Текст книги "Третья корона императора. Наполеон на острове Святой Елены"

– Похоже, вы настолько подлый человек, что решили стать моим тюремщиком. Почему вы решили, что я в опасности?

– Кто-нибудь из местных или моряков может вас убить, ваше величество.

– Это смешно! Если бы было необходимо, один из моих офицеров мог спать в соседней комнате, для этого не нужно никаких постов.

– Ваше величество, ваши слуги по ночам заняты шлюхами.

– Ну и что? Если это и так, то это можно прекратить, не призывая на помощь англичан, – резюмировал Наполеон и пригрозил: – Первый, кто обратится к англичанам, будет немедленно уволен, даже если это будет мой камердинер или Пьеррон[10]10
  Пьеррон был поваром, то есть фигурой трудно заменимой.


[Закрыть]. Скажите англичанам, чтобы они отменили свой приказ.

Конечно, не отменили: так удобно держать стражу под окнами и дверьми поднадзорных французов.

Английские солдаты подглядывают за Наполеоном

Очередное огорчение принесла императору почта: он узнал, что его двоюродный брат граф д’Орнано, один из самых блестящих и храбрых офицеров великой армии, женился на графине Валевской. «Император, – свидетельствует современник, – всегда сохранял чрезвычайно нежные чувства к госпоже Валевской, и не в его характере было позволить тем, кого он любил, любить кого-нибудь, кроме него».

19 февраля, в самый разгар кризиса с английскими постами, Наполеон почувствовал себя плохо и перестал выходить из своей комнаты. Но 21 февраля он уже смог пойти в парк, хотя ещё и не твёрдыми шагами. После этой даты стал совершать верховые прогулки, которые хорошо влияли на восстановление его здоровья. После возвращения император завтракал в саду. Как-то увидел вдали Пионтковского и велел позвать его.

Это был поляк, представленный Наполеону на Эльбе. Никто его не знал. После освобождения из первой ссылки и возвращения в Париж император дал ему звание лейтенанта. На Святую Елену Пионтковского не взяли. Неведомыми путями он добился своего и 30 декабря прибыл на остров. Встречали его без восторга. Это дошло до Лондона и отразилось в следующей карикатуре.

Наполеон вцепился в польского офицера когтями. Лас-Каз пытается сожрать беднягу, и только палка, втиснутая ему в зубы, помешала летописцу императора загрызть несчастного. «Таковы были изысканные оценки, данные нам», – писал об этом жизненном эпизоде Лас-Каз.

Англичанам упорно и систематически внушалось, что Наполеон – дикое животное в человеческом образе, что остров Святой Елены самое подходящее для него место, которого, впрочем, он не стоит. Его надо держать не в прекрасных условиях умеренных тропиков, а… Этот кровопийца недостоин тех благ, которые созданы для него добрым правительством Великобритании.

Император с презрением отвергал газетные утки, поклёпы и наговоры, внушал своему окружению:

– Внимание всего мира приковано к нам! Мы – мученики за бессмертное дело! Миллионы людей оплакивают нас, наша страна тоскует о нас, и слава скорбит о нашей судьбе! Мы здесь боремся против угнетения богов, и народы молятся за нас! Несчастия не лишены своего героизма и своей славы!

Слава Франции неотделима от признания моих достижений! И несмотря на всё коварство, на все уловки и на всю ложь, которые могут быть использованы, чтобы доказать обратное, моя личность будет по-прежнему справедливо оцениваться французской нацией.

