Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

Как бы между прочим Пушкин писал о том, что поэму «Руслан и Людмила» он ещё не получил, и благодарил своего издателя за его «милое попечение»; сообщал о чтении трагедии Расина «Андромаха» (переведённой Гнедичем), стихи которой оживили в нём воспоминания об адресате. Заканчивается письмо сообщением о написании новой поэмы: «Покамест у меня ещё поэма готова или почти готова. Прощайте, нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, ещё громче» (10, 20–21).

Гишпанский табак – намёк на революцию, вспыхнувшую в Испании. Призыв чихать от оного, то есть как-то реагировать на событие, весьма неприятное для монархического Священного синода, был не обязателен для поднадзорного поэта, но он пренебрёг этим.

29 апреля 1822 года Александр Сергеевич отослал Гнедичу поэму «Кавказский пленник». Сопроводительному письму к рукописи дал эпиграф: «Малая книжка моя, без меня ты отправишься в столицу, куда, увы, твоему господину закрыта дорога. Иди, хоть и неказистая с виду, как то подобает изгнанникам» (10, 763).

Под неказистостью поэмы Пушкин имел в виду не внешний вид рукописи, а недостатки поэмы, которые были для него так явны, что он долго не мог решиться напечатать её. На возможный вопрос будущего издателя, почему он не устранил эти недостатки, отвечал так: «Во-первых, от лени, во-вторых, разумные размышления пришли мне на ум тогда, как обе части моего “Пленника” были уже кончены, а сызнова начать не имел я духа. Отеческая нежность не ослепляет меня насчёт “Кавказского пленника”, но, признаюсь, люблю его, сам не знаю за что; в нём есть стихи моего сердца».

А потому Александр Сергеевич очень хотел видеть поэму опубликованной, возлагая свои надежды на авторитет Гнедича: «Поэту возвышенному, просвещённому ценителю поэтов, вам предаю моего “Кавказского пленника” – примите его под своё покровительство. Несколько строк пера вашего вместо предисловия, и успех моей повести будет уже надёжнее: бросьте в ручей одну веточку из ваших лавров, муравей не утонет» (10, 649–650).

Николай Иванович с удовольствием взялся за второе издание поэмы Пушкина, но сделал по ней ряд замечаний. В ответ Александр Сергеевич писал: «От сердца благодарю вас за ваше дружеское попечение, вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу “Кавказского пленника”. Ваши замечания насчёт его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано.

Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещённого Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Здесь у нас молдованно и тошно» (10, 37–38).

На следующий год (в письме от 13 июня) Пушкин уже дискутировал с Николаем Ивановичем по поводу переиздания своих поэм и удивлялся: «Я что-то в милости у русской публики, говоря ей правду неучтивую, но, быть может, полезную. Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики».

Низкий уровень культуры основной массы русского дворянства вызывал у поэта опасение быть непонятым, и своей тревогой он делился с Гнедичем: «Вы, коего гений и труды слишком высоки, что вы делаете, что делает Гомер?» (10, 60).

С Гомером и его поэмой «Илиада» Гнедич как бы сроднился; работа над переводом замечательного памятника мировой литературы стала смыслом его жизни. Батюшков писал ему: «Перечитываю Гомера и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная тема».

Первые пять песен «Илиады» Гнедич перевёл в 1810 году. Печатались они отдельным изданием и с большим интересом были встречены читателями, в чём Николаю Ивановичу помог убедиться случай.

– В один из моих приездов в Ахтырку, – рассказывал он Батюшкову, – остановился на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации. Вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, – стало быть, имеющего о чём-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: «Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют» – стихи моей «Илиады»! Я был в… ты сам вообразишь, в чём я был.

Эпос для Гнедича стал генеральным сражением, растянувшимся на двадцать лет («Илиада» была опубликована в 1929 году); и Николай Иванович с удовлетворением говорил:

– Перо писателя может быть в его руках оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина.

Пушкин с нетерпением ждал выхода «Илиады» и предсказывал читательский успех эпосу и славу тому, кто одарит им широкую публику. «Это будет первый классический европейский подвиг в нашем Отечестве», – говорил он.

Публикация эпоса стала событием в литературной жизни России. Александр Сергеевич посвятил ему прочувственную заметку: «Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожидаемый перевод Илиады! Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремились на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие, с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами».

