеске над главою
Неслась, прикрыв меня крылом?
 

Размышления о эпическом прошлом приводят губителя народов к мысли, что не всё потеряно и надо ещё раз положиться на судьбу:

 
О скоро ли, напенясь под рулями,
Меня помчит покорная волна
И спящих вод прервётся тишина?
 

Молодой поэт не сомневался в том, что с бежавшим императором предстоит тяжёлая борьба, которая обойдётся Европе в десятки тысяч жертв:

 
И вспыхнет брань! За галльскими орлами
С мечом в руках победа полетит,
Кровавый ток в долинах закипит,
И троны в прах низвергну я громами
И сокрушу Европы дивный щит!..
 

Ради чего? Вот какой ответ на этот вопрос вкладывает Пушкин в уста «бича Европы»:

 
Страшись, о Галлия! Европа! Мщенье, мщенье!
Рыдай – твой бич восстал – и всё падёт во прах,
Всё сгибнет, и тогда в всеобщем разрушенье
Царём воссяду на гробах!
 

Наполеон

Странное видение поэтом перспектив грозного воителя:

водрузиться в отвоёванной короне на гробы! А вновь покорённые народы видеть пред собой поверженными в прах: «Уж мир лежит в оковах предо мной».

Такое нетривиальное восприятие личности Наполеона объясняется тем, что в России того времени господствовала «чёрная легенда» о французском императоре, одной из характерных черт которой была его демонизация. Русская православная церковь придавала противоборству России и Франции религиозный священный смысл. Поэтому в печати можно было встретить такое: «Кровожадный, ненасытный опустошитель, разоривший Европу от одного конца её до другого! Ты восседаешь на престоле своём посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточии ада, препоясан смертью, опустошением и пламенем» («Сын Отечества», 1812/1).

В устных проповедях Наполеона прямо называли антихристом, пришедшим в Россию за многие грехи наши. Преуспели в этом и учёные мужи, путём цифровой эквилибристики доказывавшие, что по древнееврейскому исчислению имя Наполеон соответствует 666, а это число зверя, то есть антихриста. Духовная и мирская пропаганда подкреплялись фактами кощунственного отношения завоевателей к православным храмам (французы в основном действительно были неверующими, то есть безбожниками).

Словом, молодому поэту сложно было в характеристике французского императора выйти за рамки пропаганды середины десятых годов XIX столетия. И ещё. Стихотворение «Наполеон на Эльбе» писалось в самом начале знаменитых «Ста дней» – второго правления Наполеона. Общая обстановка в Европе была тревожной. Против Франции, с такой охотой избавившейся от Бурбонов, формировалась миллионная армия, нацеленная на её границы. Франция, истощённая 20-летними войнами, могла противопоставить союзникам не более 300 тысяч человек. Мир затаил дыхание в предчувствии новых бедствий и жертв.

Пушкин явно колебался в решении вопроса: чья возьмёт? С одной стороны, уверял читателей в неизбежном поражении великого воителя: «Трепещи! Погибель над тобою!» А с другой – констатировал: «И жребий твой ещё сокрыт!»

Увы, раскрытия судьбы баловня побед ждать оставалось недолго. Окончательно и бесповоротно всё решило сражение при Ватерлоо. Русская армия в нём не участвовала, тем не менее и австрийский император Франц, и прусский король Фридрих Вильгельм III, и иже с ними – все признали Россию главной в тех усилиях, которые были направлены на двукратное низвержение Наполеона. В зените славы Александр I возвращался на родину. В столице опять готовились к его торжественной встрече.

По этому случаю высокое начальство заказало Пушкину стихотворение. 28 ноября Александр препроводил директору департамента Министерства народного просвещения И. И. Мартынову «Оду Александру» («На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году»):

 
Утихла брань племён; в пределах отдалённых
Не слышен битвы шум и голос труб военных;
С небесной высоты, при звуке стройных лир,
На землю мрачную нисходит светлый мир.
Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!
 

Этой целью была столица Франции, и Александр I дважды торжественно въезжал в неё. Этому история не в малой степени обязана его супруге Елизавете Алексеевне. Как помнит читатель, Кутузов был против заграничного похода. Мнение фельдмаршала разделяла значительная часть русского общества, и царь колебался. Но императрица настаивала на преследовании Наполеона «до Парижу».