Только те, кто хочет обманывать народ и править им ради собственной выгоды, стремятся держать его в состоянии невежества, ибо чем больше народ просвещается, тем больше он убеждается в полезности законов и в необходимости защищать эти законы. И тогда общество становится более стабильным, счастливым и процветающим. Знание оказывается опасным только тогда, когда правительство, вопреки интересам народа, создаёт противоестественные условия жизни и обрекает низшие слои общества на гибель вследствие бедности. В таком случае знание вдохновляет народ на собственную защиту или на то, чтобы он становился преступным…

Внезапно заболел генерал Гурго, обладатель самого крепкого здоровья из всех обитателей маленькой французской колонии. Доктора приписали его недомогание дизентерии (при этом никто другой ею не заболел). Гурго находился в крайне тяжёлом состоянии. О’Мира отметил, что он никогда раньше не наблюдал, чтобы от этой болезни пациент был так близок к смерти. Сегодняшние специалисты в области здравоохранения полагают, что это было отравление:

«Все записанные симптомы болезни Гурго – поражение печени, умственные расстройства, чувство подавленности, слезящиеся глаза, спазмы мускулов и понос – являются типичными при остром отравлении мышьяком» (Бен Вейдер).

Наполеону немало досаждало соперничество за близость к нему между Гурго и Монтолоном. Но если первый из них действовал открыто и всячески третировал Монтолона, то последний, как говорится, пошёл по-другому пути: «Независимо от того, было ли это отравление мышьяком или нет, – полагал Вейдер, – болезнь свалила Гурго в очень неудобный для Монтолона момент. Теперь он смог стать ближе к Наполеону. Самым приятным в болезни Гурго была длительность расстройства его умственных способностей».

Из газет, полученных 7 февраля, в Лонгвуде узнали о расстреле Иоахима Мюрата. Больших переживаний по этому поводу у императора не было. Мюрат не раз изменял ему.

…5 декабря 1812 года Наполеон покинул армию, вверив её Мюрату. 17 января маршал самовольно передал командование Е. Богарне и удалился в свои владения (Неаполитанское королевство).

Мюрат подписал с противником Наполеона конвенцию, по которой обязался начать вооружённую борьбу против своего благодетеля (Наполеон много сделал для Мюрата; женил его на одной из своих сестёр, возвёл в чин неаполитанского короля).

Выполняя взятые на себя обязательства, Мюрат у реки По остановил войска вице-короля Италии Евгения Богарне, хотя они могли объединить свои силы, преодолеть тирольский перевал, спуститься в Германию, выйти к берегам Рейна и разгромить передовые войска противника.

Наполеон вскоре оказался на Эльбе, но, покидая её, связался с Мюратом, которому всё простил и рекомендовал не ввязываться ни в какие авантюры с австрийцами, а только наблюдать за ними. Но не тут-то было. Неаполитанский король двинул свою маломощную армию, был разбит и бежал, бросив своё королевство, после чего оказался никому не нужным.

Нападением на австрийцев Мюрат сорвал переговоры, которые вёл с ними Наполеон.

– Мюрат, – говорил император, – был обречён стать причиной нашей гибели. Он погубил нас тем, что бросил нас, и тем, что слишком горячо отдался нашему делу. Мюрат не проявил никакого чувства благоразумия. Он бросился на австрийцев, не имея разумного плана и достаточных сил, и в результате был побеждён ими.

Перед последним сражением, которое дал и проиграл Наполеон, Мюрат появился в Тулоне и предложил императору свои услуги.

– Я должен был взять его с собой на поле Ватерлоо, – говорил император, – но патриотический и моральный настрой французской армии был таков, что сомнительно, чтобы войска преодолели своё отвращение и омерзение к человеку, предавшему и потерявшему Францию. Я не считал себя достаточно сильным, чтобы защитить его. И всё же он мог помочь нам одержать победу. Каким бы он был полезным в некоторые моменты битвы при Ватерлоо! Ведь что требовалось для того, чтобы обеспечить наш успех? Прорвать оборону трёх или четырёх английских каре. И Мюрат был незаменим для решения такой задачи, – он был именно тем человеком, который способен сделать это. Во главе кавалерийской атаки не было офицера более решительного, более храброго и более блистательного, чем Мюрат.

