Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

«О Кишинёв, о тёмный град!»

Друзья и покровители. Пока Пушкин путешествовал с Раевскими, место пребывания председателя Комитета об иностранных поселенцах южного края России перевели из Екатеринослава в Кишинёв. Так как Александр Сергеевич был прикомандирован к канцелярии этого комитета, то и явился туда 21 сентября 1820 года. Через два дня он поделился своими впечатлениями об увиденном с братом Львом: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои – излишними. Должно надеяться, что эта завоёванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасной торговлей, не будет нам преградой в будущих войнах, и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии».

В этом фрагменте длинного письма обращает на себя внимание упоминание, сделанное мимоходом, о плане императора Франции завоевать Индию. Мысль о проникновении в эту экзотическую страну, жемчужину в короне Британской империи, волновала его всю жизнь: Египетский поход 1798–1799 годов, договор с Павлом I о совместной экспедиции в Индию, и, наконец, вторжение в Россию в 1812 году с целью нейтрализовать её при проходе Великой армии на восток. Графу Л. Нарбонну Наполеон говорил:

– Чтобы добраться до Англии, нужно зайти в тыл Азии с одной из сторон Европы. Представьте себе, что Москва взята, Россия сломлена, с царём заключён мир или же он пал жертвой дворцового заговора. И скажите мне, разве есть средство закрыть путь отправленной из Тифлиса Великой французской армии и союзным войскам к Гангу, разве недостаточно прикосновения французской шпаги, чтобы во всей Индии обрушились подмостки торгашеского величия? (61, 706–707).

Конечно, это была беседа тет-а-тет – Наполеон избегал рекламировать свои планы. Тем не менее что-то просачивалось. Кастеллан, будущий маршал Франции, писал 5 октября в дневнике: «Говорят о походе на Индию. У нас столько доверия, что мы рассуждаем не о возможности подобного предприятия, а о числе месяцев, необходимых для похода, о времени, за которое к нам будут доходить письма из Франции».

Да что французы! Об истинных намерениях их императора знали и русские. В канун Бородинской битвы, вспоминал поэт-партизан Д. В. Давыдов, общее мнение было то, что если Наполеон одержит победу и заключит мир с Россией, то пойдёт с русской армией на Индию. Денис Васильевич этого не хотел и говорил князю П. И. Багратиону:

– Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь. В Индии я пропаду со ста тысячами моих соотечественников без имени и на пользу, чуждую моему Отечеству.

Более того, вслед за изгнанием остатков Великой армии из пределов России полковник П. А. Чуйкевич выпустил книгу «Покушение Наполеона на Индию 1812 года». Пётр Андреевич служил в это время управляющим Особенной канцелярией военного министра, одной из функций которой была внешняя разведка, и знал о чём писал, так сказать, по первоисточникам.

Пушкин, росший под впечатлениями событий Отечественной войны и заграничных походов русской армии, обострённо воспринимал все сведения, связанные с главными действующими лицами минувших лет трагедии и славы. Будучи патриотом своей страны, он считал все поползновения Наполеона овладеть Индией химерой, но полагал это вполне доступным (с покорением Кавказа) для России.

* * *

Кишинёв был своеобразным городом. Присоединённый к России по исходу Русско-турецкой войны 1806–1812 годов, он хранил многое из недавнего владычества османов. Живописный азиатский колорит лежал на вещах и людях. Знатные молдавские бояре ещё носили бороды и красивые восточные одежды. Но младшее поколение уже успело обриться и надеть европейские фраки.

Население города составляли молдаване и русские (военные и чиновники). После восстания гетеристов2525
  Гетеристы – члены тайного общества «Фелике Гетерия», готовившие восстание против турецкого владычества в Греции.


[Закрыть] в него хлынули беженцы румынского и греческого происхождения, внёсшие резкие перемены во внутреннюю жизнь города. Современник писал: «Вместо двенадцати тысяч жителей было уже до пятидесяти тысяч на пространстве четырёх квадратных вёрст. Кишинёв был в это время бассейном князей и вельможных бояр из Константинополя и двух княжеств. В каждом доме, имеющем две-три комнаты, жили переселенцы из великолепных палат Ясс и Бухареста.

