Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

«Средь племени ему чужого»

Великий польский поэт Адам Мицкевич более трёх лет жил в древней столице, где встречался с самыми выдающимися представителями русской культуры. Первый раз он приехал в Москву 12 декабря 1825 года, за несколько дней до того, как город замкнулся в себя, напуганный арестами, связанными с восстанием на Сенатской площади в Петербурге.

Мицкевич остановился в гостинице Лехтнера на Малой Дмитровке. «Вскоре в Москве, – писал современник, – начали хватать по ночам и вывозить в Петербург. Это произвело на всех такое впечатление, что почти все стали ждать ареста». Сомнительным было и положение польского изгнанника (власть предержащие сделали для него Россию местом ссылки за вольнолюбивые выступления на родине). Но вскоре ситуация прояснилась – московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын зачислил поэта в свою канцелярию, определив тем самым его положение в системе гражданской иерархии.

Образованным кругам московского общества Мицкевич уже был известен по двум сборникам стихов «Поэзия». В Первопрестольную Адам приехал, чтобы подготовить к изданию «Любовные сонеты». Они вышли в декабре 1826 года на средства автора. Напечатаны в университетской типографии (Большая Дмитровка, 34). В Москве Мицкевич полностью написал одно из самых значительных своих произведений – поэму «Конрад Валленрод». Интересно отметить, что имя главному герою поэмы Мицкевич дал в память близкого ему человека – декабриста К. Рылеева.

Привлекательный внешне, простой и непосредственный в обращении, талантливый по натуре, поэт легко вошёл в самые изысканные слои московского общества. А. С. Пушкин, вернувшийся осенью 1826 года из ссылки, просил своего друга С. А. Соболевского познакомить его с польским изгнанником. «Пожалуйста, не забудь, милый Адам, что я уже обещал Пушкину привести тебя к нему. Хмель ему ударит в голову, если ты не придёшь», – писал поэту Соболевский.

Конечно, два титана славянской поэзии встретились; они просто не могли не встретиться, не узнать друг друга, не сблизиться. Вскоре Мицкевич сообщал одному из друзей: «Я знаком с Пушкиным, и мы часто встречаемся. Он в беседе очень остроумен и увлекателен; читал много и хорошо, хорошо знает новую литературу; о поэзии имеет чистое и возвышенное понятие».

13 октября Пушкин читал у Д. В. Веневитинова (Кривоколенный переулок, 4) «Бориса Годунова». Мицкевич присутствовал при этом. На собравшихся трагедия произвела ошеломляющее впечатление, чтение не раз прерывалось рукоплесканиями и возгласами одобрения. «Некоторых охватил жар, – писал наблюдавший эту сцену М. П. Погодин, – других пробирала дрожь. Долго смотрели друг на друга, а потом бросились к Пушкину; начались объятия, гомон, смех, полились слёзы…»

Через две недели – новая встреча, в доме А. С. Хомякова (Петровка, 3). Поводом для неё послужило основание журнала «Московский вестник». Тот же Погодин вспоминал: «Мы собрались в доме, бывшем Хомякова. Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырев, Соболевский… Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предложений!»

Осень 1826 года навсегда запомнилась Мицкевичу и в глубоко личном плане – на неё пришёлся пик отношений с Каролиной Яниш (Павловой). Девушка привлекла его редким обаянием, широкой образованностью и блестящим остроумием. Она была уже известна как начинающая поэтесса и хороший художник. Сближению способствовали уроки польского языка, которые давал ей на дому (Рождественский бульвар, 14) Мицкевич.

Неожиданно на пути их счастья встал дядя Каролины, от которого зависело будущее всей семьи Яниш. Он воспротивился браку племянницы с опальным и к тому же бедным поэтом. Произошло это, по-видимому, 10 ноября, так как с этим днём Каролина Павлова связывала позднее свои воспоминания о прекрасном поляке – «10 ноября 1840», «На 10 ноября», «К тебе теперь я думу обращаю…». Мицкевич был первой и последней любовью в жизни Каролины, спустя полтора десятилетия после рокового дня она писала:

 
К тебе теперь я думу обращаю,
Безгрешную, хоть грустную, – к тебе!
Несусь душой к далёкому мне краю
И к отчуждённой мне давно судьбе.
 

Да что десятилетия! Через две трети века, в возрасте восьмидесяти трёх лет (через сорок пять лет после смерти поэта) Каролина Павлова писала сыну Мицкевича Владиславу: «Воспоминание об этой любви и доселе является счастием для меня. Он мой, как и был моим когда-то».