То есть неаполитанский король мог переломить ход сражения при Ватерлоо в пользу Франции и тем кардинально изменить дальнейший ход событий. Это – высшая оценка из всех, которые когда-либо Наполеон давал своим маршалам. Узнав о смерти Мюрата, император сказал:

– Он был обречён стать причиной нашей гибели. Он погубил нас тем, что бросил нас, и тем, что слишком горячо отдался нашему делу. Мюрат не проявил никакого чувства благоразумия.

15 марта в Лонгвуде узнали о казни Мишеля Нея. «Новость» дошла до французской колонии из газет за 31 декабря 1815 года, то есть через 75 дней. Этот маршал тоже основательно подгадил Наполеону. 5 апреля 1814 года он подтолкнул императора к его первому отречению, заявив, что армия отказывается повиноваться. В марте следующего года Ней, перешедший к этому времени на сторону Людовика XVIII, заявил королю, что привезёт ему в железной клетке Наполеона, бежавшего с Эльбы и высадившегося на южном берегу Франции. Но войска, находившиеся в его подчинении, отказались посягать на священную для них фигуру «маленького капрала», и Ней перешёл на сторону Наполеона.

Представ перед императором, маршал заявил, что после всего, что случилось в Фонтенбло (обман Наполеона), он понимает, что возникли сомнения в его преданности; поэтому он просит чести быть всего лишь рядовым гренадёром императорской гвардии. Ней дважды изменил своему повелителю: солгал в самый трудный момент в его жизни и повёл войска против него. За такие «шалости» расстреливали. Вместо этого Наполеон протянул ему руку примирения.

Император понимал, что союзники (Англия, Россия, Пруссия и германские княжества) не простят ему возвращение во Францию, что предстоит тяжёлая борьба. Нужны были командные кадры, а почти весь генералитет перешёл на сторону Людовика XVIII. Наш замечательный поэт М.Ю. Лермонтов вложил в уста Наполеона по этому поводу следующую фразу: «И маршалы мне изменили, и продали шпагу свою».

Находясь на острове Святой Елены, император следил за судебным процессом над ним.

– План защиты Нея легко прослеживается, – говорил Наполеон. – Он был увлечён всеобщим народным порывом, который, как он считал, обеспечит благоденствие его стране. Он подчинился этому порыву, не раздумывая и не следуя какому-либо замыслу предательства. Однако фортуна переменчива, и он предстал перед трибуналом. В защиту его жизни ничего нельзя было сказать, за исключением, правда, того, что он был защищён актом официальной капитуляции, который гарантировал каждому индивидууму право на молчание и забвение всех его политических поступков и мнений.

Казнь Нея император считал ошибкой Бурбонов, которые, по словам Талейрана[11]11
  Талейран – бывший министр иностранных дел в правительстве Наполеона.


[Закрыть], ничего не забыли, но и ничему не научились. По мнению Наполеона, «Ней сделался в глазах общества мучеником».

Такими же мучениками, по мнению императора, были Шарль Лабедуайер и Антуан Лаволетт. Во время «Ста дней» (20 марта – 22 июня 1815 года) генерал Лабедуайер перешёл на сторону Наполеона вместе с 7-м линейным полком. Этим он подал пример всей армии, что позволило императору без единого выстрела дойти до Парижа с тысячью гвардейцев, вывезенных с острова Эльба.

Граф Лаволетт был одним из министров Наполеона и членом Государственного совета. Во время «Ста дней» он поддержал императора. После вторичного отречения императора его по приказу Людовика XVIII арестовали и заключили в тюрьму Консьержери. 24 декабря должна была состояться казнь. Но накануне в тюрьму пришла супруга заключённого, чтобы проститься с ним. Мадам Лаволетт обменялась с мужем одеждой, и он благополучно покинул узилище.

Английские газеты писали: «Госпожа Ней проявила самую мужественную и безграничную преданность своему мужу. Госпожа Лаволетт является настоящей героиней Европы».