Прославляя Александра, Пушкин дал в стихотворении развёрнутую картину боевых действий – от вторжения Великой армии в Россию до падения Наполеона:

 
Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
Когда полки врагов покрыли отдаленье,
Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
Колена преклонив пред вышним алтарём,
Ты браней меч извлёк и клятву дал святую
От ига оградить страну свою родную.
 
 
Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
В восторге пламенном летели вслед отца
И смертью роковой горели и дрожали;
И россы пред врагом твердыней грозной стали!..
 

Основной упор в стихотворении сделан на заграничном походе, когда Александр действительно проявлял свои лучшие качества: целеустремлённость, решительность, упорство и веру в возможность победы над лучшим полководцем его (и не только) времени. Это принесло царю заслуженное признание всех монархов Европы и её народов:

 
И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобождённою от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!
 

Здесь, по-видимому, надо оговориться в отношении выражения поэта «власть мятежная». Европейские государи считали Наполеона исчадием Великой французской революции, так сказать, её наследником и правопреемником, ввергшим мир в череду кровопролитных войн. А потому он «поставил себя вне гражданских и социальных отношений. В качестве врага и нарушителя спокойствия в мире он подлежит общественному возмездию», – гласила декларация, принятая 13 марта участниками Венского конгресса.

Союзники полагали, что «узурпатор» королевского престола Франции не пользуется поддержкой народа и сильно ошиблись. Наполеон вторично отрёкся от власти 10(22) июня 1815 года, а сопротивление союзным войском продолжалось ещё три месяца. Только 14(26) сентября генералу К. Гакке сдалась цитадель Седана, а мир с Францией был подписан и того позже – 8(20) ноября. То есть последняя война с павшей империей закончилась отнюдь не с падением её главы.

Но вернёмся к лицу, которому посвящено стихотворение. Петербуржцы с умилением и восторгом встречают царя, «везде сияет торжество», а Александр «в ликующей толпе» – «России божество». Поэт взывает к нему:

 
Ты наш, о русской царь! Оставь же шлем стальной
И грозный меч войны, и щит – ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
 

Победы, дважды венчавшиеся вхождением в Париж, конечно, воодушевляли, но сердца не грели. Простые смертные предпочитали мир и тишину. Их взгляд на войну Пушкин выразил в заключительных строках стихотворения:

 
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полёт;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечёт плуг, миром изощрённый;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян
Спокойной праздности с досадой предадутся…
 

Следует отметить явный диссонанс в отношении юного автора к государю.

В стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» внук Екатерины II не грел дух поэта восторгом. Стихотворение «Александру» – сплошь комплиментарно. Почему? Во-первых, тому были объективные причины – победы русского оружия, к которым царь имел непосредственное отношение. И во-вторых, стихотворение «Александру» было заказным и предназначалось для прославления царя. Пушкин писал упоминавшемуся выше И. И. Мартынову:

«Милостивый государь, Иван Иванович!

Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пьесу на приезд государя императора; исполняю ваше повеление. Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кириллович благоволит поднести государю императору слабое произведенье неопытного стихотворца!»

В стихотворении царь – «наш» (это повторяется дважды), он «добрый», он «отец», «спаситель», «храбрый», «величествен» и «бессмертен». Неплохой набор эпитетов. Правда, несколько сомнителен по отношению к живому человеку последний, но цепляет другой – «спаситель». Это определение всё же более правомерно по отношению к сыну Всевышнего. Кстати, ещё 14 августа 1814 года Александр I постановил проводить в день Рождества Христова ежегодное празднество «Рождество Спасителя нашего Иисуса Христа и воспоминание избавления Церкви и державы российской от нашествия галлов, и с ними двадесяти язык».

Русская православная церковь придала войнам с Наполеоном религиозный колорит. Это прежде всего «демонизация» личности императора Франции, которая объясняется разностью мировоззрений и менталитетов противоборствующих сторон, то есть различием столкнувшихся цивилизаций. Победа над Наполеоном была воспринята в России как победа христианства и традиционно консервативных ценностей над европейским «безбожием» и идеями просвещения, породившими французскую революцию.

Автор популярного в то время сочинения «Русские и Наполеон Бонапарте» А. Я. Булгаков писал, что французская армия потерпела в России поражение потому, что «была окружена народом, во всех отношениях единственным: религией, языком, обычаями и нравственностью, коему ни Наполеон, ни его невидимая армия иллюминатов44
  Иллюминаты – члены тайных религиозно-политических обществ З. Европы во второй половине XVIII столетия.


[Закрыть] не могли внушить коварных и пагубных учений».