В истории этой любви есть какая-то недоговорённость. Если Каролина считает 10 ноября 1826 года порубежным в своей жизни, раз и навсегда определившим её отношение к польскому изгнаннику, то Мицкевич более сдержан в проявлении своих чувств. До этой роковой даты он писал Циприану Дашкевичу: «Состояние вещей таково: если бы она была действительно настолько богата, чтобы сама себя содержать как жена могла (ибо, как знаешь, сам себя еле могу прокормить), и если бы она со мной отважилась ездить, я женился бы на ней. Доведайся стороной (если возможно), есть ли у неё состояние. Никаких обещаний от моего имени давать не следует, ибо моё положение доныне сомнительно».

Как видим, несколько прагматичный, но трезвый взгляд на положение вещей. По-видимому, молодая и неопытная девушка сильно преувеличила чувства своего избранника, а дядя не совсем был неправ, воспрепятствовав её браку. Со стороны Мицкевича было просто увлечение молодой и даровитой ученицей. Он даже не оценил её поэтического дара и называл в своих письмах «Художницей»: «Нет сомнения, что мне Художница нравилась, но всё же я не был влюблён до такой степени, чтобы ревновал или жить без неё не мог».

Каролина сильно переживала крушение своей мечты, тяжело и долго болела. Мицкевича, как натуру тонкую, а человека совестливого, это беспокоило, угнетало, тревожило. В письмах он пытается оправдаться, обелить себя: «Если бы я был хоть отчасти причиной, это было бы для меня большим несчастьем. Великий Боже, ужели я в этом повинен? Никогда ей не говорил, что люблю её; даже в шутку; никогда не говорил о женитьбе, любил её больше, нежели показывал».

А всё начиналось так легко, так мило в салоне Зинаиды Волконской (Тверская, 14). Ввёл его туда П. А. Вяземский. Пётр Андреевич опубликовал в журнале «Московский телеграф» рецензию на сборник Мицкевича «Любовные сонеты», призывал Баратынского и Пушкина перевести их; принимал поэта в Остафьеве, отзывался о нём в самых восторженных тонах: «Всё в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умён, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утончённо-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нём и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности».

В воспоминаниях современников о московском периоде жизни поэта больше всего говорится о его удивительном таланте импровизатора. Делалось это так. Присутствующие называли несколько тем, из которых выбиралась одна, по которой сочинялся стихотворный монолог, сопровождаемый созвучной ему музыкой. Впечатления от импровизаций Мицкевича нашли отражение в повести Пушкина «Египетские ночи»: «…Импровизатор чувствовал приближение Бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнём; он приподнял рукою чёрные свои волосы, отёр платком высокое чело, покрытое каплями пота… вдруг шагнул вперёд, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась».

Импровизации Мицкевича вызвали много разговоров в столичных салонах, именно они принесли поэту шумный успех. И это не случайно – импровизации приближали слушателей к поэту, создавали иллюзию непосредственного общения с таинством его гения.

Хозяйка салона на Тверской, блистательная Зинаида Волконская, никого из своих многочисленных посетителей не оставляла равнодушным. Поддался её обаянию и Мицкевич, но княгиня осталась холодна как лёд к повышенному вниманию поэта.

А. Мицкевич

Очень тонко и витиевато Мицкевич говорит об этом в стихотворении «На греческую комнату». Была такая в апартаментах Волконской. Вот её описание:

 
Весь древний мир восстал здесь из былого
По слову красоты, хоть и не ожил снова.
Мир мозаичный весь, в нём каждая частица
Величья памятник, искусство в ней таится.
 

Личное обаяние поэта, ореол страдальца, гонимого властью предержащей, импонировали московским великосветским кругам, всегда составлявшим фронду правительству. Мицкевича баловали. С мая 1827 года он жил в усадьбе графа А. К. Разумовского (Гороховская улица, 20), закончил работу над поэмой «Конрад Валленрод». Брат его Александр, приехавший в это время в Москву, писал: «Адама нашёл гораздо более углублённым в работу, чем надеялся его найти. “Валленрод” закончен при мне, и я слышал декламацию всей этой повести из уст автора и был так же, как и прочие слушатели, в восторге».

