Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

Словом, в создании могучей армии и успешном отражении семи (!) коалиций иноземцев ничего позорного не было: защита Отечества – священный долг любого народа. А все семь коалиций начинали войны с Францией первыми, и Наполеон резонно говорил по этому поводу:

– В чём можно обвинить меня, чему не было бы оправдания? В том, что я всегда слишком любил войну? Так я всегда только защищался.

В упомянутом выше сражении при Аустерлице участвовала и русская армия. Расплачиваться за жестокое поражение пришлось в Тильзите, где Наполеон принудил царя присоединиться к континентальной блокаде Англии, что наносило торговый ущерб России. Александр I признал все завоевания Наполеона и суверенитет Франции над Ионическими островами, которые контролировал российский флот.

Тильзитский мир вызвал недовольство всех слоёв населения России. Характерен в этом плане случай с Н. М. Карамзиным. В одной из своих поездок у станции Яжелбич он обратил внимание на толпу взволнованных крестьян.

– О чём это шумите, ребята? – спросил Карамзин.

– Да как же, батюшка! – отвечал один из более речистых. – Царь наш, видишь, помирился с Наполеоном, а он ведь (сказано было) антихрист!!!2929
  Такова была официальная пропаганда государства и Церкви.


[Закрыть]

– Эх, вы, братцы! – возразил Карамзин. – Да разве не прочли в газете, что дело-то было на воде; мир заключён посреди реки: вот царь прежде окрестил его, а там уж помирился!

– Ой ли так?! – закричали крестьяне. – Ну, слава богу!

И, сняв шапки, крестились и весело разошлись по дамам (69, 524).

Слова «Аустерлиц» и «Тильзит» долго резали слух русского, о чём мы и читаем в следующих строках стихотворения:

Встреча на Немане

 
Тильзит!.. (при звуке сем обидном
Теперь не побледнеет росс) —
Тильзит надменного героя
Последней славою венчал,
Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал
 
 
Надменный, кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
 

Да, в 1812 году русские вполне рассчитались с Наполеоном и за Тильзит, и за Аустерлиц. Это было для поэта в порядке вещей (русские всегда побеждали), но он не мог понять, как великий воитель, при его незаурядном уме решился на такой шаг, как поход в Россию. Уникальные данные французского императора отмечали многие, даже коварный и лживый Шарль Морис де Тайлеран-Перигор, ненавидивший Наполеона и пытавшийся организовать его убийство:

– Его гений был поразителен. Ничто не могло сравниться с его энергией, воображением, разумом, трудоспособностью, творческими способностями.

Мысль Пушкина билась над вопросом: кто обуял (затмил) дивный ум прославленного полководца и государственного деятеля? Причин этому было много, но главная – Индия, как слабое звено в цепи британских завоеваний. Наполеон считал Александра I слабым правителем и трусливым человеком, окружённым сановниками, готовыми предать его при всяком удобном случае, о возможности чего царь сам писал ему: «Земля тут трясётся подо мною. В моей собственной империи моё положение стало нестерпимым» (61, 702).

Очень низкого мнения был воитель в целом и о России: «Варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного сокрушительного удара в сердце империи – по Москве, матери русских городов, Москве златоглавой, и эта слепая и бесхребетная масса падёт к моим ногам».

Наполеон уже привык к тому, что европейские государства просили мира после первого же серьёзного поражения. Так, полагал он, будет и с русским царём, после чего легионы Великой армии хлынут к долинам Ганга. Представителю нарождавшейся буржуазии, класса стяжателей, и в голову не могло прийти, что русские с остервенением будут жечь свои города и веси. Не сделав исключения даже для старой столицы.

 
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждём, как дара;
Но поздно русских разгадал…
 
 
Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
Настали времена другие,
Исчезни, краткий наш позор!
Благослови Москву, Россия!
Война по гроб – наш договор!
 

Надменный завоеватель не понял народного характера войны, навязанный им России, и одной из причин своего поражения считал гибель старой столицы. «Не будь московского пожара, – говорил он, – мне бы всё удалось. Я провёл бы там зиму. Я заключил бы мир в Москве или на следующий год пошёл бы на Петербург. Мы думали, что нас ожидает полное благосостояние на зимних квартирах, и всё обещало нам блестящий успех весной. Если бы не этот роковой пожар…» (61, 713–714)

Второй, главной, причиной гибели Великой армии, по убеждению Наполеона, были русские морозы и связанный с ними голод:

 
Оцепенелыми руками
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
Он гибнет, гибнет наконец.
Бежат Европы ополченья;
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага.
 