Современный историк Л. В. Мельникова увидела в рассуждениях Булгакова «мотив национальной исключительности и религиозного мессионизма русского народа, получившего широкое распространение и развитие в русской философии XIX века. Подъём национального самосознания, наступивший в русском обществе после победы над Наполеоном, вскоре нашёл отражение в формулировке Российской государственной доктрины: «православие, самодержавие, народность». Что касается «образа Наполеона», то вскоре после смерти низвергнутого императора он претерпел кардинальные изменения. На смену «чёрной легенде» пришёл наполеоновский миф.

«Отважной верою исполнилася грудь». Пушкин быстро мужал; в период пребывания в лицее он сетовал: «Целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного! Целый год ещё дремать перед кафедрой; это ужасно. Безбожно молодого человека держать взаперти».

В начале 5-го курса молодого поэта посетил В. А. Жуковский, о чём тогда же писал П. А. Вяземскому: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт. Ему надобно непременно учиться. И учиться не так, как мы учились! Боюсь за него. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, – прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасётся собственными, увидишь, что из него выйдет!» (64, 33).

Василий Андреевич подарил Александру первый том своих сочинений, говорил с ним о святом назначении поэзии и напутствовал искать чистой славы и не допускать никаких сделок с совестью. Визит маститого поэта укрепил Пушкина в своём предназначении; в послании к Жуковскому он писал:

 
Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
Но пылкого смирить не в силах я влеченья <…>
И ты, природою на песни обречённый!
Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струёй —
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, —
Нет, нет! Решился я – без страха в трудный путь
Отважной верою исполнилася грудь.
 

25 марта 1816 года Пушкина навестил его дядя Василий Львович; с ним были Н. М. Карамзин и П. А. Вяземский. Последний заинтересовался молодым поэтом после ознакомления с его стихотворением «Воспоминания в Царском Селе», о чём писал К. Н. Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо – и всё тут. Его “Воспоминания” вскружили нам голову с Жуковским».

Н. М. Карамзин

Целью визита великого историка и уже довольно известного поэта и литературного критика было возобновление знакомства (оба знали Александра ребёнком) с «молодым чудотворцем». Летом семья Карамзина проживала в «Китайских домиках» дворцового парка Царского Села, и Пушкин проводил у них почти каждый вечер. Беседы с историком способствовали выработке мировоззрения юноши, его вкуса и пристрастий.

Вскоре после появления в лицее прославленного историка и двух литераторов туда пришёл третий – Ф. Н. Глинка. Фёдор Николаевич был у своего дальнего родственника Вильгельма Кюхельбекера, первого товарища Пушкина. Принёс ему только что вышедший девятый том (и все предыдущие) своих «Писем русского офицера». Александр, по-видимому, не был свидетелем этой встречи, но записки участника войн с Наполеоном, несомненно, прочитал, ибо они пользовались колоссальным успехом и о них много говорили. В этом плане интересен следующий случай.

Как-то Глинку посетили В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич и И. А. Крылов. Разговор зашёл о книге Фёдора Николаевича.

– Ваших писем, – сетовал Жуковский, – нет возможности достать в лавках: все разошлись. При таком требовании публики необходимо новое издание. Тут, кстати, вы можете пересмотреть, дополнить, а иное (что схвачено второпях, на походе) и совсем, пожалуй, переписать.

Гнедич и Батюшков более или менее разделяли мнение Жуковского, и разговор продолжался. Крылов молчал и вслушивался. Наконец не выдержал:

– Нет! Не изменяйте ничего: как что есть, так тому и быть. Не дозволяйте себе ни притачиваний нового к старому, ни подделок, ни вставок: всякая вставка, как бы хитро её ни спрятали, будет выглядывать новою заплатою на старом кафтане. Оставьте нетронутым всё, что написалось у вас где случилось, как пришлось. Оставьте в покое ваши походные строки, вылившиеся у бивачных огней и засыпанные, может быть, пеплом тех незабвенных биваков. Предоставьте историку изыскивать, дополнять и распространяться о том, чего вы, как фронтовой офицер, не могли ни знать, ни ведать! И поверьте, что позднейшим читателям и любопытно, и приятно будет найти у вас не сухое официальное изложение, а именно более или менее удачный отпечаток того, что и как виделось, мыслилось и чувствовалось в тот приснопамятный 12-й год, когда вся Россия, вздрогнув, встала на ноги и с умилительным самоотвержением готова была на всякое пожертвование.

