Текст книги "Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только"

На заметку Логгина Ивановича, председателя учёного совета Морского министерства и члена Российской академии, Пушкин дал обстоятельное «Объяснение» («Современник», 1836, т. IV).

«Одно стихотворение, напечатанное в моём журнале, – писал он, – навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошёл первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставляя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова; однако ж меня в том обвинили».

Далее, отдав должное спасителю России, Пушкин спрашивал своего оппонента: «Мог ли Барклай де Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских?»

И так отвечал на эти вопросы: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечён был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик? Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году.

Минута, когда Барклай принуждён был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточённый и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником.

Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окружённый враждою, язвимый злоречием, но убеждённый в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом» (7, 483–485).

Кстати. Читатель, конечно, понял, что с М. Б. Барклаем де Толли гениальный поэт не встречался, но он много знал о нём, так как Михаил Богданович был родственником его лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера. С раннего отрочества и до конца жизни Пушкин копил впечатления о несчастливом вожде, пока они не вылились в строки литературного шедевра, ставшего крупной вехой в общественно-историческом сознании 1830-х годов; ему удалось наиболее глубоко и совершенно выразить отношение современников к традициям 1812 года.

Изображая Барклая де Толли в возвышенно-трагической манере, Пушкин назвал его вождём, спасшим Отечество («народ, таинственно спасаемый тобою»). Это вызвало журнальную полемику не только по оценке Барклая де Толли и Кутузова, но и по истолкованию важнейших социально-политических аспектов истории Отечественной войны в их тесной связи с современностью.

Поправляя Пушкина, реакционный публицист Ф. Булгарин вопрошал: «Кто спас Россию в 1812 году?» И ссылаясь на «историческую аксиому», согласно которой «великие мужи могут совершать великие подвиги только при великих государях», утверждал: «Земные спасители России суть император Александр I и верный ему народ русский. Кутузов и Барклай де Толли велики величием царя и русского народа; они первые сыны России, знаменитые полководцы, но не спасители России! Россия спасла сама себя упованием на Бога, верностью и доверенностью к своему царю» («Северная пчела», 1837, № 7, 11 января).

В противоположность этим царистским дифирамбам Пушкин наиболее глубоко и совершенно выразил отношение современников к традициям 1812 года. Стихотворение «Полководец» стало значительной вехой общественно-исторического сознания 1830-х годов.

* * *

Последним отзвуком великой эпохи 1812 года стало для поэта письмо одного из её активных деятелей. Символична дата ответа Пушкина – 26 января 1837 года, канун роковой дуэли Александра Сергеевича с Ж. Дантесом.

«Написал славный маршрут»

Предки Карла Фёдоровича Толя жили в Голландии. В XI столетии кто-то из них перебрался в Эстляндию, которая в 1721 году вошла в состав Российской империи. По одним данным, он был сыном поручика, по другим – генерал-майора. Воспитывался в 1-м сухопутном кадетском корпусе и был любимым учеником М. И. Кутузова, покровительством которого впоследствии пользовался.

В девятнадцать лет Карла зачислили поручиком по квартирмейстерской части в свиту императора Павла I. Участвовал в Итальянском и Швейцарском походах А. В. Суворова. За отличие в них Александр Васильевич произвёл Толя в капитаны. С этих знаменитых походов началась его боевая служба, продолжавшаяся ровно треть века.

К началу Отечественной войны Карл Фёдорович имел уже репутацию самого образованного офицера Главного штаба. Тем не менее воевал не без ошибок. Д. В. Давыдов вспоминал: «Во время отступлений наших армий к Дорогобужу он за несколько вёрст до этого города нашёл для них позицию близ деревни Усвятье. Во время осмотра этой позиции, которая была весьма неудобна, потому что левый фланг отделялся от прочих частей армии болотом и озером, князь Багратион, в присутствии многих генералов, сказал Толю:

– Вы, господин полковник[140]140
  Полковником Толь стал в сентябре 1811 года.


[Закрыть], своего дела ещё не знаете. Благодарите Бога, что я здесь не старший, а то я надел бы на вас лямку и выслал бы вон из армии».

Толь в это время состоял в должности генерал-квартирмейстера 1-й Западной армии, которой командовал М. Б. Барклай де Толли. В его обязанности входила ответственность за выбор позиции, лагерных мест и квартир для войск, определение маршрутов их движения, подготовку боевых наставлений, составление отчётов и донесений о боевых действиях, подбор топографических карт, съёмку местности в районе нахождения войск и в тылу армии, наблюдение за расположением и передвижением неприятеля.