Словосочетанием «железный свой венец» Пушкин напоминал современникам, что Наполеон был не только императором Франции, но и королём Италии, а по существу – полным властелином западной Европы, которая (после поражения в России) поднялась против его владычества:

 
И всё, как буря, закипело;
Европа свой расторгла плен;
Во след тирану полетело
Как гром, проклятие племён.
 
 
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
 

«Длань Немезиды» – рука мщения, которая простёрлась над завоевателем в октябре 1813 года под Лейпцигом, где в трёхдневном сражении он потерпел страшное поражение. В историю это кровавое побоище вошло под названием «Битвы народов», следствием её стали вторжение союзных войск (России, Австрии и Пруссии) на территорию Франции и низложение Наполеона…

Император был сослан на остров Эльбу, но менее чем через год бежал оттуда и вновь захватил престол Франции.

Пятнадцатилетняя эпопея великого завоевателя завершилась второй ссылкой, и опять на остров, но на этот раз предельно удалённой от всех очагов цивилизации.

К 1821 году многие из тех, кто интересовался судьбой пленника Европы, знали о его нелёгком положении на острове Святой Елены: тяжёлый, убивающий день за днём климат; примитивные бытовые условия; всяческие притеснения местной власти; отсутствие активной деятельности, которой была наполнена вся его жизнь; тоска по семье и, наконец, болезни, изнуряющие физически.

Вращаясь с лицейских лет в военной среде, Пушкин всё это знал и, как истинно русский человек, сострадал поверженному врагу:

 
Искуплены его стяжанья
И зло воинственных чудес
Тоскою душного изгнанья
Под сенью чуждую небес.
Где, устремив на волны очи,
Изгнанник помнил звук мечей
И льдистый ужас полуночи,
И небо Франции своей;
Где иногда, в своей пустыне
Забыв войну, потомство, трон,
Один, один о милом сыне
В унынье горьком думал он.
 

Двадцатидвухлетний поэт, мыслил уже мировыми масштабами, и при всём негативе, обрушенном на изгнанника официальной пропагандой (особенно во Франции), понимал значение личности усопшего императора:

 
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
В неволе мрачной закатился
Наполеона грозный век.
Исчез властитель осуждённый.
Могучий баловень побед…
 

Характерны эпитеты, которыми Пушкин характеризует героя своего стихотворения: «великан», «великий человек», «баловень побед», обладатель дивного и отважного ума, веривший в свой «чудный удел»; личность, обречённая на бессмертие, но не на прощение:

 
О ты, чьей памятью кровавой
Мир долго, долго будет полн,
Приосенён твоею славой,
Почий среди пустынных волн!
Великолепная могила…
Над урной, где твой прах лежит,
Народов ненависть почила
И луч бессмертия горит.
 

Поэт, разделив деяния Наполеона: тиран, которого будут помнить по пролитой им крови и его человеческие качества, призывал к примирению с тенью усопшего:

 
Да будет омрачён позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
 

Более того, стихотворение заканчивается по существу здравицей в честь того, кто оставил вдовами и сиротами не одну сотню тысяч россиян:

 
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
 

Этими строками Пушкин наводил современников на мысли о том, что дала стране титаническая борьба с Наполеоном. Прежде всего – рост её политического престижа. Российская империя заняла подобающее ей место в мировой политике как великая держава. Потрясения 1812 года способствовали пробуждению национального самосознания русского общества, его нравственному раскрепощению и росту вольномыслия, к чему очень и очень был склонен гениальный поэт. А рост самосознания, в свою очередь, способствовал расцвету русской культуры, давшей миру десятки великих писателей, художников, композиторов и артистов.

Что касается самого Пушкина, то тема Наполеона вывела его лирику на мировые просторы и раскрыла в нём поэта– историка.