Новые знакомства на каждом шагу. Окна даже дрянных магазинов обратились в рамы женских головок, чёрные глаза этих живых портретов всегда были обращены на вас, с которой бы стороны вы ни подошли… На каждом шагу загорался разговор о делах греческих, участие было необыкновенное. Новости разносились, как электрическая искра, по всему греческому миру Кишинёва. Чалмы князей и кочули бояр разъезжали в венских колясках из дома в дом с письмами, полученными из-за границы. Можно было выдумать какую угодно нелепость о победах греков и пустить в ход; всему верили, всё служило пищей для толков и преувеличений» (68, 272–273).

Как-то сразу и резко изменились нравы горожан. Особенно это было видно по женщинам. Молдаванки и гречанки, ещё недавно содержащиеся в строгом почти гаремном заточении, познакомившись с европейской цивилизацией (балы, маскарады, французские романы и мода), воспылали жаждой наслаждений. По наблюдениям современника, кишинёвские дамы, удерживавшие ещё некоторый восточный отпечаток во внешности и в характере, но уже по-европейски свободные в обращении, были страстны, влюбчивы и доступны.

– Пушкин, – вспоминал В. П. Горчаков, – охотно принимал приглашения на все праздники и вечера, и все его звали.

Сохранились сатирические куплеты поэта на кишинёвских дам:

 
Раззевавшись до обедни,
К Катакази еду в дом.
Что за греческие бредни,
Что за греческий содом!
Подогнув под ж…пу ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
 

Кстати, упоминание о египетских богах лишний раз подтверждает, что Пушкин очень интересовался деяниями Наполеона, в частности его знаменитым походом в страну голубого Нила. В этот поход будущий император взял нескольких учёных в разных областях знаний, в том числе египтологов. Учёные привезли в Европу розеттский камень, который стал отправной точкой для расшифровки иероглифов, и человечеству открылась великая цивилизация. В начале 1820-х годов в газетах и журналах публиковались многочисленные изображения памятников Древнего Египта. Изображения его обитателей и богов. В позе последних и сидели кишинёвские дамы, не раз удостаивавшиеся внимания поэта. Женщины, кутежи и карты занимали большую часть времени Александра Сергеевича, который был неудовлетворён ни кишинёвским обществом, ни самим городом:

 
Проклятый город Кишинёв!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И – не найду твоих следов!
 

Но развлечения не были главным в жизни Пушкина, смыслом его существования оставалось творчество. Несмотря на то что Александр Сергеевич мало уделял ему времени, годы пребывания в Кишинёве оказались удивительно плодотворными. Кроме массы стихотворений, он написал пять поэм: «Кавказский пленник», «Гаврилиада», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники», «Вадим», начал работу над романом «Евгений Онегин». Писатель А. Ф. Вельтман был очевидцем того, как работал поэт:

– Утро посвящал он вдохновенной прогулке за город, с карандашом и листом бумаги. По возвращении лист был исписан стихами. Но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них-то составлялись роскошные нити событий в поэмах, мелкие произведения, напечатанные и ненапечатанные…

Пушкин был чрезвычайно общителен. Биографы поэта насчитывают более 200 лиц, входивших в круг его знакомств. В основном это были офицеры 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова. «В военной среде все сближения совершаются быстро, – писал квартирмейстер этой дивизии В. П. Горчаков, – кто раз с кем пообедал или позавтракал вместе да ласково взглянул – тот и приятель. Сейчас же французское вы к чёрту, а русское ты вступает в права свои, как заветный, лучший признак приязни» (60, 251).

Подполковник И. П. Липранди дополнял Горчакова:

– Все офицеры генерального штаба составляли как бы одно общество, конечно, с подразделениями, иногда довольно резкими. С одними Пушкин был неразлучен на танцевальных вечерах, с другими любил покутить и поиграть в карты, с иными был просто знаком, встречая их в тех или других местах, но не сближался с ними, как с первыми, по несочувствию их к тем забавам, которые одушевляли первых.