Словом, забот хватало. Современники отмечали выдающуюся энергию Карла Фёдоровича и его твёрдую волю, граничившую с упрямством. Но практические навыки пришли не вдруг. Под тем же Дорогобужем Толь просчитался ещё раз. «Не дождавшись неприятеля, – читаем в “Дневнике партизанских действий” Д. В. Давыдова, – обе армии отошли к Дорогобужу, где Толем была найдена другая позиция, которой князь Багратион также не мог остаться довольным. Во время осмотра новой позиции Ермоловым граф Павел Строганов указал ему на следующую ошибку Толя: его дивизия была обращена затылком к тылу стоящей позади её другой дивизии».

И в первом, и во втором случае ошибки были непростительными, и Толя удалили из армии. Пытаясь в какой-то мере оправдать его, Д. В. Давыдов говорил: «Трудно объяснить себе, каким образом столь искусный и сметливый офицер, каков был Толь, мог делать столь грубые ошибки. Почитая, вероятно, невозможным принять здесь сражение, он не обратил должного внимания на выбор позиции».

Но Карлу Фёдоровичу повезло: новый главнокомандующий вернул его в армию, и ему не пришлось раскаиваться в этом. Толь сыграл главную роль в выборе позиции для генерального сражения на Бородинском поле. В дальнейшем без него не проводился ни один военный совет, без его участия не принималось ни одно решение; он жил в одном доме с Кутузовым и работал в его присутствии.

1 сентября на военном совете в деревне Фили именно Толь предложил отступить на Старую Калужскую дорогу, чтобы защитить южные губернии, обеспечивавшие Россию продовольствием. Это входило в планы Кутузова, но, чтобы запутать противника, он приказал сначала отойти по направлению к Рязани.

Толь участвовал во всех главных сражениях Отечественной войны 1812 года, за что дважды награждался. Военный историк А. И. Михайловский-Данилевский писал о месте Карла Фёдоровича при Кутузове: «Он играл тогда первую роль: доверие к нему государя и фельдмаршала было велико, к нему относились во всех делах и без его совета ничего не предпринималось. Великий князь Константин Павлович сказал ему при изгнании французов из России: “Ты написал им славный маршрут из Тарутина через Вязьму и Красный до Немана!”»

Толь был активен и на полях Европы: участвовал в сражениях при Баутцене, Дрездене и Лейпциге. В последнем был направлен парламентёром к саксонцам, после чего те перешли на сторону союзников (Австрии, Пруссии и России). Кампания 1813 года закончилась для него производством в генерал-лейтенанты и присвоением австрийским императором титула барона.

Удачливыми для Карла Фёдоровича были и два следующих года: в 1814-м принимал участие в семи сражениях на территории Франции, в 1815-м участвовал в заседаниях Венского конгресса, на котором решались судьбы Европы и Наполеона. 1 (13) марта восемь держав (Россия, Англия, Австрия, Пруссия, Испания, Португалия, Швеция и Франция) подписали декларацию, в которой Наполеон был объявлен вне закона как «враг рода человеческого». Тот факт, что Франция, отторгнув Бурбонов, с восторгом приняла Наполеона, коалиция держав сочла доказательством политического и морального разложения французского народа.

В декабре 1815 года Толь был назначен генерал-квартирмейстером только что учреждённого Главного штаба, который отвечал за ведение военно-исторической службы в русской армии. На своём новом посту Карл Фёдорович создал «Военную историю кампании 1812 года» – обстоятельное описание боевых действий, главным образом, с их стратегической стороны.

Толь сразу начал рассылать (вместе с начальником Главного штаба генерал-лейтенантом П. М. Волконским) многочисленные обращения к участникам Отечественной войны и заграничных походов о представлении сведений по боевым операциям (журналы военных действий, планы сражений и личные воспоминания о них).

В ноябре следующего года Александр I поручил А. А. Жомини, видному историку и военному теоретику, составить на французском языке описание кампаний 1812–1815 годов, с тем чтобы труд Толя влился в состав этой общей истории, предназначавшейся для зарубежного читателя. По указанию царя акцент в этом объёмном труде делался не на Отечественной войне, а на заграничных походах. По этой концепции события 1812 года теряли свой уникальный характер и растворялись в обзоре всех кампаний указанного выше периода.

Сразу после окончания наполеоновских войн Карл Фёдорович приступил к составлению собственных записок мемуарного плана. Одна из них носит название «Подробное описание, как решено было дать сражение под Лейпцигом», другая – «О кампании 1814 года, начиная с Бриеннского сражения». В ней Толь писал о пребывании в штабе австрийского фельдмаршала Ф. Шварценберга. Карл Фёдорович живо описал обстановку в Главной квартире, свои впечатления от встреч с царём, П. М. Волконским, Л. Л. Беннигсеном и другими военачальниками.