Отвечая на эту заметку, Гнедич писал: «Любезный Пушкин, сердце моё полно, а я один: прими его излияние. Не знаю, кем написаны во втором номере “Литературной газеты” несколько строк об “Илиаде”; но едва ли целое похвальное слово так бы тронуло меня, как эти несколько строк!

Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моём труде, кое было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко! Это лучше царских перстней».

Случилось. Буквально на следующий день Пушкин писал Николаю Ивановичу:

«Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в “Газете”, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору “Илиады” вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России. Обнимаю вас от сердца» (10, 265).

Критика отмечала не только точность перевода «Илиады», но и его литературные достоинства. Гнедич был незаурядным мастером слова, и Пушкин, подчёркивая это, называл Николая Ивановича поэтом. Язык всех произведений Гнедича отличался афористичностью и сочностью красок:

– Удались, мысль, недостойная разума!

– Эпосом делает жизнь великая цель.

– Истину, как и детей, нельзя рождать без болезни.

– Молитва – есть деяние души.

– В век нравственности пороки покрываются молитвами. В век безверия они нагло выказывают своё чело.

– Строгие, чистые нравы и благочестивая мысль ещё более нужны в союзе с музами, чем гений.

– Никто не отвергает Бога, кроме тех, которым не нужно, чтобы существовал Он.

– Получивший благодеяние будет всегда о нём помнить, если сделавший его о нём забудет.

– Государства доводятся до такого положения, что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадёжные должно молчать.

– Горе безрассудному, который начнёт говорить, что думает, прежде нежели обеспечил себе хлеб на целую жизнь.

– Лицемерие, притворство, вот верховный закон общественный для того, кто рождён без наследства.

– Нет равенства в природе, нет его на земле и не может быть в обществах человеческих.

Николай Иванович трепетно относился к призванию писателя; его мысли о предназначении и долге того, кто посвятил себя служению русскому слову, актуальны и сегодня.

«Писатель своими мнениями действует на мнение общества, и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее. Мнение есть властитель мира. Да будет же перо в руках писателя то, что скипетр в руках царя: твёрд, благороден, величественен! Перо пишет, что начертается на сердцах современников и потомства. Им писатель сражается с невежеством наглым, с пороком могущим и сильных земли призывает из безмолвных гробов на суд потомства. Чтобы владеть с честию пером, должно иметь более мужества, нежели владеть мечом.

Но если писатель благородное оружие своё преклоняет перед врагами своими, если он унижает его, чтобы ласкать могуществу, или если прелестию цветов покрывает разврат и пороки, если вместо огня благотворного он возжигает в душах разрушительный пожар и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его – скипетр, упавший в прах, или орудие убийства!

Чтобы памяти не обременять сими грозными упрёками, писатель не должен отделять любви к славе своей от любви к благу общему».

Слово у Николая Ивановича не расходилось с делом, с его поведением в общественной жизни, в общении с коллегами. П. А. Вяземский вспоминал:

– Гнедич в общежитии был честный человек, в литературе был он честный литератор. Да и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью.

Николай Иванович был на пятнадцать лет старше Пушкина, и это во многом определило их отношения. Гнедич преклонялся перед гением Александра Сергеевича, сочувствовал великому поэту в его невзгодах и старался помочь ему. Пушкин отдавал старшему коллеге должное как поэту и переводчику уникального памятника литературы, ценил его целеустремлённость и качества человека открытого, доброго и сострадательного. Но особой близости между ними не было, хотя Гнедич относился к молодому поэту по-отечески. Тем не менее Александр Сергеевич не забывал старшего друга: следил за его творческой деятельностью, поздравлял с праздниками. Впрочем, внимание было взаимным. Приветствуя выход «Сказки о царе Салтане», Николай Иванович писал:

 
Пушкин, Протей[41]41
  Протей – морской бог.


[Закрыть]
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей!
Пой, как поёшь ты, родной соловей!
Байрона гений, иль Гёте, Шекспира,
Гений их неба, их нравов, их стран,
Ты же, постигнувший таинство русского духа и мира,
Ты наш Баян!
Небом родным вдохновенный,
Ты на Руси наш Певец несравненный!
 

Получить такую оценку от незаурядного поэта, принципиального и высоконравственного человека многого стоило. Размышляя о судьбе Гнедича, о его высоком, самоотверженном служении поэзии, Пушкин писал незадолго до кончины Николая Ивановича:

 
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошёл с таинственных вершин.
 

Умер Гнедич 3 февраля 1833 года, прожив сорок девять лет и один день. Пушкин участвовал в его похоронах и подписался на сооружение его памятника.