Таким образом, во второй половине 1815 года во Франции шла малая гражданская война с жестокой расправой со сторонниками Наполеона. Удерживались Бурбоны у власти благодаря оккупационным войскам Англии, Австрии, России и Пруссии. Ненависть большинства французов к власти вернувшихся из эмиграции аристократов зашкаливала.

До обитателей Святой Елены европейские новости доходили через три месяца. То есть в первом квартале 1815 года они «питались» событиями, уже канувшими в Лету, реку забвения древних.

16 марта Наполеон принимал капитана фрегата «Спей» и капитана корабля «Цейлон», готового к отплытию в Европу. Первый из них не задержался у императора, второй заинтересовал тем, что выразил готовность отвезти его письма (если они есть) во Францию или Испанию. В ответ Наполеон спросил, встретится ли капитан с принцем-регентом, которому он хотел написать письмо, но губернатор сказал, что должен будет прочитать его. Император счёл это оскорблением не только его достоинства, но и принца, и напомнил капитану об английских законах.

После этого инцидента, заявил Наполеон, он не удивится прибытию на остров палача, и он не только ожидает, но и желает этого. Пытка, которой он подвергается здесь, просто бесчеловечна и свойственна дикарям. Гораздо человечнее было бы сразу лишить его жизни, не тратя зря времени.

Это филиппика императора не исчерпывает его отношение к врагам. Характерен следующий случай. Как-то, играя в шахматы, Наполеон уронил фигуру короля и с горечью воскликнул:

– Ужасно! Я, конечно, не верю в предзнаменования и далёк от того, чтобы желать чего-либо подобного: моя враждебность не заходит столь далеко.

Упавшая шахматная фигура склонила мысль императора к больному королю Англии Георгу III (правил за него сын – принц-регент). То есть в сознании узника его главные враги присутствовали даже во время игры, которая требовала полной сосредоточенности, враги, которые устроили ему «красивую» жизнь, но к которым он ненависти не испытывал.

Свидетели этой вроде бы незначительной сцены по достоинству восприняли невольное восклицание императора:

– Какая бодрость, какая свобода мышления в подобных ужасных обстоятельствах! Какое душевное спокойствие! Ни злобы, ни раздражения, ни ненависти! Кто мог бы обнаружить в нём человека, которого враждебность и клевета изображают чудовищем!

Говорилось это в один из обычных вечеров, красочно описанных Лас-Казом:

– Император никогда не остаётся за обедом более тридцати минут. Когда он возвращается в гостиную, если он нездоров или не склонен поддерживать разговор, то самым трудным делом на свете для нас оказывается необходимость оставаться в гостиной до половины десятого или до десяти часов вечера. Мы можем выдержать этот тягостный отрезок времени только читая. Но когда он в хорошем расположении духа и с живостью вступает в общий разговор, то время, проведённое нами в гостиной, пролетает незаметно, и мы с удивлением узнаём, что уже одиннадцать часов вечера или даже позже, – для нас это приятные вечера. В таких случаях император покидает нас с заметным чувством удовлетворения и говорит, что на сей раз ему удалось одержать победу над временем. И именно в такие дни он, обычно довольно грустным тоном, заявляет, что мы должны призвать всё наше мужество, чтобы выдержать подобную жизнь.

Эти вечерние «посиделки» во многом были вынужденными: с наступлением темноты дом окружали часовые, выйти из него можно было только в сопровождении дежурного офицера. Не радовали отверженных ни погода, ни дом – их узилище. Лас-Каз почти каждый день отмечал:

«29 марта. Погода по-прежнему плохая; невозможно ступить ногой за порог дома. Дождевая влага и сырой воздух без помех проникают к нам в комнаты, стены которых оклеены картоном. В результате наносится ущерб здоровью каждого из нас. Конечно, температура воздуха на острове умеренная, но климат – на редкость отвратительный. Установлено, что на острове мало кто доживает до пятидесяти лет[12]12
  Наполеону шёл 47-й год.