6 июня 1816 года в Павловске у императрицы Марии Фёдоровны состоялся праздник по случаю отъезда из России принца (позднее нидерландского короля) Вильгельма Оранского, только-только женившегося на сестре царя великой княгине Анне Павловне. К празднику Ю.А. Нелединскому-Мелецкому были заказаны стихи в честь бракосочетания принца. Старый поэт (ему шёл 64-й год) был в растерянности – стихи не слагались. Карамзин посоветовал ему обратиться к Пушкину. Приехав в лицей и поговорив с юношей, Юрий Александрович дал ему идею и через пару часов увёз стихотворение «Принцу Оранскому». В сюжетном плане оно простое: первые четыре строфы – беглый очерк событий 1812–1815 годов.

 
Свершилось… взорами царей
Европы твёрдый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован.
 
 
Узрел он в пламени Москву —
И был низвержен ужас мира,
Покрыла падшего главу
Благословенного порфира.
 
 
И мглой повлёкся окружён;
Притёк, и с буйной вдруг изменой
Уж воздвигал свой шаткий трон…
И пал отторжён от вселенной.
 

«Злодей» и «ужас мира» это, конечно, Наполеон, удачно бежавший с Эльбы, но в итоге исторгнутый из цивилизованного мира усилиями Благословенного (Александра I).

Дав общую зарисовку роковых лет, Пушкин наконец обратился к имени того, кому была посвящена его «пьеса»:

 
Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вёл в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.
 

«Последний бой» союзников (англичан, голландцев и прусаков) с Наполеоном произошёл в районе поселения Ватерлоо, в 20 километрах к югу от Брюсселя. Англо-голландскими войсками командовал герцог Веллингтон («герой Альбиона»), прусскими, подошедшими к концу сражения, – генерал-фельдмаршал Блюхер. Принц Оранский неплохо показал себя в этом побоище:

 
Его текла младая кровь,
На нём сияет язва чести:
Венчай, венчай его, любовь!
Достойный был он воин мести.
 

Не густо. Прославления нового члена императорской семьи не получилось. Стихотворение не столько о Вильгельме Оранском, сколько о финальных событиях наполеоновских войн, в которые

 
Довольно битвы мчался гром,
Тупился меч окровавленный,
И смерть погибельным крылом
Шумела грозно над вселенной!
 

Последним откликом Александра на мировые события, сопровождавшие его отрочество и начало юности, была «Молитва русских», написанная в октябре 1816 года, к пятой годовщине основания Царскосельского лицея. Это был заказ его директора Е. А. Энгельгардта. В качестве зачина стихотворения Пушкин взял строфу из гимна В. А. Жуковского:

 
Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли.
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Всё ниспошли.
 

К этой строфе приписал две свои:

 
Там – громкой славою,
Сильной державою
Мир он покрыл.
Здесь безмятежною
Сенью надёжною,
Благостью нежною
Нас осенил.
 
 
Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань.
Глас умиления,
Благодарения, Сердца стремления —
Вот наша дань.
 

«Там» – это в Западной Европе, «он» – царь Александр I, осчастлививший мир освобождением от ига Наполеона и давший народам благостную тишину. Мощная длань государя охраняла покой лицеистов («нас»), которые благодарны своему монарху; устремление их сердец к царю-герою – их посильная дань Александру.

И что примечательно, молодой поэт, ни разу не назвал царя ни по имени, ни по титулу. О том, что речь в стихах идёт именно об Александре, мы догадываемся по их содержанию и по первой строчке из гимна Жуковского («Боже! Царя храни!»). Интересное умолчание! Да ещё фактически в неофициальном гимне учебного заведения императорской семьи.

Кстати, в весьма нелестной эпиграмме «Двум Александрам Павловичам» лицеист Пушкин не остановился перед тем, чтобы открыто назвать царя и унизить его сравнением с Зерновым, служившим в лицее в должности помощника гувернёра. Один из лицеистов говорил о нём: «Подлый и гнусный глупец». Хорошенькая компания для владыки Севера! Итак:

 
Романов и Зернов лихой, Вы сходны меж собою:
Зернов! Хромаешь ты ногой, Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?55
  Шпиц – игла. Остриё.


[Закрыть]
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицем.
 