Эти фрагменты воспоминаний Толя сохранились в архиве историка А. И. Михайловского-Данилевского, которому Карл Фёдорович писал: «Посылаю вам записки мои, которые собраны мною в том предположении, что они со временем детей моих интересовать могут, а отнюдь не для того, чтобы сделать их известными публике. По сему прошу вас прочесть их и сохранить собственно для себя то, что вам любопытно покажется, а по совершенной ненадобности более в них возвратить ко мне».

Свои знания опытного штабиста Карл Фёдорович весьма некстати (для восставших) проявил 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, подтолкнув царя к решительным действиям.

– Государь, прикажите площадь очистить картечью или откажитесь от престола! – заявил барон колебавшемуся императору.

Николай I оценил совет, и в дальнейшем карьера Толя проходила весьма успешно. За участие в Русско-турецкой войне 1829–1829 годов Карл Фёдорович получил орден Святого Георгия 2-го класса (отличился в сражении при Шумле), был возведён в графское достоинство Российской империи, а вскоре стал членом Государственного совета.

Толь участвовал в подавлении Польского восстания (был начальником Главного штаба действующей армии), в связи с чем его впервые упомянул Пушкин. «Потеря Дибича, – писал Александр Сергеевич 11 июня 1831 года, – должна быть чувствительна для поляков; по расчёту Толь будет главнокомандующим в течение 20 дней. Авось употребит он это время в пользу себе и нам».

Поэт оказался прав в своих ожиданиях. Д. Давыдов, высоко оценивший самостоятельность действий Толя, писал: «Венец его славы – это взятие Варшавы. Здесь деятельность, мужество и в особенности вполне замечательная решительность Толя достойны величайших похвал».

В конце 1833 года Карл Фёдорович получил пост главноуправляющего ведомством путей сообщения и публичных зданий. Началась светская жизнь. На балах и приёмах в царском дворце старый воин неоднократно встречался с Пушкиным, которому явно симпатизировал. О последнем свидетельствуют письма поэта и подарок, сделанный им Толю (книга «История Пугачёвского бунта»). В послании от 26 января 1837 года Александр Сергеевич благодарил адресата за благожелательное отношение к своему труду:

«Милостивый государь, граф Карл Фёдорович!

Письмо, коего Ваше сиятельство изволили меня удостоить, останется для меня драгоценным памятником Вашего благорасположения, а внимание, коим почтили первый мой исторический опыт, вполне вознаграждает меня за равнодушие публики и критиков.

Не менее того порадовало меня мнение Вашего сиятельства о Михельсоне, слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. Жалею, что не удалось мне поместить в моей книге несколько строк пера Вашего для полного оправдания заслуженного воина. Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но одно слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное писание.

С глубочайшим почтением

и совершенной преданностию честь имею быть,

милостивый государь, Вашего сиятельства

покорнейшим слугою,

Александр Пушкин».

Удивительно спокойное деловое письмо! А ведь оно написано после обращения к барону Л. Геккерну с целью расставить все точки над i во взаимоотношениях с ним и его приёмным сыном и накануне утра следующего дня, принёсшего чёрную весть России. Мужественным, волевым человеком был великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Что касается героя этой миниатюры, то он благополучно прожил 65 лет, скончавшись в почёте и широкой известности. В 1856–1858 годах немецкий историк Т. Бернгарди издал в Лейпциге в четырёх томах «Записки» К. Ф. Толя. Фактически они оказались биографией Карла Фёдоровича, а поэтому вызвали болезненную реакцию военно-учёной общественности России, что, однако, не стимулировало её к собственной деятельности на благотворной ниве жизни незаурядного человека. Научной (и всякой другой) биографии Карла Фёдоровича Толя на русском языке нет до сего дня.

«Была пора»

Это стихотворение было написано к 25-й годовщине со дня открытия Царскосельского лицея и прочитано Пушкиным в кругу однокашников 19 октября 1836 года:

 
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче, и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех её затей.
Теперь не то… (3, 274)
 

Далее следуют строфы, в которых эскизно обрисовываются те изменения в жизни бывших лицеистов, которые произошли за минувшие годы. И наконец – вопрос к собравшимся:

 
Вы помните, когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын?
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Ещё спала. Ещё Наполеон
Не испытал великого народа,
Ещё грозил и колебался он.
 

В трёх строчках Пушкин охарактеризовал положение, которое сложилось в отношениях России и Франции накануне Отечественной войны 1812 года: обе стороны знали о её неизбежности и обе готовились к ней. Одно время Александр I даже хотел упредить будущего противника, но Коленкуру, послу Франции, лицемерно говорил:

– Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним.