[Закрыть].

30-31 марта. Погода продолжает оставаться плохой, и это сильно огорчает нас. Кроме того, нам не дают покоя крысы, блохи и клопы. Они нарушают наш сон, так что ночные неприятности ничуть не меньше, чем дневные. Добавьте к этому нашу полнейшую обособленность от всего остального мира, физические лишения, бестактное обращение с нами, и тогда будет ясно, что тюрьмы в Европе намного предпочтительнее, чем свобода на острове Святой Елены».

Жили в основном чтением книг (только в библиотеке Наполеона было 400 томов) и воспоминаниями о былом. 20 марта отметили сразу два события: вступление в Париж – начало знаменитых «Ста дней» его вторичного правления – и рождение (1811) римского короля.

Рождение сына Наполеона было трудным. Всю ночь император помогал императрице ходить по комнате. Под утро он отлучился, чтобы принять ванну. И тут прибежал потерявший самообладание акушер со словами: «Я самый несчастный в Париже, поскольку ни одни из родов не были столь трудными, как эти». Император быстро оделся и постарался ободрить растерявшегося эскулапа:

– Человек, опытный в своей профессии, никогда не должен терять голову, и в данном случае нет ничего, что могло бы поставить опытного акушера в тупик. Пусть акушер лишь представит себе, что он принимает роды у жены обычного горожанина с улицы Сен-Дени. У природы один для всех закон, и он, император, уверен, что акушер всё будет делать наилучшим образом; прежде всего он не должен опасаться каких-либо упрёков.

Ситуация между тем становилась всё более угрожающей. Наполеону сказали, что существует большая опасность для жизни матери или ребёнка. Император без малейшего колебания заявил:

– Если мать будет жить, то у меня будет другой ребёнок. В данном случае поступайте так, словно вы присутствуете при рождении сына простого сапожника.

К счастью, всё обошлось благополучно. На сорок втором году Наполеон стал отцом и зачинателем (что для него было главным) новой монархической династии – Бонапартов.

В Лонгвуде с затаённой надеждой ждали прибытия на остров нового губернатора. В преддверии этого события Лас-Каз подвёл итоги пребывания Наполеона и его свиты на положении заключённых:

«Вокруг себя император очерчивает нравственную границу, внутри которой он определённым образом защищает себя от унижений и оскорблений. Он более ни в чём не уступает своим гонителям; для него становится привычным открыто проявлять бдительность и враждебность при любом посягательстве на его честь. Ничего другого англичане и не ожидали. С первого же дня император дал им понять, что будет твёрдо отстаивать свои позиции, и англичане теперь проявляют глубокое уважение к императору.

Мы с большим удовлетворением и с немалым удивлением отмечаем очевидную перемену: мнение англичан об императоре и их уважение к нему заметно повысились.

В беседах с нами император возобновил обсуждение европейских дел. Он анализирует планы и поведение монархов, сравнивает их с собственными планами и поведением, оценивает и говорит о своём правлении и о своих деяниях, – одним словом, мы вновь видим в нём императора, перед нами истинный Наполеон во всём своём величии.

Никогда ранее нам не приходилось наблюдать более ровного настроения, более постоянной доброты и привязанности к нам. Именно с нами, словно в кругу собственной семьи, он договаривается о своих выпадах против общего врага. Однако те выпады, которые представляются наиболее резкими и кажутся продиктованными приступами гнева, при их обсуждении всегда сопровождаются смехом и шутками».

Всем своим видом демонстрирует величие, угнетаемое грубой силой

Смена власти. 14 апреля оптический телеграф Святой Елены принёс весть, что к острову подходит британский корабль «Фаэтон», на котором должен прибыть новый губернатор, только что получивший чин генерал-лейтенанта, Гудсон Лоу

На следующий день сэр Гудсон сошёл на берег со своей свитой и сразу уведомил Лонгвуд, что прибудет туда в девять часов, чтобы встретиться с генералом Бонапартом.