Но всё же светским удовольствиям и развлечениям молодой поэт отдавал предпочтение беседам с людьми, понимавшими и интересовавшими его. Одним из них был И. П. Липранди, к которому Александр Сергеевич питал приятельские чувства за его учёность, сочетавшуюся «с отличными достоинствами военного человека». И ещё одним важным качеством обладал Иван Петрович – был домоседом. «Три-четыре вечера, а иногда и более проводил я дома. Постоянными посетителями у меня были: Охотников, майор, начальник дивизионной ланкастерской школы В. Ф. Раевский; майор Камчатского полка М. А. Яновский, замечательный оригинал, не лишённый интереса по своим похождениям в плену у французов; гевальдигер2626
  Гевальдигер – начальник военной полиции дивизии.


[Закрыть] поручик Таушев, очень образованный молодой человек; майор Гаевский, переведённый из гвардии вследствие истории Семёновского полка. Из офицеров генерального штаба преимущественно бывали А. Ф. Вельтман и В. П. Горчаков» (68, 298).

У Липранди не танцевали и не играли в карты, но много говорили и спорили, особенно Пушкин с Раевским. «И этот последний, – полагал Иван Петрович, – очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться историей и в особенности географией. Пушкин неоднократно после таких споров брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин как строптив и вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского под весёлую руку обоих довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского».

Капитан К. А. Охотников, адъютант начальника дивизии, отличался учёностью и замкнутостью. Пушкин прозвал Константина Алексеевича p´еre сonscrit – отец-сенатор. Поводом к этому послужил один из жарких споров между Раевским и Александром Сергеевичем. За разрешением словопрений обратились к Охотникову, который сидел в стороне и читал «Римскую историю» Тита Ливия. Константин Алексеевич «с невозмутимым хладнокровием, глядя на наступавших на него Пушкина и Раевского и не обращая никакого внимания на делаемые ему вопросы, очень спокойно предлагал послушать прекрасную речь из книги и начал: p´еres сonscrits… Это хладнокровие выводило Пушкина и Раевского, одинаково пылких, из терпения, но на каждый приступ к Охотникову тот приглашал их выслушать только прежде эту, знаменитую по красноречию речь и, несмотря на общий шумный говор, несколько раз принимался начинать оную, но далее слов p´еres сonscrits не успевал».

Не пасовал перед Пушкиным и будущий писатель, поручик квартирмейстерской части А. Ф. Вельтман. Ни в танцах, ни в игре в карты, ни в кутежах он не участвовал, но был одним из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина. Липранди отмечал:

– Он не ахал каждому произнесённому стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не нравилось Александру Сергеевичу. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ним спор, иногда очень горячий, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности, и тут строптивость его характера совершенно стушёвывалась.

В провинциальной глуши свободного времени хватало даже на то, чтобы несколько вечеров посвятить никому не нужному занятию физикой. И вот по какому случаю. В Кишинёв приехал будущий академик А. И. Стойкович (С Пушкиным у него состоялся разговор о «грамматических несогласиях» и несовершенствах правописания). Липранди и Раевский, освоив первый попавшийся учебник по физике, свели разговор на специальность гостя и «вдруг нахлынули на него с вопросами и смутили физика, не ожидавшего таких познаний в военных».

В связи с этим случаем член Попечительного комитета о колонистах южного края России П. И. Долгоруков полагал, что беседы поэта с Вельтманом, Раевским и Охотниковым много содействовали направлению его мыслей к умственным занятиям и дали толчок к развитию его научных способностей по предметам серьёзных наук. От себя добавим: особенно преуспел Александр Сергеевич в познании истории России от царствования Екатерины II до его дней (с углублённым интересом к истории Отечественной войны).