«И делу своему владыка сам дивился» На рубеже 1823–1824 годов Пушкин работал над стихотворением «Недвижный страж»:

 
Недвижный страж дремал на царственном
пороге,
Владыка севера один в своём чертоге
Безмолвно бодрствовал, и жребии земли
В увенчанной главе стеснённые лежали,
Чредою выпадали
И миру тихую неволю в дар несли, —
 
 
И делу своему владыка сам дивился,
Се благо, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы,
От сарскосельских лип до башен Гибралтара:
Всё молча ждёт удара,
Всё пало – под ярем склонились все главы.
 

«Недвижный страж» и «владыка севера» – это русский император, только что вернувшийся с очередного конгресса Священного союза, который простёр кипучию деятельность от своей летней резиденции (Царского Села) до бурных вод Атлантического океана. Александр I, сыгравший руководящую роль в Союзе, доволен: «Се благо». Что именно? Читайте:

 
«Свершилось!» – молвил он. – Давно ль народы мира
Паденье славили великого кумира,
Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиренеями давно ль судьбой народа,
Уж правила свобода,
И самовластие лишь север укрывал?»
 

В одну строфу стихотворения вмещена треть века истории Западной Европы – от французской революции с террором якобинцев до революционных движений начала 1820-х годов в Греции, Неаполитанском королевстве и Испании. И в этот исторический период «самовластие лишь север укрывал», то есть Россия. И «се благо»!

Александр I

Пушкин с иронией вставил в текст второй строфы это библейское выражение: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма… Се благо, думал Он, и взор его носился» (Бытие I: 31, II, 310).

Размышления «владыки севера» полны мстительного торжества:

 
«Давно ль – и где же вы, зиждители свободы?
Ну что ж, витийствуйте, ищите прав природы.
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу —
Вот кесарь – где же Брут? О грозные витии,
Целуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу».
 

Для самодержца народ – безумная толпа, из среды которой временами выделяются говоруны, которые не способны на реальное действие, требующее мужества и жертвенности.

А потому их (народов) удел целовать «жезл России», то есть благоговейно склониться под поправшую их силу («железную стопу»). Но неожиданно столь бодрящие размышления «недвижимого стража» Европы встревожил неведомо откуда повеявший дух, и «владыку севера» объял мгновенный хлад; «раздался бой полночи», и перед ним предстал незваный гость:

 
То был сей чудный муж, посланник провиденья,
Свершитель роковой безвестного веленья,
Сей всадник, перед кем склонилися цари,
Мятежной вольности наследник и убийца,
Сей хладный кровопийца,
Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари.
 

В посланнике проведения легко узнаётся император Наполеон, пришедший к власти после вакханалии революции и ввергший Европу в череду кровопролитных войн, завершившихся отречением от престола и ссылкой на остров Святой Елены. Человек чрезвычайно деятельный, он был обречён на медленное умирание, будучи отлучён от своих многогранных обязанностей по умиротворению и управлению покорёнными государствами, что весьма отрицательно сказалось на его физическом состоянии:

 
Ни тучной праздности ленивые морщины,
Ни поступь тяжкая, ни ранние седины,
Ни пламя бледное нахмуренных очей
Не обличали в нём изгнанного героя,
Мучением покоя
В морях казнённого по манию царей.
 

То есть перед торжествующим «владыкой севера» предстал отнюдь не мученик злорадствующих монархов Европы:

 
Нет, чудный взор его, живой, неуловимый,
То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый,
Как боевой Перун, как молния сверкал;
Во цвете здравия и мужества и мощи,
Владыке полунощи
Владыка запада, грозящий, предстоял.
 
 
Таков он был, когда в равнинах Австерлица
Дружины севера гнала его десница,
И русской в первый раз пред гибелью бежал,
Таков он был, когда с победным договором,
И с миром, и с позором
Пред юным он царём в Тильзите предстоял.
 

Стихотворение «Недвижный страж» осталось незаконченным, но и из того, что мы имеем, можно сделать некоторые выводы. Обоих императоров (и здравствовавшего, и усопшего) Пушкин представил на вершине их могущества. Но первый из них – фактический душитель революционных движений в Европе, а второй – воин с чудным взором, «живой, неуловимый», «грозящий», такой, каким был в дни своих высших торжеств – при Аустерлице и в Тильзите.