Наполеон никого не принимал в это время и был оскорблён непристойной манерой, к которой прибегнул новый губернатор. Графу Монтолону император заявил:

– Он может приехать ко мне, когда хочет, я приму его только тогда, когда он попросит об этом должным образом.

При этом разговоре присутствовал доктор О’Мира, и Наполеон выложил ему всю подоплёку с визитом Лоу:

– Бесспорно, адмиралу хорошо известно, что я никогда не принимаю гостей в девять часов утра, и, если бы он хотел поговорить с лордом Сен-Венсоном или с лордом Кейсом, он бы обязательно выяснил время, когда эти господа смогут принять его. Я надеюсь, – добавил, смеясь, император, – что я не менее достойная личность, чем они. Всё дело состоит в отсутствии благородства, когда оскорбление наносится тому, кто претерпевает невзгоды.

О’Мира попытался заверить Наполеона, что губернатор принял решение о визите в Лонгвуд, не советуясь с адмиралом.

– Если это утверждаете вы, – ответил император, – то я готов признать, что адмиралу свойственен сильный и лояльный характер, но тем не менее он – настоящая акула. Я искал в вашей стране прибежище, но ничего не нашёл, кроме плохого обращения и оскорблений. Если губернатор желает нанести мне визит, то пусть он обратится с соответствующей просьбой к Бертрану.

Конечно, спорить с императором О’Мира не стал, но, покидая его покои, заявил Маршану:

– Я бы очень хотел, чтобы «акула» смогла остаться с нами; могу вас заверить, что мы будем сожалеть о его отъезде.

Ровно в девять часов утра Хадсон Лоу был со своей свитой в Лонгвуде. Погода выдалась ужасная: поднялся сильный ветер; и губернатор на собственном опыте смог оценить климат территории, на которой поселили бывшего владыку Европы.

Спешившись, Лоу направился к дому пленников. У входной двери его встретил Сен-Дени и заявил: император болен и ещё не вставал с постели. Губернатор несколько раз обошёл дом и, недовольный, отбыл, предварительно договорившись с гофмаршалом Бертраном о следующем визите.

На следующий день Наполеон провёл душеспасительную беседу с Лас-Казом по поводу своего ближайшего окружения.

– Вы должны стараться создать здесь одну семью, – заявил он. – Вы последовали за мной для того, чтобы смягчить моё горе. Разве это желание не должно подчинить себе все остальные соображения? Разве оно не достаточно сильно, чтобы благоразумие стало направлять ваши поступки? Вы должны научиться вести подсчёт вашим бедам, вашим жертвам и вашим удовольствиям, чтобы получать искомый результат, – точно так же, как мы складываем и вычитаем во всякого рода расчётах. Все обстоятельства нашей жизни должны подчиняться этому правилу… Мы должны научиться побеждать дурной нрав. Вполне естественно, что между вами возникают мелкие недоразумения, но вы должны объясняться друг с другом, а не поддаваться дурному настроению; первое должно дать положительный результат, последнее только усложнит дело. Благоразумие и логика должны стать нашей постоянной путеводной звездой в этом мире.

И вдруг, совершенно неожиданно для Лас-Каза, Наполеон перешёл от местных неурядиц к собственному опыту главы государства.

– Что стало бы со мной, – спрашивал император, – если бы я не следовал этим принципам? Часто говорилось, что я был слишком добрым и доверчивым, но для меня было бы намного хуже, если бы мой характер оказался прямой противоположностью этому. Верно и то, что меня дважды предавали; меня могли предать и в третий раз. Но моё знание человеческой природы и дух разумной снисходительности, которому я следовал, помогли мне править Францией; всё это по-прежнему делает меня, возможно, наиболее подходящей кандидатурой для того, чтобы при существующих обстоятельствах править этой страной.