Об устоявшемся быте и размеренном существовании говорят письма самого поэта: «Жизнь моя течёт однообразно и, сказал бы, пожалуй, счастливо – настолько счастливо, что боюсь, как бы завистливая Немезида не уготовила мне какие-нибудь новые беды. Спокойствие, свобода мысли, порою приятные развлечения, никаких сильных и страстных волнений. Дни мои идут ровно…»

Но вот закончен «Конрад Валленрод». Вяземский сделал всё, чтобы рукопись благополучно прошла цензуру. Теперь надо ехать в Петербург договариваться об издании поэмы. Московские друзья устроили Мицкевичу прощальный вечер. Поэту подарили серебряный кубок, на котором были выгравированы фамилии участников вечера – Баратынского, братьев Киреевских, Рожалина, Полевого, Шевырева, Соболевского. Вечер состоялся в доме последнего (Козицкий переулок, 5), Мицкевич так писал о расставании с Первопрестольной: «Уехал из Москвы не без сожаления. Перед отъездом литераторы устроили мне прощальный вечор. Были стихи и песни, мне подарили на память серебряный кубок с надписями присутствовавших. Я был глубоко растроган, импровизировал благодарность по-французски, принятую с восторгом. Прощались со мной со слезами».

В Петербурге Мицкевичу неожиданно повезло – он не только договорился об издании поэмы, но и с успехом хлопотал о разрешении выезда на родину. Во всяком случае, ответы всех инстанций были самыми обнадёживающими. В Северной столице польский изгнанник ещё теснее сошёлся с Пушкиным:

 
Шёл дождь. Укрывшись под одним плащом,
Стояли двое в сумраке ночном.
Один, гонимый царским произволом,
Сын Запада, безвестный был пришлец;
Другой был русский, вольности певец, —
 

вспоминал Мицкевич об одной из встреч с великим собратом по перу.

Весной 1829 года вопрос с отъездом был наконец решён, и благодарный поэт на крыльях полетел в Москву – проститься с друзьями. Прощались с Мицкевичем у Погодина. На последней встрече присутствовали: Пушкин, Аксаков, Верстовский, Козлов, Щепкин, Хомяков.

– В вашем лице я восторгаюсь великим поэтом и люблю человека доброго и чуткого. Будьте счастливы и не забывайте нас, – сказал самый старший из присутствовавших несчастный слепец И. И. Козлов.

Русские поэты видели в польском изгнаннике не только собрата по профессии, но и человека близкого им по духу, по восприятию давящей атмосферы политического режима николаевской России, человека, который чётко видел границу между русским народом и русским царизмом, угнетателем его родины.

 
Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили —
 

вспоминал позднее наш гениальный поэт о своём польском друге.

Последняя встреча двух великих людей состоялось 29 марта в гостинице «Север» (Глинищевский переулок, 6). Спустя 127 лет в память этого события на этом здании была укреплена мемориальная доска с изображением фигур поэтов, беседующих на фоне Медного всадника. Под барельефами вытеснены пушкинские строки: «Он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Мицкевич о Пушкине

«Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений.

Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нём характер слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям. Погрешности его казались плодами обстоятельств, среди которых он жил; всё, что было в нём хорошего, вытекало из сердца».

* * *

Во время одной из импровизаций Мицкевича в Москве Пушкин, в честь которого был дан вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал:

– Что за гений! Что за священный огонь! Что я в сравнении с ним? – и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать, как брата. Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними (А. Э. Одынец – Ю. Корсаку, 9–11.05.1829).

* * *

Из воспоминаний студента университета А. А. Скальковского об Адаме Мицкевиче и А. С. Пушкине:

«Сюда[91]91
  На квартиру Мицкевича, рядом с которой жил Скальковский.


[Закрыть] приходил часто и наш бессмертный поэт Пушкин, очень друживший с Мицкевичем. Он всегда был не в духе, и нам, жалким смертным, не только не кланялся, но даже стеснялся нашим обществом. Мицкевич нас утешал тем, что Пушкин страдает от бездействия и мучится, что должен продавать свои стихи журналистам. Но один случай внезапно приблизил меня к нему – правда, ненадолго и то в размерах батрака к мастеру или барину.

Однажды вечером Мицкевич импровизировал одну главу из своего “Валленрода”, которого хотел печатать в Москве, но ждал своего брата. Пушкин сказал: как бы я желал иметь подстрочный перевод этой главы, а Мицкевич перевёл её ему по-французски.