В Кишинёве Пушкин был постоянным посетителем дома командира 16-й пехотной дивизии М. Ф. Орлова. В нём, по свидетельству супруги Михаила Фёдоровича, велись «беспрестанно шумные споры – философские, политические, литературные».

Круг активного общения поэта ограничивался почти исключительно военными, прошедшими все наполеоновские войны. Поэтому недавнее прошлое, рассказы о героизме русских воинов были постоянной темой бесед. Липранди вспоминал:

– Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг он часто задумывался.

Военная среда Кишинёва отвечала юношеским устремлениям Пушкина и по существу (наряду с впечатлениями детства) взрастила поэта-баталиста, всё творчество которого пронизано военной тематикой. И хотя Александр Сергеевич жаловался на то, что ему «кюхельбекерно в чужой стороне», она немало дала ему в приобщении к деяниям Молоха. Воспоминаниям о недавних событиях немало способствовали их первые юбилеи: 1820-й год – 15-я годовщина поражения русской армии (вкупе с австрийской) при Аустерлице; 1821-й – смерть Наполеона, 1822-й – 10-я годовщина Отечественной войны, 1823-й – 10-я годовщина Битвы народов, 1824-й – 10-я годовщина падения Парижа, 1825-й – 10-я годовщина разгрома Наполеона при Ватерлоо.

Первый юбилей, конечно, не только не отмечался, но о поражении при Аустерлице вообще было не принято говорить. Но Пушкин три года пребывания на юге вращался почти исключительно в военной среде. Там не забывали о позоре 2 декабря 1805 года – это была заноза в русском сердце. Не приходится говорить и о том, что все названные выше события были темами бесед и дискуссий среди офицеров заштатного Кишинёва. Эти споры и рассуждения насыщали мозг Пушкина и стимулировали поэта в работе над произведениями, связанными с наполеоновской эпохой. Способствовали этому и тогдашние СМИ (книги и периодическая печать).

* * *

1821 год был щедр на эпохальные события. Кроме революций в Европе, мир волновали в тот год смерть Наполеона и восстание за независимость Греции. Последним руководил А. К. Ипсиланти. На оба события Пушкин прореагировал весьма бурно.

«Отныне он принадлежит истории». А. К. Ипсиланти (1792–1828) был старшим сыном господаря Молдавии и Валахии. Он участвовал в войнах с Наполеоном, в сражении под Дрезденом лишился руки, дослужился до звания генерал-майора и стал одним из адъютантов царя.

В ноябре 1820 года Александр Константинович находился в Кишинёве; на званом обеде у генерала М. Ф. Орлова его видел квартирмейстер при штабе 16-й пехотной дивизии В. П. Горчаков:

– Между многими я в особенности заметил одного посетителя в синей венгерке. Генерал обращался с ним с особенными знаками дружбы и уважения. Этот посетитель имел отличительную наружность: его открытое чело и резкие очерки придавали ему необыкновенную выразительность, а благородство и уверенность в приёмах предупреждали в его пользу.

При следующей встрече с Ипсиланти Горчаков увидел его в русском мундире, что ему показалось странным, но квартирмейстеру объяснили:

– Князь Александр состоит по кавалерии не в должности, намерен оставить службу и потому позволяет себе некоторые отступления. К тому же венгерка более приближается к родовому наряду греков.

И здесь мемуарист не преминул заметить: «При этом рассказе Пушкин стоял рядом со мной; он с особым вниманием взглянул на Ипсиланти».

От себя добавим: поэт был вхож в дом Александра Константиновича, знал его мать и детей (четырёх сыновей и двух дочерей).

В 1821 году Ипсиланти возглавил восстание за освобождение Греции от турецкого ига. Пушкин сразу понял значимость этого события. «Уведомляю тебя о происшествиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы», – писал он в марте В. Л. Давыдову, сводному брату Н. Н. Раевского.

21 февраля Ипсиланти прибыл в Яссы, где издал ряд прокламаций, в которых говорилось, что Феникс Греции воскреснет из пепла и час гибели Турции не за горами, что Великая держава одобряет стремление греков к свободе. Ряды повстанцев быстро росли. Даже в Одессе греки за гроши продавали имущество, покупали оружие и пополняли ряды сторонников Ипсиланти. «Восторг умов дошёл до высочайшей степени, – писал Пушкин. – Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал – и, мёртвый или победитель, отныне он принадлежит истории».