И тут Наполеон «выдал» факт, который буквально ошеломил Лас-Каза, безмолвно внимавшего своему идолу:

– Когда я покидал Фонтенбло[13]13
  20 апреля 1814 года, прощание с гвардией перед отплытием на остров Эльба.


[Закрыть], разве я не сказал всем тем, кто просил меня указать им линию поведения, которой они должны следовать: «Идите и служите королю»? Я хотел предоставить им возможность воспользоваться законными полномочиями и делать то, что другие совершили бы без колебаний. Я не позволил, чтобы преданность мне некоторых лиц стала причиной их гибели; наконец, и это главное, я не хотел порицать кого-либо по возвращении во Францию.

– Как, сир?! Покидая Фонтенбло, вы, ваше величество, уже вынашивали идею возвращения во Францию? – осмелился Лас-Каз перебить Наполеона.

– Да, конечно, в силу самых простых соображений. Если Бурбоны, подумал я, намерены приступить к созданию пятой династии, тогда мне нечего делать во Франции. Но если они упрямо будут пытаться вновь удерживать у власти третью династию, то я вскоре опять появлюсь здесь. Но люди, которые были в окружении Бурбонов, и ошибочная политическая линия, которой они придерживались, сделали моё присутствие желательным: они восстановили мою популярность и предопределили моё возвращение.

Эта интереснейшая беседа (а скорее исповедь) была прервана появлением гофмаршала, который сообщил о прибытии губернатора, его штаба и адмирала. Приём нового хозяина острова был краток: официальные знакомства и передача императору правительственного распоряжения от 10 января 1816 года, подписанного Батхерстом, министром колоний Великобритании.

«Настоящим я информирую вас* о желании его королевского величества, принца-регента, чтобы вы по прибытии на остров Святой Елены сообщили лицам из окружения Наполеона Бонапарта, что они свободны в своём решении немедленно покинуть остров, чтобы вернуться в Европу, добавив, что никому не будет разрешено оставаться на острове Святой Елены, за исключением тех лиц, которые делают в письменной форме заявления, переданные в ваши руки, что они желают остаться на острове и готовы подчиняться всем ограничениям, которым по необходимости будет лично подвергнут Наполеон».

Совершенно бесчеловечный документ! Почему свободные люди, ни в чём не провинившиеся перед Англией, должны подвергаться тем же репрессивным мерам, что и Наполеон? Конечно, все были возмущены произволом британских властей, и все понимали, что их пытаются принудительно оторвать от человека, которому они обязались служить по долгу чести. Пытались протестовать. Всё тщетно. Подчинились, испытывая в душе удовлетворение в том, что выдержали это неожиданное испытание.

Для Хадсона Лоу это стало полной неожиданностью, и он направил в Лонгвуд начальника штаба Томаса Рида, который опросил каждого из подписавших документ позора британских властей. Камердинер Маршан заявил посланцу губернатора:

– Полковник, мы все прибыли сюда, чтобы разделить невзгоды с императором, чтобы служить ему и, по возможности, облегчить тяжесть его оков. Какое значение могут иметь для нас эти ограничения?

Во время приёма губернатора произошёл неприятный инцидент с адмиралом. Кокберн хотел войти вместе с Лоу, но Новерраз, следивший за соблюдением этикета, захлопнул перед ним дверь, так как в отношении адмирала распоряжения императора не было. Кокберн, возмущённый «наглостью» прислугу.

ги, тут же покинул Лонгвуд. Когда Наполеон узнал о происшествии, он воскликнул:

– Ах, мой добрый Новерраз! Ему удалось хотя бы раз в жизни сделать что-то умное. Он же слышал, как я однажды сказал, что не хочу видеть адмирала никогда, и он подумал, что ему следует захлопнуть двери перед самым его лицом. Но этот честный швейцарец, возможно, в своей шутке зашёл слишком далеко.