«Ты человечество презрел»

Весной 1821 года в Кишинёве взахлёб читали и перечитывали статью из «Гамшейрского телеграфа», перепечатанную во многих российских газетах. В ней было сказано, что Бонапарте, с некоторого времени находившийся в опасной болезни, изъявил желание говорить с губернатором острова Святой Елены Гудсоном. Из этого делался вывод, что Наполеон почувствовал скорое приближение смерти.

Англичане, панически боявшиеся, что их грозный враг убежит с острова, который охраняли флотилия боевых кораблей и полк пехоты численностью в 3 000 человек, с тайным удовлетворением распространили в Европе известие о серьёзном положении их пленника. Информация с острова достигала берегов Туманного Альбиона через два-три месяца, поэтому, когда обитателей евро-азиатского континента волновали слухи о приближающейся кончине Наполеона, это уже случилось. 5 мая камердинер императора Луи-Жозеф Маршан записал:

«В 5:50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот же самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние доктора Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Доктор Арнотт подсчитывал секунды между вздохами: сначала 15 секунд, потом 30, затем прошло 60 секунд.

Императора больше не было!»

В России об этом узнали в середине лета. 18 июля Пушкин записал в дневнике: «Известие о смерти Наполеона».

Кончина недавнего повелителя Европы вдохновила Александра Сергеевича на стихотворение «Наполеон». В лицейские годы поэт, как и все вокруг него, считал императора Франции «кровавым тираном» и «антихристом». Но восстановление на престоле Бурбонов, репрессивные деяния Священного союза, революции в Испании, Италии, Португалии и Греции пошатнули престиж европейских монархов, победителей Наполеона. Вникая в суть политических событий, Пушкин всё больше осознавал, что у владык Запада были чисто эгоистические цели в их противостоянии Франции и её главе: сражаясь против Наполеона, они защищали власть автократии, свою шкуру. Наполеон же при всех оговорках был наследником Великой революции, и популярность его росла с каждым днём; покинув бренный мир, он стал легендой, а его жизнь и деятельность – темой для славословия. Но, конечно, не в печати королевской Франции. Поэтому стихотворению «Наполеон» Пушкин предпослал эпиграф: Ingrata patria…[42]42
  Неблагодарное отечество… (лат.)


[Закрыть]

В блестящей художественной форме поэт прослеживает жизненный путь Наполеона, начиная от революции, получившей позднее название «Великая французская»:

 
Когда надеждой озарённый
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъярённой
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал… (2, 63)
 

Пушкин преклонялся перед этим эпохальным моментом и нигде больше с таким увлечением и силой не говорил о Французской революции, породившей Наполеона:

 
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел, —
 

укорял поэт своего героя, несколько опережая события, ибо в первые годы революции будущий властитель Европы был всего лишь бедным офицериком, перебивавшимся с хлеба на воду. Тут было не до амбиций.

Двадцатилетний Бонапарт встретил революцию с энтузиазмом: Декларация прав обещала продвижение на службе революции исключительно по способностям индивида. А больше ему ничего не требовалось – в себе молодой поручик был уверен. Но довольно скоро его революционный пыл угас, и 20 июня 1792 года со всей очевидностью проявилось презрение дворянина к толпе. В этот день парижане ворвались на территорию дворца Тюильри.

– Пойдём за этими канальями, – предложил Бонапарт товарищу по военному училищу Бурьенну.

Когда перепуганный король Людовик XVI, напяливший на голову фригийский колпак (символ революции), из окна дворца поклонился толпе, Наполеон бросил с презрением:

– Какой трус! Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками 500–600 человек, остальные разбежались бы!

В этом пренебрежении простонародья сказались гены старинного (но обнищавшего) дворянского рода; они же подвели Наполеона и в период его уникальных «Ста дней». Что касается презрения человечества, то это пришло позже – со славой и завоеваниями. Об этом следующие строфы стихотворения:

 
И обновлённого народа
Ты буйность юную смирил,
Новорождённая свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья,
Их цепи лаврами обвил.
 
 
И Франция, добыча славы,
Пленённый устремила взор,
Забыв надежды величавы,
На свой блистательный позор.
Ты вёл мечи на пир обильный;
Всё пало с шумом пред тобой:
Европа гибла – сон могильный
Носился над её главой (2, 63).
 

Да, Наполеон усмирил бушевавшую целое десятилетие (1789–1799) революционную бурю, а затем пятнадцать лет успешно отражал все поползновения коалиций европейских держав покорить Францию и возродить в ней власть Бурбонов.