– А вот, кстати, юноша, который так знает и русский, как и польский.

И просил меня Пушкин: так как ты во время импровизации списывал его стихи – переведи это место. Я согласился сейчас же, но извинился перед Пушкиным, если моя работа не будет хороша.

– Уж верно будет не хуже литературных ворохов Полевого, – сказал Пушкин.

Я сейчас же перевёл, хотя плохо писать (наспех) такие серьёзные вещи. Пушкин прочитал, положил в карман и кивнул мне слегка головой.

Любопытно было видеть их вместе. Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался с своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учёности Мицкевича Пушкин не мог сравнивать себя с ним, и сознание в том делает величайшую честь уму нашего поэта.

Уважение его к поэтическому гению Мицкевича можно видеть из слов его, сказанных мне в 1828 году, когда и Мицкевич и Пушкин жили оба уже в Петербурге. Я приехал туда временно и остановился в гостинице Демута, где обыкновенно жил Пушкин до самой своей женитьбы. Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нём у Пушкина. Он начал говорить о нём и, невольно увлёкшись в похвалы ему, сказал между прочим:

– Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнёт тебя за пояс.

– Ты не так говоришь, – отвечал я, – он уже заткнул меня.

В другой раз, при мне, в той же квартире, Пушкин объяснял Мицкевичу план своей ещё не изданной тогда “Полтавы”».

Незабытые «шалости»

Поэт, возвращённый волей императора в цивилизованный мир, оказался в центре внимания москвичей. Как-то Пушкин давал богатый обед в ресторане Доминика.

Лейб-гусар Заводовский, случайно вошедший в зал, саркастически заметил:

– Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник.

– Да ведь я богаче вас, – возразил поэт. – Вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревни, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки.

Пушкин поселился у Соболевского, квартиру которого сравнивал с полицейской съезжей: «Наша съезжая в исправности, частный пристав Соболевский бранится и дерётся по-прежнему, шпионы, драгуны, б… и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера».

Пушкин невольно подчинялся привычкам и обычаям той совершенно беспутной компании, в которую попал, возмущая тем самым своих солидных приятелей. «Досадно, – писал в своём дневнике М. П. Погодин, – что свинья Соболевский свинствует при всех, досадно, что Пушкин в развращённом виде пришёл при Волкове».

Но весёлая жизнь поэта вскоре была нарушена довольно тревожным событием. В конце года у штабс-капитана егерского полка А. И. Алексеева было найдено стихотворение «14 декабря». Началось следствие. Стихи были обнаружены у многих. Все понесли строгое наказание. Алексеева приговорили к смертной казни, но затем помиловали и перевели из гвардии в армию.

Некоторые из пострадавших называли автором стихотворения «14 декабря» Пушкина. В январе 1827 года Александра Сергеевича вызвали в следственную комиссию, которой он дал следующие показания: «Стихи действительно сочинены мною, они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии “Андрей Шенье”, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений. Они явно относятся к Французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою» (10, 632).

Французский поэт Андре Шенье (1762–1794) сочувственно встретил революцию, но дальнейшее развитие событий (террор) вызвало у него отрицательную реакцию. В оде «К Шарлотте Корде» он выступил в защиту убийцы Марата, за что был гильотинирован.

В своих показаниях Пушкин привёл фрагменты из своего стихотворения, которые указывали на то, что в нём действительно говорилось о событиях Великой французской революции 1789–1794 годов. Но это не убедило высокую комиссию, члены которой, по-видимому, плохо знали историю. Проверив показания поэта, его через полгода вновь вызвали для объяснений. В них чувствуется раздражение поэта тупостью судей:

«Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взяты из элегии “Андрей Шенье”, не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике, после стихов:

 
Но лира юного певца
О чем поёт? поёт она свободу:
Не изменилась до конца.
 

Замечу, что в сём отрывке поэт говорит:

 
О взятии Бастилии.
О клятве du jeu de paume[92]92
  Буквально – игра в мяч.


[Закрыть].
О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон.
О победе революционных идей.
О торжественном провозглашении равенства.
Об уничтожении царей.
 

Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?

В заключение объявляю, что после моих последних объяснений мне уже ничего не остаётся прибавить в доказательство истины» (10, 633–634).

Через две недели после этого объяснения со следственной комиссией Бенкендорф писал Николаю I: «Пушкин говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставил лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно».