27 февраля в Яссах было совершено торжественное молебствие в церкви. Об этом рассказывает Пушкин в том же письме: «Я видел письмо одного инсургента: с жаром описывает он обряд освящения знамён и меча князя Ипсиланти, восторг духовенства и народа и прекрасные минуты надежды и свободы…»

На тему этих строк письма написано Пушкиным и стихотворение «Война»:

 
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамёна бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести:
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Стремленье бурных ополчений,
Тревога стана, звук мечей
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
 

Эти стихи – не просто поэзия, у Пушкина было намерение принять участие в войне в рядах восставших. На это намекал он в письме к своему другу, поэту Дельвигу: «Недавно приехал в Кишинёв и скоро оставляю благословенную Бессарабию – есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни». Под странами «благословеннее» поэт разумеет, конечно, восставшую против турецкого владычества Грецию.

Поэт предпринимал какие-то шаги к тому, чтобы присоединиться к восставшим. В его дневнике от 9 мая есть такая пометка: «Третьего дня писал я к князю Ипсиланти с молодым французом, который отправляется в греческое войско». Не ограничиваясь письмом, Александр Сергеевич побывал со своими хлопотами у бывшего господаря Валахии князя Михаила Суццо.

Руководители восстания очень надеялись на помощь России, христианской страны, заинтересованной в укороте османов, сразу показавших себя: 24 апреля, в день Святой Пасхи, в Стамбуле турки повесили 80-летнего патриарха Греции Григория и трёх митрополитов. Александр I предъявил султану ультиматум с требованием прекратить зверское истребление греков, на что получил вызывающий ответ: «Мы лучше знаем, как нам обращаться с нашими подданными».

Довольно быстро восстание за независимость перешло в жестокую резню с обеих сторон. Турки увечили мужчин, насиловали девушек и торговали ими, поджаривали на вертелах младенцев, завязывали женщин в мешки с голодными кошками, крысами и гадюками. Не оставались в долгу и греки, подчистую вырезавшие турецкое население, щадя только богачей, с которых можно было взять выкуп. Это варварство вызвало у Пушкина чувство отторжения от восставших: «Константинопольские нищие, карманные воришки, бродяги без смелости. Они отыскали средство быть пошлыми в то самое время, когда рассказы их должны были бы интересовать каждого европейца. Французы и русские, которые здесь живут, не скрывают презрения к ним, вполне ими заслуженного; да они всё и переносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не апостол Корана, дело Греции меня живо трогает, вот почему я и негодую, видя, что на долю этих несчастных выпала священная обязанность быть защитниками свободы».

П. П. Вяземскому поэт писал: «Греция мне огадила. Иезуиты натолкали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорождённый их потомок и наследник».

7(19) июня под Драгошанами войска восставших потерпели поражение и были рассеяны. 29-го Александр I отозвал российского посла из Константинополя. Дело шло к войне.

Но тут царь узнал, что Англия и Австрия договорились поддержать Турцию. По меркам Священного союза восстание греков было революционным. Помочь ему – значило преступить основополагающие заповеди Союза: порядок, покорность, подавление сопротивляющихся. В итоге на крик о помощи Ипсиланти получил лаконичный ответ: «Россия останется только зрительницей событий». В «Памфлетах эмигранта» П. Долгоруков писал по этому поводу: «Грекам отказано было во всякой поддержке по той будто причине, что они нарушили обязанность подданных, восстав против своего законного (!!!) государя, султана турецкого!!! Христиане преданы были на жертву оттоманам, и русский царь поступил, как мог только поступить шах персидской или какой-нибудь другой поклонник Магомета» (84, 532).