В сражении при Аустерлице Наполеон наголову разгромил союзную русско-австрийскую армию. Русские потеряли 21 тысячу человек убитыми и пленными, 199 орудий, французы – до 12 тысяч человек. Среди пленных оказались восемь русских генералов. Александр I бежал с поля битвы. С ним были врач, берейтор3030
  Берейтор – человек, обучающий верховной езде.


[Закрыть], конюший и два лейб-гусара. Когда царь остался с одним гусаром, он слез с лошади, сел под дерево и разрыдался – это было первое с Нарвы генеральное сражение, проигранное русскими, и, конечно, реакция в стране была на случившееся самая негативная.

В 1807 году в Тильзите был заключён довольно приемлемый для России мир. Но и там Александр I умудрился получить оплеуху. Перед расставанием императоры обменялись высшими наградами своих держав. Царь попросил орден Почётного легиона для генерала Л. Л. Беннигсена. Наполеон, не называя причины, отказал (как он говорил позднее, ему «было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца»). Александр изменился в лице, поняв свой промах (кстати, это был второй случай, когда Наполеон напоминал царю о кровавом пятне в его венценосной биографии).

Великий поэт явно отдавал предпочтение Наполеону, для него он герой «во цвете здравия и мужества и мощи». Александр же – лживый, подлый и коварный неудачник, волей случая вознесённый на самый верх монархического олимпа Европы. Он душитель свободы народов, которые для него всего лишь «безумная толпа». А для Пушкина понятие «свобода» было священно, поэтому такое обострённое неприятие им императора Александра I, главного организатора и руководителя Священного союза, подавившего народные движения начала 1820-х годов.

Пожалуй, нигде и никогда осуждение Александра за его негативную роль в подавлении либерального движения в Европе не звучало у Пушкина столь определённо, как в стихотворении «Недвижный страж». На фоне демонстративного и наглого попрания царём воли народов даже Наполеон, оставивший после себя гекатомбы трупов, оказался для Пушкина фигурой более предпочтительной, чем правитель собственной страны. Для поэта Наполеон – венчанный воин, строитель мировой империи на основе великих идей французской революции.

* * *

Неординарному взгляду поэта на исторические фигуры его времени способствовало и кишинёвское окружение. Это были люди, испытавшие на себе героику и драму событий 1805–1815 годов, сами проявившие и мужество, и отвагу, и бескорыстие.

«Одно думали, одно любили» Н. С. Алексеев (1788–1854) был чиновником для особых поручений при генерале И. Н. Инзове. В Кишинёве находился с 1818 года и ввёл молодого поэта в круг чиновников и военных города. И. П. Липранди писал о нём: «Коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича. У них были общие знакомые в Петербурге, в Москве и Кишинёве. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, из гражданских чиновников он был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишинёве подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть».

Алексеев участвовал в Отечественной войне, в чине майора вышел в отставку. По свидетельствам современников, Николай Степанович частенько рассказывал Пушкину о различных эпизодах грозы 1812 года. Он тщательно собирал все рукописные произведения поэта и составил из них довольно солидный сборник. Даже объект увлечений одно время у них был один – Марья Егоровна Эйхфельдт («Еврейка»). Успокаивая своего невольного соперника, Александр Сергеевич писал:

 
Не притворяйся, милый друг,
Соперник мой широкоплечий!
Тебе не страшен лиры звук,
Ни элегические речи.
Дай руку мне: ты не ревнив,
Я слишком ветрен и ленив,
Твоя красавица не дура;
Я вижу всё и не сержусь:
Она прелестная Лаура,
Да я в Петрарки не гожусь.
 

Это был период в жизни Пушкина, о котором он говорил:

 
Я позабыл любви призывы
И плен опасной красоты;
Свободы друг миролюбивый,
В толпе красавиц молодых
Я, равнодушный и ленивый,
Своих богов не вижу в них.
 

Мотив разочарования в женщинах, взгляд на любовные страсти глазами многоопытного мужа, которому уже наскучили амурные приключения, звучит и в другом стихотворении, посвящённом Алексееву:

 
Я был рождён для наслажденья,
В моей утраченной весне
Как мало нужно было мне
Для милых снов воображенья.
Зачем же в цвете юных лет
Мне изменило сладострастье?
Зачем же вдруг увяло счастье
И ни к чему надежды нет?..
 