В конце концов, – продолжил император, принимая более серьёзный тон, – во всём полностью виноват губернатор. Он должен был обратиться ко мне с просьбой принять одновременно с ним и адмирала, тем более что ранее он информировал меня, что его может представить мне только адмирал. Почему же тогда он не попросил, чтобы адмирал был принят мною, когда он представлял мне членов своего штаба? Он единственный, кто виноват во всём. Но адмирал ничего не потерял из-за этой ошибки.

И Наполеон рассказал, чем он хотел попотчевать Кокберна в присутствии Лоу:

– Я бы без колебаний высказал ему всё, что думаю о нём, в присутствии его соотечественников. Я бы сказал ему, что, поскольку мы оба в течение сорока лет носили мундир чести, я обвиняю его в том, что он в глазах всего мира унизил свою страну и своего монарха, не проявив уважения к одному из старейших солдат Европы; это бесцельно и глупо. Я бы упрекнул его в том, что он высадил меня на берег острова Святой Елены, будто преступника на место каторги. Я бы убедил его в том, что человек истинной чести проявил бы ко мне больше уважения здесь, на этой скале, чем если бы я по-прежнему находился на троне в окружении моих армий.

Конечно, французы не могли питать тёплых чувств к главному надзирателю острова, и Лас-Каз дал объяснение этому в перечне претензий к бывшему губернатору:

«Мы не можем извинить показную фамильярность, с которой адмирал обращался с нами, хотя мы не давали повода и никак не поощряли её. Ещё менее мы можем простить его за попытку фамильярно относиться к императору. Мы никогда не сможем забыть тот высокомерный и самодовольный тон, с которым он обращался к императору, используя титул генерал.

Когда мы прибыли на остров Святой Елены, он разместил императора в маленькой комнате размером всего лишь в несколько квадратных метров и содержал его там в течение двух месяцев, хотя мог предоставить императору другие резиденции. Адмирал косвенно запретил императору совершать верховые прогулки даже по территории, окружавшей “Бриары”, и когда члены императорской свиты наносили ежедневные визиты императору в его маленькой клетушке, они подвергались унижению и им чинили всяческие помехи.

Когда мы переехали в Лонгвуд, адмирал поставил часовых под самыми окнами комнаты императора. Он никому не позволял появляться вблизи нас без специального пропуска, подписанного им, и тем самым поместил нас под строгий арест. Он объявил, что все эти меры приняты единственно для того, чтобы защитить императора от докучливых посетителей, и что он (адмирал) всего лишь выполняет обязанности гофмаршала. Он давал бал и направил письменное приглашение генералу Бонапарту в той же форме, что и всем членам свиты императора. С самыми неподобающими колкостями он ответил на послание гофмаршала Бертрана, который называл Наполеона императором. В своём ответе адмирал заявил, что не знает никакого императора на острове Святой Елены. Адмирал отказался направить письмо императора принцу-регенту, если оно будет запечатано и ему не будет разрешено прочитать его. Он даже подавлял чувство уважения, которое другие лица проявляли по отношению к Наполеону. Нам говорили, что он отдавал под арест лиц, ниже его по званию и положению, только за то, что они в разговоре называли Наполеона императором, хотя это было вполне обычным для офицеров 53-го пехотного полка, которые, как отметил император, испытывали по отношению к нему непреодолимое чувство уважения.

Адмирал по собственной прихоти ограничил протяжённость наших верховых поездок и пеших прогулок. По этому вопросу он даже нарушил своё слово, данное императору. Император отказался от дальнейших встреч с адмиралом. Последний, следует добавить, пренебрегал самыми обычными формами приличия. Нет никаких сомнений, что всё это делалось с той целью, чтобы помешать людям встречаться с Наполеоном, который постоянно отказывался принимать кого-либо в подобных обстоятельствах. Адмирал действовал таким же образом, когда губернатор впервые посетил Лонгвуд. И то удовлетворение, которое адмирал не мог скрыть, когда губернатор не был принят Наполеоном, слишком явно выдавало его замысел».