Пушкин неудачу восстания видел прежде всего в самих греках, которые проявили полную несостоятельность в первом же сражении с противником, не отличавшимся высоким воинским искусством. «Толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, – негодовал поэт, – которые не могли выдержать даже первого огня дрянных турецких стрелков. Что касается офицеров, то они ещё хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинёва – со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество».

Не пощадил Александр Сергеевич и вождя восставших: «Александр Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел сладить с людьми, которыми принуждён был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни доверенности. После несчастного сражения, где погиб цвет греческого юношества Ипсиланти ускакал к границам Австрии и оттуда послал своё проклятие людям, которых называл “ослушниками, трусами и негодяями”» («Кирджали»).

Конечно, к восставшим присоединилось немало лиц с тёмным прошлым (и Пушкин об этом писал), но в целом это был душевный порыв людей, жаждавших освобождения своей страны от иноземного ига. Немало было и героизма. Памяти павшим за Родину посвящено одно из проникновенных стихотворений поэта:

 
Гречанка верная! не плачь, – он пал героем.
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь – не ты ль ему сама пред
первым боем
Назначила кровавый Чести путь?
Тогда, тяжёлую предчувствуя (разлуку),
Супруг тебе простёр торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил.
Но знамя чёрное Свободой восшумело.
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся – И, падши, совершил
Великое, святое дело.
 

Поражение греческого восстания по времени почти совпало с подавлением австрийскими войсками движения итальянских карбонариев в Неаполе и Пьемонте, а позднее – революции в Испании. Реакция торжествовала, и это вызывало у Пушкина весьма мрачные чувства:

 
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
 

К счастью, поэт ошибся в отношении Греции. В самом начале царствования Николая I она получила права автономии в рамках Османской империи, а руководитель восстания, томившийся в австрийском узилище, был выпущен на свободу. Эти события пробудили у Александра Сергеевича чувства, вдохновенно выраженные им в следующих строках:

 
Восстань, о Греция, восстань,
Недаром напрягала силы,
Недаром потрясала брань
Олимп и Пинд, и Фермопилы.
Страна героев и богов
Расторгла рабские вериги
При пеньи пламенных стихов
Тиртея, Байрона и Риги2727
  Перечислены певцы свободы.


[Закрыть].
 

…Знакомство Пушкина с Ипсиланти оказалось непродолжительным. Тем не менее руководитель национального восстания время от времени будоражил воображение поэта и упоминался как в его письмах, так и в художественных произведениях. Констатируя факт подавления революционных движений в Европе, Пушкин писал:

 
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся…
 

Сопоставляя своё пребывание в Кишинёве со ссылкой древнеримского поэта Овидия в места, близкие к Молдавии, вновь вспомнил Ипсиланти:

 
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал.
 

Ипсиланти упоминается Пушкиным в повестях «Кирджали» и «Выстрел», в набросках поэмы о гетеристах «Езерский» и в 10-й главе романа «Евгений Онегин»:

 
Тряслися грозно Пиренеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинёва уж мигал.
 

Запечатлел Александр Сергеевич «великодушного грека» и в рисунке на рукописи поэмы «Братья разбойники». Словом, мало кто из современников удостоился такого внимания гения.

«Ты человечество презрел». Весной 1821 года в Кишинёве взахлёб читали и перечитывали статью из «Гамшейрского телеграфа», перепечатанную во многих российских газетах. В ней было сказано, что Бонапарте, с некоторого времени находившийся в опасной болезни, изъявил желание говорить с губернатором острова Святой Елены Гудсоном.

Из этого делался вывод, что Наполеон почувствовал близкое приближение смерти» (68, 262).

Англичане, панически боявшиеся, что их грозный враг убежит с острова, который охраняли флотилия боевых кораблей и полк пехоты численностью в 3 000 человек, с тайным удовлетворением распространили в Европе известие о серьёзном положении их пленника. Информация с острова достигла берегов Туманного Альбиона через два-три месяца, поэтому, когда обитателей евро-азиатского континента волновали слухи о приближающейся кончине Наполеона, это уже случилось. 5 мая камердинер императора Луи-Жозер Маршан записал:

«В 5:50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот же самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние доктора Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Доктор Арнотт подсчитывал секунды между вздохами: сначала 15 секунд, потом 30, затем прошло 60 секунд.