Пушкин был весьма непостоянен в своих чувствах. Период разочарования в жизни и отрицания счастья в любви и дружбе быстро канул в Лету. 12 ноября 1821 года Екатерина Орлова (Раевская) сообщала брату: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого. Он часто приходит к нам и рассуждает или болтает очень приятно».

Алексеев был поверенным поэтических замыслов Пушкина. Он составил рукописный сборник сочинений Александра Сергеевича. В нём сохранилось аккуратно переписанное первое историческое сочинение поэта «Заметки по русской истории XVIII века». Там сберегались антиклерикальная поэма «Гаврилиада», антимонархический ноэль «Ура! В Россию скачет кочующий деспот» и письма Пушкина к И. П. Липранди. Всё это – свидетельство безраздельного доверия Александра Сергеевича кишинёвскому другу, который говорил:

– Мы некогда жили вместе, часто одно думали, одно делали и почти – одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями.

С переездом Пушкина в Одессу связь его с Алексеевым ослабла, а на период ссылки в Михайловское вообще прервалась. Первую весточку из Кишинёва Александр Сергеевич получил в ноябре 1826 года. «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть, – писал ему Николай Степанович, – с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте; как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских рестораций и за стаканом бургонского пройти трёхлетнюю кишинёвскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется оба понимали друг друга; несмотря на названия “лукавый соперник” и “чёрный друг”, я могу сказать, что мы были друзья-соперники и жили приятно! Теперь сцена кишинёвская опустела, и я остался один на месте, чтоб как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли, и дела наши».

Пушкин был чрезвычайно рад полученному письму и поспешил ответить другу: «Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишинёвские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! Я опять в своих развалинах – в моей тёмной комнате, перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке.

Опять рейнвейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и всё… Как ты умён, что написал ко мне первый! Мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои манёвры вокруг острога. Был я в Москве и думал: авось Бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего чёрного друга или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет – так и уехал во Псков – так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишинёвские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц – чай, дьявольски состарились. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга. Липранди обнимаю дружески…».

На службе Алексеев не преуспел, так как не хотел заискивать перед начальством и вымогать то, что заработал честным трудом. «Ты, может быть, захочешь узнать, почему я живу здесь так долго, – писал он Александру Сергеевичу, – но я ничего сказать тебе не в состоянии, какая-то тягостная лень душою овладела! Счастье по службе ко мне было постоянно: за все поручения, мною выполненные с усердием, полу-милорд3131
  Полу-милорд – М. С. Воронцов, генерал-губернатор Новороссии.


[Закрыть] наградил меня благодарностью и несколько раз пожатием руки; чины же и кресты зависели от окружающих, коих нужно было просить, а я сохранил свою гордость и не подвинулся ни на шаг. Теперь его чёрт взял, он отправился в Англию, но я ожидаю способов возвратиться в Москву белокаменную и соединиться с друзьями» (37,138).

К сожалению, письма, как и сейчас, терялись. Сохранилось только два письма Пушкина к другу молодости. В конце декабря 1830 года Александр Сергеевич корил его: «Мой милый, как несправедливы твои упрёки моей забывчивости и лени! Из писем твоих вижу я, душа моя, что мои до тебя не доходят. Не знаю, кого винить, но я писал к тебе несколько раз или (чтоб не солгать) два раза – стихами и прозою, как бывало в старину.

Ты пишешь, что ты постарел, мой вечно юный; желал бы посмотреть на твою лысину и морщины. Вероятно, и ты не узнал бы меня: я оброс бакенбардами, остригся под гребешок – остепенился, обрюзг. Но это ещё ничего. Я сговорен, душа моя, сговорен и женюсь! И непременно дам тебе знать, что такое женатая жизнь.

Пиши мне, мой милый, о тех местах, где ты скучаешь, но которые сделались уже милы моему воображению, – о берегах Быка, о Кишинёве и красавицах, вероятно, состарившихся, о еврейке, которую так долго и так упорно таил ты от меня, своего чёрного друга, словом, обо всех близких моему воспоминанию, женщинах и мужчинах, живых и мёртвых».