– Поведение всех правительств по отношению к Франции, – говорил император, – доказало мне, что она может полагаться лишь на своё могущество, то есть на силу. Я был вынужден поэтому сделать Францию могущественной и содержать большие армии. Не я искал Австрию, когда, озабоченная судьбой Англии, она вынудила меня покинуть Булонь, чтобы дать сражение под Аустерлицем. Не я хотел угрожать Пруссии, когда она принудила меня пойти и разгромить её под Иеной.

Словом, в создании могучей армии и успешном отражении семи (!) коалиций иноземцев ничего позорного не было: защита Отечества – священный долг любого народа. А все семь коалиций начинали войны с Францией первыми, и Наполеон резонно говорил по этому поводу:

– В чём можно обвинить меня, чему не было бы оправдания? В том, что я всегда слишком любил войну? Так я всегда только защищался.

В упомянутом выше сражении при Аустерлице участвовала и русская армия. Расплачиваться за жестокое поражение пришлось в Тильзите, где Наполеон принудил царя присоединиться к континентальной блокаде Англии, что наносило торговый ущерб России. Александр I признал все завоевания Наполеона и суверенитет Франции над Ионическими островами, которые контролировал российский флот.

Тильзитский мир вызвал недовольство всех слоёв населения России. Характерен в этом плане случай с Н. М. Карамзиным. В одной из своих поездок у станции Яжелбич он обратил внимание на толпу взволнованных крестьян.

– О чём это шумите, ребята? – спросил Карамзин.

– Да как же, батюшка! – отвечал один из более речистых. – Царь наш, видишь, помирился с Наполеоном, а он ведь (сказано было) антихрист!!![43]43
  Такова была официальная пропаганда государства и Церкви.


[Закрыть]

– Эх вы, братцы! – возразил Карамзин. – Да разве не прочли в газете, что дело-то было на воде; мир заключён посреди реки: вот царь прежде окрестил его, а там уж помирился!

– Ой ли так?! – закричали крестьяне. – Ну, слава богу!

И, сняв шапки, крестились и весело разошлись по домам.

Слова «Аустерлиц» и «Тильзит» долго резали слух русского человека, о чём мы и читаем в следующих строках стихотворения:

 
Тильзит!.. (при звуке сем обидном
Теперь не побледнеет росс) —
Тильзит надменного героя
Последней славою венчал,
Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал.
 
 
Надменный, кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
 

Наполеон

Да, в 1812 году русские вполне рассчитались с Наполеоном и за Тильзит, и за Аустерлиц. Это было для поэта в порядке вещей (русские всегда побеждали), но он не мог понять, как великий воитель, при его незаурядном уме, решился на такой шаг, как поход в Россию. Уникальные данные французского императора отмечали многие, даже коварный и лживый Шарль Морис де Талейран-Перигор, ненавидевший Наполеона и пытавшийся организовать его убийство:

– Его гений был поразителен. Ничто не могло сравниться с его энергией, воображением, разумом, трудоспособностью, творческими способностями.

Мысль Пушкина билась над вопросом: кто обуял (затмил) дивный ум прославленного полководца и государственного деятеля? Причин этому было много, но главная – Индия, как слабое звено в цепи британских завоеваний. Наполеон считал Александра I слабым правителем и трусливым человеком, окружённым сановниками, готовыми предать его при всяком удобном случае, о возможности чего царь сам писал ему: «Земля тут трясётся подо мною. В моей собственной империи моё положение стало нестерпимым».

Очень низкого мнения был воитель в целом и о России: «Варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного сокрушительного удара в сердце империи – по Москве, матери русских городов, Москве златоглавой, и эта слепая и бесхребетная масса падёт к моим ногам».

Наполеон уже привык к тому, что европейские государства просили мира после первого же серьёзного поражения. Так, полагал он, будет и с русским царём, после чего легионы Великой армии хлынут к долинам Ганга. Представителю нарождавшейся буржуазии, класса стяжателей, и в голову не могло прийти, что русские с остервенением будут жечь свои города и веси. Не сделав исключения даже для старой столицы.