Императора больше не было!» (60,704).

В России об этом узнали в середине лета. 18 июля Пушкин записал в дневнике: «Известие о смерти Наполеона».

Кончина недавнего повелителя Европы вдохновила Александра Сергеевича на стихотворение «Наполеон». В лицейские годы поэт, как и все вокруг него, считал императора Франции «кровавым тираном» и «антихристом». Но восстановление на престоле Бурбонов, репрессивные деяния Священного союза, революции в Испании, Италии, Португалии и Греции пошатнули престиж европейских монархов, победителей Наполеона. Вникая в суть политических событий, Пушкин всё больше осознавал, что у владык Запада были чисто эгоистические цели в их противостоянии Франции и её главе: сражаясь против Наполеона, они защищали власть автократии, свою шкуру. Наполеон же при всех оговорках был наследником Великой революции, и популярность его росла с каждым днём; покинув бренный мир он стал легендой, а его жизнь и деятельность – темой для славословия. Но, конечно, не в печати королевской Франции. Поэтому стихотворению «Наполеон» Пушкин предпослал эпиграф: Ingrata patria2828
  Неблагодарное Отечество (лат.)


[Закрыть]…

В блестящей художественной форме поэт прослеживает жизненный путь Наполеона, начиная от революции, получившей позднее название «Великая французская»:

 
Когда надеждой озарённый
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъярённой
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал…
 

Пушкин преклонялся перед этим эпохальным моментом и нигде больше с таким увлечением и силой не говорил о французской революции, породившей Наполеона:

 
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел, —
 

укорял поэт своего героя, несколько опережая события, ибо в первые годы революции будущий властитель Европы был всего лишь бедным офицериком, перебивавшимся с хлеба на воду. Тут было не до амбиций.

Двадцатилетний Бонапарт встретил революцию с энтузиазмом: Декларация прав обещала продвижение на службе революции исключительно по способностям индивида. А больше ему ничего не требовалось – в себе молодой поручик был уверен. Но довольно скоро его революционный пыл угас, и 20 июня 1792 года со всей очевидностью проявилось презрение дворянина к толпе. В этот день парижане ворвались на территорию дворца Тюильри.

– Пойдём за этими канальями, – предложил Бонапарт товарищу по военному училищу Бурьенну.

Когда перепуганный король Людовик XVI, напяливший на голову фригийский колпак (символ революции), из окна дворца поклонился толпе, Наполеон бросил с презрением:

– Какой трус! Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками 500–600 человек, остальные разбежались бы!

В этом пренебрежении простонародья сказались гены старинного (но обнищавшего) дворянского рода; они же подвели Наполеона и в период его уникальных «Ста дней». Что касается презрения человечества, то это пришло позже – со славой и завоеваниями. Об этом следующие строфы стихотворения:

 
И обновлённого народа
Ты буйность юную смирил,
Новорождённая свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья,
Их цепи лаврами обвил.
И Франция, добыча славы,
Пленённый устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вёл мечи на пир обильный;
Всё пало с шумом пред тобой:
Европа гибла – сон могильный
Носился над её главой.
 

Да, Наполеон усмирил бушевавшую целое десятилетие (1789–1799) революционную бурю, а затем пятнадцать лет успешно отражал все поползновения коалиций европейских держав покорить Францию и возродить в ней власть Бурбонов.

– Поведение всех правительств по отношению к Франции, – говорил император, – доказало мне, что она может полагаться лишь на своё могущество, то есть на силу. Я был вынужден поэтому сделать Францию могущественной и содержать большие армии. Не я искал Австрию, когда, озабоченная судьбой Англии, она вынудила меня покинуть Булонь, чтобы дать сражение под Аустерлицем. Не я хотел угрожать Пруссии, когда она принудила меня пойти и разгромить её под Иеной.