Алексеев поспешил ответить. В январе 1831 года он писал: «И письмо твоё, любезный Пушкин, и твоё милое воспоминание, всё оживило закатившуюся мою молодость и обратило меня к временам протёкшим, в кои так сладко текла наша жизнь и утекала. Если она не обильна была блеском и пышностию, то разными происшествиями может украсить несколько страниц нашего романа!

Ты переменяешь своё положение! Поздравляю тебя! Не вхожу в расчёты, заставляющие тебя откинуть беспечную холостую жизнь; желаю тебе только неизменных чувств к своим друзьям. Судьба может ещё соединить нас, и, может быть, весьма скоро, тогда я потребую от тебя прежнего расположения и искренности, и за чашей, в края коей вольётся полная бутылка, мы учиним взаимную исповедь во всех наших действиях и помышлениях».

Николай Степанович просил Пушкина прислать ему трагедию «Борис Годунов» и роман «Евгений Онегин», которые имели для него двойную цену, ибо он начал забывать по-русски. Последнее обстоятельство было связано с тем, что он находился в Бухаресте, устроившись под «крыло» П. Д. Киселёва, делавшего успешную карьеру.

В середине 1830-х годов Алексеев начал работу над воспоминаниями о своей жизни, о чём уведомлял старого друга в одном из последних писем: «В скором времени я обещаю тебе сообщить некоторую часть моих записок, то есть эпоху кишинёвской жизни. Они сами по себе ничтожны, но, с присоединением к твоим, могу представить нечто занимательное, потому что волей или неволей, но наши имена не раз должны столкнуться на пути жизни» (37, 147).

Николай Степанович просил у Пушкина экземпляр его «Истории Пугачёвского бунта» с автографом. Александр Сергеевич выполнил просьбу друга: книга такая сохранилась в библиотеке поэта, не дойдя по назначению.

…Старый воин дожил до начала Крымской войны. Стихотворения и другие произведения великого друга, собранные в один толстый том, он передал на хранение брату, и они дошли до нас. Но не только в этом состоял смысл жизни скромного товарища молодых лет поэта.

– Моё самолюбивое желание было, – признавался он, – чтоб через несколько лет сказали: Пушкин был приятель Алексеева, который, не равняясь с ним ни в славе, ни в познаниях, превосходил всех чувствами привязанности к нему.

Последнее “сражение”. Его звали Алексеем Петровичем, и был он почтмейстером. Но это в годы пребывания в Кишинёве Пушкина, а до этого… «Полковник Алексеев просил начальство не о том, как иные, чтоб его наградили чином, но о том, чтобы избавить его от подобной награды, ибо с повышением в гражданский чин, по тогдашнему положению, он лишался военного мундира», – писал современник.

А для Алексея Петровича это было смерти подобно. Георгиевский кавалер до того любил свой драгунский мундир, что повсюду являлся одетым в полную форму, ни на минуту не забывая о своём полке, с которым годы делил опасности и славу. О каждой своей награде (кресте) он мог точно рассказать, где, когда и при каких обстоятельствах получил оную. Дивизионный квартирмейстер при штабе 16-й дивизии В. П. Горчаков вспоминал:

– Пушкин, по преимуществу уважавший самоотвержение и неподдельную отвагу, с наслаждением выслушивал все рассказы Алексеева, как участника в битвах при Бородине и на высотах Монмартра.

Горчаков называл Алексея Петровича старым служакой; по-видимому, он был в достаточно солидном возрасте, но своих качеств бойца и командира не растерял.

По Молдавии бродили шайки грабителей – талгари, которые спокойно обирали сельское население и маленькие городки, требуя с них дань. В основном это были несостоявшиеся борцы за свободу из разгромленных турками отрядов Ипсиланти. Среди них отличалась шайка талгаря Урсула.

Как-то эти молодцы ограбили близ Кишинёва купца и поехали пировать. Устроились в корчме при въезде в город. Там и застал их потерпевший, который поднял шум:

– Талгари! Талгари!