 
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждём, как дара;
Но поздно русских разгадал…
 
 
Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
Настали времена другие,
Исчезни, краткий наш позор!
Благослови Москву, Россия!
Война по гроб – наш договор! (2, 64)
 

Надменный завоеватель не понял народного характера войны, навязанной им России, и одной из причин своего поражения считал гибель старой столицы. «Не будь московского пожара, – говорил он, – мне бы всё удалось. Я провёл бы там зиму. Я заключил бы мир в Москве или на следующий год пошёл бы на Петербург. Мы думали, что нас ожидает полное благосостояние на зимних квартирах, и всё обещало нам блестящий успех весной. Если бы не этот роковой пожар…»

Второй, главной, причиной гибели Великой армии, по убеждению Наполеона, были русские морозы и связанный с ними голод:

 
Оцепенелыми руками
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
Он гибнет, гибнет наконец.
Бежат Европы ополченья;
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага.
 

Словосочетанием «железный свой венец» Пушкин напоминал современникам, что Наполеон был не только императором Франции, но и королём Италии, а по существу – полным властелином Западной Европы, которая (после поражения в России) поднялась против его владычества:

 
И всё, как буря, закипело;
Европа свой расторгла плен;
Во след тирану полетело,
Как гром, проклятие племён.
И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан:
И до последней все обиды
Отплачены тебе, тиран!
 

«Длань Немезиды» – рука мщения, которая простёрлась над завоевателем в октябре 1813 года под Лейпцигом, где в трёхдневном сражении он потерпел страшное поражение. В историю это кровавое побоище вошло под названием «Битвы народов», следствием её стали вторжение союзных войск (России, Австрии и Пруссии) на территорию Франции и низложение Наполеона…

Император был сослан на остров Эльба, но менее чем через год бежал оттуда и вновь захватил престол Франции.

Пятнадцатилетняя эпопея великого завоевателя завершилась второй ссылкой, и опять на остров, но на этот раз предельно удалённой от всех очагов цивилизации.

К 1821 году многие из тех, кто интересовался судьбой пленника Европы, знали о его нелёгком положении на острове Святой Елены: тяжёлый, убивающий день за днём климат; примитивные бытовые условия; всяческие притеснения местной власти; отсутствие активной деятельности, которой была наполнена вся его жизнь; тоска по семье и, наконец, болезни, изнуряющие физически.

Вращаясь с лицейских лет в военной среде, Пушкин всё это знал и, как истинно русский человек, сострадал поверженному врагу:

 
Искуплены его стяжанья
И зло воинственных чудес
Тоскою душного изгнанья
Под сенью чуждую небес…
Где, устремив на волны очи,
Изгнанник помнил звук мечей,
И льдистый ужас полуночи,
И небо Франции своей;
Где иногда, в своей пустыне
Забыв войну, потомство, трон,
Один, один о милом сыне
В унынье горьком думал он (2, 65).
 

Двадцатидвухлетний поэт мыслил уже мировыми масштабами и при всём негативе, обрушенном на изгнанника официальной пропагандой (особенно во Франции), понимал значение личности усопшего императора:

 
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
В неволе мрачной закатился
Наполеона грозный век.
Исчез властитель осуждённый,
Могучий баловень побед…
 

Характерны эпитеты, которыми Пушкин характеризует героя своего стихотворения: «великан», «великий человек», «баловень побед», обладатель дивного и отважного ума, веривший в свой «чудный удел»; личность, обречённая на бессмертие, но не на прощение:

 
О ты, чьей памятью кровавой
Мир долго, долго будет полн,
Приосенён твоею славой,
Почий среди пустынных волн…
Великолепная могила!
Над урной, где твой прах лежит,
Народов ненависть почила
И луч бессмертия горит.
 

Поэт, разделив деяния Наполеона: тиран, которого будут помнить по пролитой им крови, и его человеческие качества, призывал к примирению с тенью усопшего:

 
Да будет омрачён позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
 

Более того, стихотворение заканчивается по существу здравицей в честь того, кто оставил вдовами и сиротами не одну сотню тысяч россиян:

 
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
 

Этими строками Пушкин наводил современников на мысли о том, что дала стране титаническая борьба с Наполеоном. Прежде всего – рост её политического престижа. Российская империя заняла подобающее ей место в мировой политике как великая держава. Потрясения 1812 года способствовали пробуждению национального самосознания русского общества, его нравственному раскрепощению и росту вольномыслия, к чему очень и очень был склонен гениальный поэт. А рост самосознания, в свою очередь, способствовал расцвету русской культуры, давшей миру десятки великих писателей, художников, композиторов и артистов.

Что касается самого Пушкина, то тема Наполеона вывела его лирику на мировые просторы и раскрыла в нём поэта-историка.