При этом царь не счёл нужным скрывать от посла того, на что он больше всего надеется в возможной войне:

– Если император Наполеон начнёт против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьёт, если мы примем сражение, но это ещё не даст ему мира. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима.

Но куда там, успешный воитель не внял открытому предупреждению союзника (пока ещё союзника, разговор с Коленкуром проходил в конце апреля 1811 года). Россию он не считал достойной его меча и планировал, разгромив противника в генеральном сражении, навязать ему мир и сразу пройти в Индию, чтобы свести счёты с Англией, о чём и поведал графу Луи Набонну, отправляя его с очередным предупреждением к Александру I:

– Предположите, что Москва взята, Россия повержена, царь помирился или погиб при каком-нибудь дворцовом заговоре, и скажите мне, разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск? А Ганга достаточно коснуться французской шпагой, чтобы обрушилось всё здание меркантильного величия Англии.

Конечно, это была авантюра (покорить Россию и отхватить у Англии Индию). Началась она 12 (24) июня 1812 года, но русские армии перебрасывались к западной границе с весны:

 
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас… (3, 375)
 

События Отечественной войны Пушкин уложил в три с половиной строки:

 
…И племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
 

В этих строчках всё: упоминание о том, что в Россию вторглись не только французы, а представители почти всех народов Западной Европы; интерпретация Бородинского сражения как ничейного по своим результатам (Русь только «обняла» противника, но не задушила его); бесславный конец нашествия, освещаемый пожаром старой столицы и прикрываемый на полях бескрайней империи снегами Севера.

 
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался?
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
 

О встрече Александра I после возвращения его из Парижа мы говорили в главе, посвящённой лицейским годам жизни Пушкина. Здесь обратим внимание читателей только на окончание приведённой строфы. 5 апреля 1812 года был заключён договор об оборонительном и наступательном союзе между Россией и Швецией. По поводу его царь писал в Стокгольм послу П. К. Сухтелену: «Война неизбежна, но это будет война за независимость всех наций».

За два с половиной месяца до начала Отечественной войны царь намеревался превратить её в войну за освобождение народов Западной Европы от владычества Наполеона. То есть на словах он собирался отступать до Камчатки, а на деле не сомневался в победе над первым полководцем Европы и триумфальном завершении войны далеко от границ России.

В Стокгольме весьма благожелательно отнеслись к этому намерению российского монарха, и Сухтелен сообщал Александру I, что он «может с оружием в руках вступить в Константинополь, Вену и Варшаву, не опасаясь вмешательства Швеции».

С окончания лицея Пушкин весьма негативно относился к Александру I, но в самые последние годы своей жизни несколько изменил своё мнение о царе:

 
И нет его – и Русь оставил он,
Взнесённу им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон… (3, 376)
 

Действительно, события 1813–1814 годов, завершившиеся взятием Парижа, необычайно подняли международное значение России. Ещё более оно возросло с созданием Священного союза, в котором Александр I занял руководящую роль, став де-факто царём царей. Пушкин в своё время осуждал реакционную роль Союза (подавление народных движений) и его фактического главы. Поэтому, говоря о вознесении России «над миром изумленным», он имел в виду только освобождение Европы от засилья Наполеона.

Немалую роль в потеплении отношения поэта к покойному государю сыграло его разочарование в Николае I, на какое-то время заслонившем собой предшественника на российском престоле. Это произошло на фоне общей переоценки исторических ценностей в сторону смягчения былых резких суждений по поводу Александра I. Зато несколько поблекло восхищение его главным противником:

 
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон…
 

В стихотворении «Была пора» Пушкин подвёл итоги не только веренице отшумевших лет, но и своего бытия в эпохе, канувшей в Лету:

 
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром – нет! – промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека…
 

* * *

О лицейских годовщинах помнил и сибирский каторжник, первый друг поэта Вильгельм Карлович Кюхельбекер, приславший в апреле 1836 года весточку из Баргузина. Об этом узнали в III отделении Его Императорского Величества канцелярии и потребовали отчёта. 28 апреля Пушкин писал управляющему III отделением А. Н. Мордвинову:

«Милостивый государь

Александр Николаевич, спешу препроводить к вашему превосходительству полученное мною письмо. Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки. Оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем. Я полагал, что письмо доставлено мне с Вашего ведома» (10, 575).

Своим неспешным ответом Александр Сергеевич щёлкнул жандармов по носу, показав, что знает о слежке, которая ведётся за ним.