Сбежался народ. Быстро сориентировался почтмейстер Алексеев. Подняв сотрудников почты, он окружил корчму. Бесшабашные талгари вскочили на лошадей и кинулись из Кишинёва по Булгарской улице, которая вела к огородам, принадлежавших разным владельцам и разделённых изгородями. Лихие наездники без затруднений перелетали через плетни, но загородок было много и лошади падали одна за другой. Преследователи, как пчёлы, облепляли талгаров и связывали их. Очевидец вспоминал:

– На окованного Урсула съезжался смотреть весь город. Это был образец зверства и ожесточения. Когда его наказали, он не давался лечить себя, лежал, осыпанный червями, но не охал.

Пленение одного из самых опасных предводителей талгаров было последним сражением, данным старым служакой и выигранным вчистую без оружия и предварительной подготовки.

Писатель А. Ф. Вельтман, бывший свидетелем этой истории, полагал, что она послужила для Пушкина толчком к созданию поэмы «Братья разбойники»: «Я уверен, – писал он, – что Урсул подал Пушкину мысль написать картину “Разбойники”, в которой он подражал рассказу Байрона в “Шильонском узнике”».

Иного мнения был местный журналист и краевед Мекленбурцов: «В Мандрыковке, близ реки Днепра, находилась тюрьма, из которой во время пребывания поэта бежали два брата-арестанта, побочные дети помещика Засорина, о которых Александр Сергеевич и написал известную поэму «Братья разбойники». Ныне усадьба принадлежит г. Кулабухову, у которого и имеются на всё изложенное данные» (68, 499).

Правильнее, по-видимому, предположить, что сюжетом для поэмы послужили не только конкретный случай, а народный фольклор и исторические предания. Не случайно Пушкин сделал местом действия поэмы не скромную речушку Бык, а величавую и могучую Волгу:

 
Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племён, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец —
Живут без власти, без закона…
 

Первый декабрист. В формуляре3232
  Формуляр – документ о прохождении службы.


[Закрыть] Владимира Федосеевича Раевского есть такой вопрос: «Во время службы своей в походах и у дела против неприятеля где и когда был?». Ответ: «1812 года в российских пределах при отражении вторгнувшегося неприятеля: против французских и союзных с ними войск августа 7-го под селением Барыкино, 26-го – под селом Бородино». Позднее Раевский писал о втором из названных им дней:

– Я составлял единицу в общей численности. Мы или, вернее сказать, все вступили в бой с охотою и ожесточением против нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения и так бы и перелетел туда. Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня.

Под Бородином я откомандирован был с двумя орудиями на «Горки». Под Вязьмою также я действовал отдельно, после Вязьмы – четыре орудия. Я получил за Бородино золотую шпагу с надписью «За храбрость» в чине прапорщика; Аннинскую – за Вязьму; чин подпоручика – за 22 сентября и поручика – за авангардные дела. Тогда награды не давались так щедро, как теперь. Но я искал сражений не для наград только, я чувствовал какое-то влечение к опасностям и ненависть к тирану, который осмелился вступить в наши границы, на нашу родную землю (93, 30–31).

Бородинская битва была памятна для Раевского не только почётной наградой, но и стихотворением «Песнь воинов перед сражением».

 
Ужель страшиться нам могилы?
И лучше ль смерти плен отцов,
Ярем и стыд отчизны милой
И власть надменных пришлецов?
 

– спрашивал семнадцатилетний подпоручик и так отвечал на свой вопрос:

 
Но, други, луч блеснул денницы,
Туман редеет по полям,
И вестник утра, гром, сторицей
Зовёт дружины к знаменам.
 
 
К мечам! Там ждёт нас подвиг славы,
Пред нами смерть, и огнь, и гром,
За нами горы тел кровавых
И враг с растерзанными челом.
 

Раевский участвовал в заграничном походе русской армии. В Россию вернулся возмужавшим и многое повидавшим мужем, по-новому взглянувшим на её внутреннее устройство, о чём говорил позднее:

– Из-за границы возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями. Сотни тысяч русских своею смертью искупили свободу целой Европы. Армия, избалованная победами и славою, вместо обещанных наград и льгот подчинилась неслыханному угнетению. Усиленное взыскание недоимок, увеличившихся войною, строгость цензуры, новые наборы рекрут и проч., и проч. производили глухой ропот и сильно встревожили людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления от тяжёлых ран своего Отечества (93, 55–56).