То есть за поэтом продолжали следить, не доверяя его заявлениям, сделанным после 8 сентября в стихах и прозе. К тому же летом 1828 года было возбуждено очередное дело – по поводу кощунственной поэмы «Гавриилиада».

Дело о «Гавриилиаде» началось 29 июня 1828 года с письма статс-секретаря Н. Н. Муравьёва графу П. А. Толстому: «Николай Назарьевич прислал поэму, с уведомлением о том, что получил её от митрополита Серафима. Её Высокопреосвященству принесли крестьяне отставного штабс-капитана В. Ф. Митькова».

Начались поиски автора, и быстро вышли на Пушкина. 3 августа комиссия по расследованию дела о поэме предложила ему ответить на следующие вопросы:

«1. Вами ли писана поэма, известная под заглавием “Гавриилиада”?

2. В каком году сию поэму вы писали?

3. Имеете ли вы и ныне у себя экземпляр этой поэмы?»

На все вопросы Александр Сергеевич ответил отрицательно. 19 августа он был призван к санкт-петербургскому военному губернатору, которому заявил:

– Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжёг я, вероятно, в 20-м году.

Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное (10, 636).

Комиссия представила царю доклад о «беседах» с поэтом. Николай I написал на нём: «Зная лично Пушкина, я его слову верю» и выразил желание, чтобы поэт «помог правительству открыть подобную мерзость и того, кто обидел Пушкина, выпуская оную под его именем».

Дело тянулось до декабря. Наконец Александр Сергеевич не выдержал и спросил у комиссии разрешения написать прямо государю. Разрешили. Нераспечатанное письмо отправили царю. Николай I в последний день 1828 года прислал в комиссию записку: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

* * *

К шалости великого поэта можно отнести и стихотворение «Рефутация[93]93
  Рефутация – отповедь (фр.).


[Закрыть] г-на Беранжера» (1827). Но это шалость уже не молодого человека, эпатирующего приятелей, а зрелого мужа, вспоминающего недавнее прошлое и с внутренней издёвкой напоминающего недругам России, кто есть кто.

 
Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,
Мусье француз, г… капитан,
Как помнятся у нас в простонародье
Над нехристем победы россиян?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …? (3, 45)
 

Отклик на воспоминания ветерана Великой армии дан поэтом в откровенно ироническом стиле: это и издевательское «ах» перед обращением «ваше благородие», и нарочитое искажение слова «месье», и ругательство за следующим. Основной текст строфы заканчивается четырьмя строчками, которые станут рефреном ко всем следующим. Стихотворение построено в форме ответа французскому офицеру (явно из благородных) простого русского солдата, который не стесняется в выражениях, пересыпая свой монолог матом. Он тоже не новичок в ратном деле, а потому начинает свои воспоминания с довольно отдалённого времени:

 
Ты помнишь ли, как за горы Суворов
Перешагнув, напал на вас врасплох?
Как наш старик трепал вас, живодёров,
И вас давил на ноготке, как блох?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …?
 

От воспоминаний о Суворове старый солдат обращается к тому, кто мог бы стать достойным соперником гениальному русскому полководцу:

 
Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу
На нас одних ваш Бонапарт-буян?
Французов видели тогда мы многих…,
Да и твою, г… капитан!
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …?
 

В следующих двух строфах схематично упоминается о двух событиях Отечественной войны – пожаре старой столицы и отступлении Великой армии, превратившемся в беспорядочное бегство:

 
Ты помнишь ли, как царь ваш от угара
Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,
Как на огне московского пожара
Вы жарили московских наших крыс?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …?
 
 
Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец,
Ты, наш мороз среди родных снегов
И батарей задорный подогревец,
Солдатский штык и петлю казаков?
 

Казаки в Париже

 
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …?
 

Свои назидания недавнему противнику старый солдат закончил напоминанием об апогее русского оружия и русского великодушия:

 
Ты помнишь ли, как были мы в Париже,
Где наш казак иль полковой наш поп
Морочил вас, к винцу подсев поближе,
И ваших жён похваливал да…?
Хоть это нам не составляет много,
Не из иных мы прочих, так сказать;
Но встарь мы вас наказывали строго,
Ты помнишь ли, скажи, …?
 

Из-за обилия матерщины стихотворение «Рефутация г-на Беранжера» не печаталось, но оно широко распространялось в рукописном виде и пользовалось большим успехом. Патриотически настроенные круги разделяли точку зрения поэта на необходимость отпора инсинуациям Запада.