Ничего себе характеристика (хромает головою!). И это после всех дифирамбов, пропетых Александру в приведённых выше стихотворениях. Конечно, эпиграмма при жизни Пушкина не печаталась. Но что интересно, она сохранилась в одном из лицейских сборников, то есть была доступна и учащимся, и преподавателям, а возможно, гостям и родственникам учащихся.

Вне стен лицея. На последнем курсе затворники привилегированного учебного заведения получили право покидать его в свободные от занятий часы и дни. Александр с удовольствием посещал «субботы» В. А. Жуковского, захаживал к Карамзиным и к Олениным (А. Н. Оленин был президентом Академии художеств), не чуждался и петербургского светского общества. На одном из вечеров последнего юный лицеист вознегодовал на родного дядю Павла Ганнибала и… вызвал его на дуэль. Поводом к столь решительному шагу послужило то, что дядя на балу увёл у племянника девицу. Это был первый вызов (превращённый в шутку) из 30 пришедшихся на последующие 20 лет жизни поэта.

Благопристойная семейная обстановка не удовлетворяла юношу, и он нашёл более интересную для него среду. «Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, – вспоминал Модест Корф, – состоял из офицеров лейб-гусарского полка. Вечером после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку».

«Нараспашку» – значит без соблюдения многих условностей и ограничений. После лицейского затворничества это была свобода, которая будоражит юность. В среде молодых военных, уже побывавших в сражениях и повидавших мир, Александру, конечно, было интересно; он оказался в своей стихии, что сразу нашло отражение в творчестве – стихотворения «Слеза» и «Усы». Приводим три строфы из последнего:

 
Чтобы не смять уса лихого,
Ты к ночи одою Хвостова
Его тихонько обвернёшь,
В подушку носом лечь не смеешь
И в крепком сне его лелеешь,
И утром вновь его завьёшь.
 
 
На долгих ужинах весёлых,
В кругу гусаров поседелых
И черноусых удальцов,
Весёлый гость, любовник пылкий,
За чьё здоровье бьёшь бутылки?
Коня, красавиц и усов.
 
 
Сраженья страшный час настанет,
В ряды ядро со треском грянет;
А ты, над ухарским седлом,
Рассудка, памяти не тратишь:
Сперва кудрявый ус ухватишь,
А саблю верную потом.
 

В последнем классе лицея преподавались фортификация, основы артиллерии и тактики, проводилось обучение верховой езде. Один из сокурсников Пушкина вспоминал: «Мы ходили два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа, во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом, когда мы начнём учиться ездить. Он даже попал по этому случаю в куплеты нашей лицейской песни:

 
Bonjour, monsieur! Потише,
Поводьем не играй —
Вот я тебя потешу!..
A guand l'eguitation?66
  Когда же (будем заниматься) верховой ездой?


[Закрыть]
 

В этой не очень складной строфе верно запечатлён образ внешне лощёного, но по существу грубого человека: французское приветствие, обращённое к лицеистам, прерывается грубым окриком («Вот я тебя потешу!») по адресу обучаемых гусар.

Военную службу Левашов начал в восемнадцать лет в Лейб-кирасирском полку; участвовал во всех войнах с Наполеоном, но особых лавров не снискал (только за Бородино награждён орденом Св. Георгия 4-го класса). С 25 апреля 1815 года по май 1822-го исполнял должность командира лейб-гвардии Гусарского полка. В обращении с подчинёнными офицерами был груб и нетерпим к малейшему проявлению самостоятельности; рядовых щедро потчевал телесными наказаниями. Один из офицеров, служивший под его командованием, писал: «Он был своекорыстен и вытягивал из полка всевозможные доходы, в особенности от обмундирования и фуража; очень жесток с нижними чинами, многих гусар и унтер-офицеров вогнал в чахотку, беспощадно наказывая фухтелями».

Доходило до того, что экзекуции проводились прямо в квартире полкового командира. Завтракая в соседней комнате, Левашов время от времени покрикивал: «Громче! Удары не слышу! Крепче бей!»

Среди офицеров Гусарского полка, квартировавшего в Царском Селе, у Пушкина было немало друзей и знакомых, от которых он слышал нелестные отзывы о их командире. Негативная характеристика Левашова подчинёнными, а возможно, и личные наблюдения, по-видимому, сыграли свою роль в отказе юного поэта от избрания военной карьеры к которой он стремился и для которой, по мнению многих современников, был как бы предназначен. Это разочарование в юношеской мечте нашло позднее отражение в стихотворении, посвящённом другому генералу – командиру лейб-гвардии Конного полка А. Ф. Орлову: