Текст книги "Третья корона императора. Наполеон на острове Святой Елены"

Кокберн уходил в прошлое (для временных «подопечных»), и обитателей Лонгвуда больше волновал вопрос: кого они получили вместо адмирала. После первого визита (несостоявшегося) Лоу к Наполеону гофмаршал так обрисовал его императору:

– Этот человек в возрасте 45–50 лет, роста немного ниже среднего, с седеющими волосами и такими густыми бровями, нависшими над глазами, что невозможно увидеть выражение его глаз. Вместе с тем губернатор говорил в беседе достаточно разумно.

После второго визита Гудсона Лоу состоялась беседа императора с Лас-Казом о новом надзирающем:

– Мы определили, что ему примерно 45 лет. Он среднего роста, у него стройное телосложение, рыжие волосы, лицо осыпано веснушками, он смотрит на собеседника искоса, словно в чём-то подозревает его, и редко прямо ему в лицо; у него очень густые, резко выделяющиеся на лице брови. «Он отвратителен, – заявил император, – у него просто зверская физиономия. Но не будем спешить с выводами; характер человека может компенсировать то неблагоприятное впечатление, которое производит его лицо; так бывает».

Очень взвешенную характеристику Хадсона Лоу даёт Бен Вейдер: «Сэр Гудсон свободно говорил по-итальянски, на родном языке Наполеона, по-французски, по-португальски и по-испански. Он был одних лет с Наполеоном, бывал на Корсике и имел представление о своеобразном корсиканском менталитете. В его послужном списке числилась и служба в британских оккупационных силах на Корсике, а позднее – работа по содержанию подразделений “корсиканских рейнджеров”, которых набирали из корсиканских бандитов и дезертиров.

Он уже имел опыт островной администрации, послужив военным комендантом Капри и Кефалинии. Гудсон Лоу был знаком с Эльбой, поскольку после эвакуации с Корсики его полк был направлен именно туда. Ему удалось побывать в Египте, правда, уже после Наполеона. Короче говоря, сэр Гудсон и Наполеон нашли бы не одну тему для разговора.

Сэр Гудсон прекрасно показал себя и в качестве дипломата – на Сардинии в 1803 году и в Швеции в 1813-м. О его дипломатических талантах свидетельствует тот факт, что шведский кронпринц, с кем имел дело сэр Гудсон, присоединился к коалиции против Наполеона».

То есть новый тюремщик Наполеона был фигурой незаурядной, он многое повидал и немало чего сделал. Но… Но не был военным в полном понимании этого слова: не участвовал ни в одном крупном сражении, не водил в бой не только корпуса и дивизии, но и полки и, по понятиям Наполеона, не был солдатом. И отсюда следовало, что у Наполеона априори не могло быть никаких точек соприкосновения с генерал-лейтенантом, по существу никогда не воевавшим. Поэтому император сразу воспринял Гудсона Лоу как жандарма – и в прошлом, и в настоящем.

Беседы. Мелочи бытия. 21 апреля Наполеон принимал капитана фрегата «Гавана» Гамильтона. Как обычно, говорил император, капитан больше слушал. Относительно правительства Великобритании он заявил:

– Они желают знать, чего я хочу? Я требую свободы или смерти. Передайте эти слова вашему принцу-регенту. Я более не прошу известий о сыне, поскольку они поступили бесчеловечно, оставив мою просьбу об этом без ответа. Я не был вашим пленником. Дикари отнеслись бы с большим уважением к моему положению. В отношении меня ваши министры подло нарушили священные права гостеприимства. Они навсегда опозорили Англию!

Капитан Гамильтон решился возразить, заявив, что Наполеон пленник всех союзных держав. На это император ответил:

– Я не отдался в руки России, где, несомненно, меня бы хорошо приняли; я не сдался Австрии, где со мной обращались бы тоже хорошо. По своей воле и по своему выбору я отдался в руки Англии, поскольку доверял её законам и её общественной нравственности. Я был жестоко обманут! Но Провидение отомстит за причинённое мне зло, и рано или поздно вы будете наказаны за поступок, который всё человечество уже осуждает! Повторите всё это принцу-регенту, сэр.

Наполеон много принимал людей, иногда большими группами, и все уходили от него с чувством удовлетворения масштабом его личности и абсолютного несоответствия с тем, что писала об императоре английская пресса. Посетители узника Европы невольно становились пропагандистами его личности и способствовали смене общего настроя к вчерашнему врагу Британии. За бывшей маской диктатора и завоевателя люди прозревали человека, сознательно помещённого на медленное умирание в самую гибельную часть острова Святой Елены.

Погода не баловала обитателей Лонгвуда, и Наполеон отказался от прогулок. Каждое утро он диктовал воспоминания о событиях 1814 года. По вечерам в гостиной читали произведения Расина и Вольтера. Император подверг жестокой критике пьесу последнего «Магомет».

– Вольтер, – говорил он, – неправильно описал личность и поведение своего героя и пренебрёг фактами. Он унизил Магомета, сделав его участником самой низкопробной интриги. Он изобразил великого человека, который изменил лицо мира, как некоего негодяя, заслуживавшего виселицы. В это трудно поверить, но во время революции Вольтер затмил Корнеля и Расина. Прекрасные произведения двух великих драматургов пылились на полках и были преданы забвению, пока я не стряхнул с них пыль, чтобы они вновь заблистали на сценах театров…

Оставив литературу, Наполеон стал рассказывать забавные истории из жизни персидского гарема. Заодно поинтересовался, что говорили его приближённые на приёмах во дворце Тюильри.

– Ходили слухи, сир, что однажды ваше величество, прочитав донесение из Вены, вызвавшее ваше недовольство, сказали императрице в минуту плохого настроения: «Ваш отец – настоящий болван». Мария-Луиза, которая не знала значений многих французских слов, повернулась к придворному, стоявшему около неё, и, вполголоса сказав ему, что император назвал её отца болваном, спросила, что означает это слово. Придворный, застигнутый врасплох этим неожиданным вопросом, пробормотал, что этим словом называют умного человека, обладающего здравым смыслом и чрезвычайными способностями.

Некоторое время спустя, – продолжал Лас-Каз, – когда это новое слово, выученное ею, ещё было свежо в её памяти, императрица присутствовала на заседании Государственного совета, на котором с жаром обсуждали одну текущую проблему. Для того чтобы утихомирить членов Государственного совета, императрица во весь голос обратилась к Камбасересу, сидевшему рядом с ней и пытавшемуся скрыть зевоту, со следующими словами: «Вы должны показать нам правильную дорогу к решению этой важной проблемы. Вы будете нашим судьёй, ибо я считаю вас величайшим болваном империи»…

После нескольких отказов поднадзорного Хадсен Лоу наконец добился приёма. Наполеон сразу заявил хозяину острова:

– Я принял твёрдое решение отойти от государственных дел, возмущённый тем, как ведущие государственные мужи Франции предавали свою страну или по меньшей мере совершали ошибки, нанёсшие колоссальный ущерб её интересам; я был возмущён, узнав, что большинство депутатов Франции предпочли бесчестье смерти и унизились до такой степени, что стали торговать независимостью, то есть священной категорией; независимость, как и честь, должна быть подобна скале, неприступному острову. На что же я решился при таком состоянии дел? Какое решение я принял? Я искал приюта в стране, в которой, как считалось, правит закон, среди народа, для которого я в течение двадцати лет был злейшим врагом! Но как вы поступили? Вечный позор вам! Ваше поведение будет отражено в анналах истории, и Провидение отомстит за меня: рано или поздно вы будете наказаны! Не за горами то время, когда ваши последующие поколения, ваши законы искупят ваше преступление!

Ваши министры своими инструкциями в достаточной мере доказали, что они хотят избавиться от меня! Почему же тогда монархи, объявившие меня вне закона, открыто не издают декрета о моей смерти? Этот их поступок был бы таким же законным, как и любой другой. Действуя более решительно, они приблизили бы конец моим мучениям, теперь же они обрекли меня на медленную смерть. Калабрийцы, казнив Мюрата, проявили себя более гуманными и великодушными, чем союзные монархи и ваши министры. Я не стану самоубийцей. Это был бы трусливый поступок. Стремление преодолевать трудности и переносить несчастья – качества благородного и мужественного человека. Мы, смертные, обязаны подчиняться своей судьбе.

Маршал Мюрат

Но если хотят держать меня здесь до конца моих дней, то я думаю, что вы окажете мне большую услугу, лишив меня жизни, ибо на этом острове я ежедневно испытываю агонию! Остров Святой Елены слишком мал для меня, я привык ездить верхом десять, пятнадцать и двадцать лье. Местный климат не имеет ничего общего с нашим климатом: ни здешнее солнце, ни природа в разные времена года не похожи на то, к чему мы привыкли. Всё здесь чуждо счастью и уюту. Вредные для здоровья жизненные условия этого острова усугубляются нехваткой воды. Часть острова, в которой находится Лонгвуд, абсолютно бесплодна. Местные жители её покинули…

На претензии императора губернатор в который раз повторил, что в своих действиях он руководствуется данными ему инструкциями. Что касается бытовых условий, то они улучшатся с прибытием дома, который в разобранном виде прибывает из Англии. И это свидетельствует о заботе правительства.

– Он (дом), – возразил император, – свидетельствует о вашем желании предстать в лучшем виде в глазах Европы. Но мне этот дом абсолютно безразличен. Мне должны прислать не дом, не мебель, но палача и гроб. Первые являются издевательством, вторые были бы для меня благом. Я повторяю вновь, что инструкции ваших министров приведут именно к такому результату, и это то, чего я хочу.

Впрочем, рассказав о визите Лоу своему основному собеседнику, Наполеон заключил:

– Мой дорогой Лас-Каз, они[14]14
  Министры Великобритании.


[Закрыть] прислали ко мне нечто хуже, чем простого тюремщика!

Болезнь между тем обострилась. 2 мая Лас-Каз записал, что императора не держат ноги. «Ноги отказываются мне служить», – пожаловался Наполеон. В этот день у него появились симптомы, которые впоследствии будут повторяться, – слабость ног, ощущение жара и холода, особенно в ногах, головная боль.

5 мая симптомы болезни стали тревожными; пришлось вызвать врача О’Миру, с которым император решил объясниться и задал ему ряд волновавших его вопросов:

Должен ли он считать доктора своим личным врачом или всего лишь тюремным лекарем, назначенным английским правительством?

Является ли доктор его доверительным лицом или его надзирателем?

Делал ли он письменные сообщения об императоре? Будет ли делать их, если ему прикажут?

О’Мира отвечал уверенно и искренне: его назначение в качестве врача императора было чисто профессиональным и к политике никакого отношения не имело. Он считает себя личным врачом императора, и ему чужды какие-либо новые соображения. Никаких письменных донесений об императоре он не делал, и никто пока не требовал от него подобных вещей, и он не может представить себе обстоятельств, которые бы вынудили его писать такие донесения.

Император был удовлетворён ответом врача и заявил, что будет и впредь принимать его услуги.

Шесть дней уединения. 29 апреля Наполеон весь день не выходил из своих апартаментов. Наконец в девять вечера вызвал Лас-Каза. Войдя в комнату императора, граф поспешил выразить своё беспокойство по поводу его самочувствия. На это Наполеон заявил, что он здоров, но ему нравится оставаться одному: он весь день читал, и время прошло быстро и незаметно. Тем не менее он выглядел подавленным и вялым. Взяв «Атлас» Лас-Каза, император раскрыл его и бросил взгляд на Персию.

– У меня были отличные планы в отношении этой страны, – заявил Наполеон. – Каким хорошим подспорьем, каким дополнительным средством воздействия стала бы она, если бы я хотел потревожить Россию или осуществить вторжение в Индию. Я начал налаживать отношения с Персией и надеялся, что они станут очень близкими, как и отношения с Турцией. Можно было предположить, что эти страны достаточно хорошо понимали свои жизненные интересы, для того чтобы согласиться с моими предложениями, но в решающий момент и персы, и турки ускользнули от меня. Английское золото оказалось более могущественным, чем мои планы. Вероломные министры за горсть гиней пожертвовали процветанием своей страны; это обычно для гаремных монархов и слабоумных королей.

Индия, эта жемчужина британских колоний, была мечтой Наполеона в походе в Египет и Сирию (1798–1799). Он полагал, что, лишив англичан Индии, можно подорвать их могущество и тем самым оттеснить империю торгашей на второй план.

…30 апреля Наполеон, по его заверению, чувствовал себя хорошо, однако лицо его выражало совершенно другое. Тем не менее, уступая настойчивости Хадсона Лоу, император принял губернатора и сразу обрушил на него обвинение в положении, в котором оказался на острове.

Делясь впечатлением о визите Лоу со своим постоянным собеседником, император заявил:

– Какое неприятное и подлое лицо у губернатора! Ничего подобного я в своей жизни не видел! Мой дорогой Лас-Каз, они прислали ко мне нечто хуже, чем просто тюремщика!

В течение первых трёх дней мая шёл проливной дождь и был густой туман. Наполеон не выходил наружу, и из «Колониального дома»[15]15
  «Колониальный дом» – резиденция губернатора.


[Закрыть] то и дело в Лонгвуд прибывали посыльные и письма. Губернатор хотел увидеть императора, убедиться в его физическом присутствии. Он направил письмо обер-гоф-маршалу Бертрану, в котором твердил о необходимости, чтобы тот или иной офицер ежедневно мог видеть Наполеона, то есть имел бы свободный доступ в его «апартаменты».

1 мая в беседе с Лас-Казом Наполеон подвёл итоги своих деяний на посту главы Франции (1799–1814, 1815):

– Я прекратил анархию и упорядочил хаос. Я обуздал революцию, возвеличил нации и укрепил троны королей. Я стимулировал все виды соперничества, вознаграждал каждого по заслугам и расширил границы славы! Всё это что-то да значит! В чём бы меня ни обвинили, историк сможет меня защитить. Меня обвинят в моих намерениях? Но даже в этом я могу найти оправдание. Может быть, в моём деспотизме? Будет доказано, что диктатура была абсолютно необходима. Скажут ли, что я ограничил свободу? Но со временем станет ясно, что распущенность, анархия и массовые беспорядки по-прежнему стояли на пути свободы. Буду ли я обвинён в том, что слишком любил войну? Факты свидетельствуют, что я всегда первым подвергался нападению. Станут ли говорить, что я стремился к всемирной монархии? Можно доказать, что это стремление было всего лишь результатом случайных обстоятельств и что наши враги сами вели меня шаг за шагом к этой цели. Наконец, будут ли меня обвинять в том, что я был честолюбив? Несомненно, надо признать, что я обладал этим качеством, причём в немалой степени; но в то же время мои амбиции были самыми высокими и благородными из всех, которые когда-либо существовали, – потому что моё честолюбие было направлено на создание Империи Разума и служение этой империи ради полного претворения в жизнь и использования всех физических и умственных способностей человека! И в этом случае историк, вероятно, будет вынужден сожалеть, что подобное честолюбие не нашло выражения и не было удовлетворено!

4 мая был последний день уединения Наполеона (не считая обычных разговоров с камердинером). На этот раз император рассказал Лас-Казу о намерении губернатора ежедневно инспектировать его «апартаменты». Это вызвало неистовую реакцию вчерашнего владыки Европы:

– Любой человек, кто попытается силой войти в мою комнату, станет трупом в тот момент, когда он вступит на её порог. Если этот человек после этого будет вновь есть хлеб и мясо, то тогда я уже не Наполеон. В этом я настроен самым решительным образом. Я знаю, что после этого буду убит, ибо что может сделать человек против целого вражеского мира? Но я слишком много раз встречался со смертью лицом к лицу, чтобы бояться её.

В период недомогания и уединения император работал над рукописью о событиях 1815 года, то есть о знаменитых «Ста днях» (20 марта – 23 июня), последовавших после его бегства с острова Эльба. Оценивая этот период своей интенсивной деятельности, он писал:

«Ни Карфаген, возмущённый вероломством Сципиона; ни Рим, желавший отвратить опасность, угрожавшую ему после Канн; ни Законодательное собрание, взволнованное манифестом герцога Брауншвейгского; ни Гора в 1793 году не проявили большей активности и энергии, чем Наполеон в эти три месяца.

Стодневное управление отличалось деятельностью, порядком, бережливостью, но время – необходимый элемент: когда Архимед вызывался с помощью рычага и опорного пункта поднять Землю, то он требовал времени: “Богу понадобилось семь дней, чтобы сотворить Вселенную!!!”»

…Губернатор в эти дни тоже не бездельничал. Чтобы осложнить контакты французов с местным населением, Лоу направил ряд чиновников к торговцам города с предупреждением: им не положено вступать с ними в какие-либо отношения без разрешения губернатора.

По всему Джеймстауну были расклеены объявления об этом.

Чувство страха овладело жителями острова. Тот, кто раньше, встречая французов, останавливался, чтобы расспросить об императоре, теперь делал это на ходу, торопливо проходя мимо. Разговор со ссыльным грозил кончиться удалением с острова.

Инспектируя ров, выкопанный вокруг Лонгвуда, губернатор заметил дерево, склонившееся над ним. Это вызвало у Лоу крайнее беспокойство, и он тотчас велел спилить предмет его тревоги, полагая, что, опираясь на дерево, легче перескочить канаву.

Маршан, рассказав об этом случае императору, заметил:

– Причина приказа тем более смехотворна, что любой из нас, покидая Лонгвуд или возвращаясь в него, с лёгкостью перепрыгивает через этот ров.

В Лонгвуде смеялись над губернатором, а он продолжал «творить»: обнародовал декларацию, запрещающую любому лицу получать или иметь при себе какое-либо письмо или корреспонденцию любого содержания от генерала Бонапарта, офицеров его свиты, сопровождающих его лиц и слуг, под страхом немедленного ареста.

Более того, Лоу пытался оторвать от Наполеона его лечащего врача. Император рассказывал об этом О’Мире:

– Первое, что он предложил мне, так это отказаться от вас и на ваше место взять его собственного врача. Об этом он говорил дважды: и настолько он был серьёзен в том, чтобы добиться этого, что, хотя я решительно отказал ему в этом, он, повернувшись ко мне, когда уходил от меня, вновь повторил мне это предложение.

Систематические ущемления прав ссыльных и ограничения всякого рода исподволь достигали своей цели, хотя внешне Наполеон сохранял хладнокровие. Маршан рассказывал:

– До переезда в Лонгвуд император оставался более или менее безразличным ко всему тому, что творилось вокруг него, и, казалось, мало обращал внимания на лишения, которым подвергался. Но оказавшись в Лонгвуде и столкнувшись с ограничениями, объектом которых стал он сам, он восстал против грубого нарушения его прав и против гонений, которым он подвергся. Его душа была преисполнена негодования, но он давал пример того, каким должен быть великий человек, став жертвой превратностей судьбы. Начиная с первой минуты его появления в Лонгвуде, остров Святой Елены превратился в его Голгофу.

«Они убьют меня здесь». Дни на острове чередовались с булавочными уколами Лоу и внутренним удовлетворением в противостоянии им. 7 мая император беседовал с Лас-Казом об античном эпосе. Особенно он любил поэму Гомера «Илиада».

– Подобно Библии Моисея, – говорил Наполеон, – это символ и отражение духа той эпохи. Гомер в своей эпической поэме проявил себя поэтом, оратором, историком, законодателем, географом и богословом. Он справедливо может быть назван энциклопедистом времени, в котором расцвёл его талант.

В «Илиаде» императора поражало сочетание грубости манер с изысканностью мысли. В поэме её герои сами убивают животных, чтобы утолить голод, и готовят пищу собственными руками. В то же время они исключительно красноречивы, это люди высокой культуры.

Лирическое настроение императора подпортил губернатор: от него принесли записку, прочитав которую Наполеон воскликнул: «Это же нелепо! Ответа не будет, записку передайте Лас-Казу».

Граф тоже был возмущён:

– Невероятно! Это была записка, приглашавшая генерала Буонапарте на обед в «Колониальный дом», чтобы встретиться с графиней Лоудон, супругой лорда Мойра[16]16
  Лорд Мойра – генерал-губернатор Индии.


[Закрыть]. От подобной некорректности я покраснел. Что может быть более оскорбительным?!

Доктору О’Мира Наполеон так объяснил свой отказ от приглашения Лоу:

– Если бы он действительно хотел, чтобы я встретился с ней, то он должен был включить «Колониальный дом» в зону моего передвижения по острову; но подобное приглашение, учитывая, что я должен отправиться туда в сопровождении охранника, – оскорбление. Если бы он дал знать, что госпожа Мойра больна, сильно устала или беременна, то я бы отправился повидаться с нею; хотя я думаю, что при всех обстоятельствах она могла бы сама приехать ко мне или поехать к госпоже Бертран или Монтолон, поскольку она свободна в своих передвижениях и не отягчена условностями. Самые могущественные монархи мира не стыдились нанести мне визит.

В ссылку Лас-Каз поехал с сыном. Подросток не выдержал условий жизни в Лонгвуде и серьёзно заболел. 13 мая к мальчику пригласили сразу трёх врачей (для консультации). Возглавлял эту группу доктор Уорден, личный врач губернатора. Около двух часов император беседовал с ним по поводу постановлений английского правительства в отношении ссыльных французов. Позднее Уорден признал, что было бы невозможно более точно, ясно, доступно, искусно и убедительно представить на суд общественного мнения эти постановления. Беседу с доктором Наполеон закончил следующими знаменательными словами:

– Меня совершенно не беспокоят разного рода измышления, выходящие из-под пера клеветников и направленные против меня. Мои поступки и дела моего правления опровергают их более убедительно, чем самые искусные доводы. Я занял трон, который был свободен. Я достиг вершины власти, будучи незапятнанным преступлениями, которыми обычно опозорены главы монархических династий. Пусть призовут в свидетели саму историю, пусть меня сравнят с другими монархами! Последующие поколения и сама история могут справедливо осудить меня не за то, что я был слишком суров, но за то, что я был слишком снисходителен.

На следующий день император принимал группу высокопоставленных английских чиновников, следовавших из Бенгалии в Лондон. Наполеон поговорил с каждым из них. Как только ему объявляли имя и должность представляемого посетителя, император в своей обычной манере сразу задавал ему вопросы, связанные с его профессиональной деятельностью. С главой Верховного суда Калькутты он обсуждал проблемы законодательства и вопросы, связанные с отправлением правосудия; с чиновником Восточно-Индийской компании он говорил о торговле и внутренней политике правительства Индии. У военнослужащих он спрашивал, сколько лет они прослужили в армии или во флоте и много ли получили ранений. Он осыпал дам комплиментами, отметив, что климат Бенгалии не сказался на их нежных щёчках.

Всех посетителей поразили свобода манер императора и спокойное выражение его лица. Один из них заявил Лас-Казу, что он едва может представить себе ту силу интеллекта, которая позволяет Наполеону выдерживать удивительные превратности судьбы. Другой, оправдывая ссылку Наполеона, заявил:

– Дорогой граф, он слишком великий и слишком одарённый человек; У нас есть много причин испытывать страх перед ним.

16 мая Хадсон Лоу опять был у императора по вопросу о строительстве для него дома. Наполеон не стал обсуждать этого вопроса, а обрушил на губернатора град претензий и обвинений. О своём состоянии на этой встрече император рассказывал Лас-Казу:

– Я принял его сегодня крайне настороженно, однако испытал сильное чувство негодования. Мы с яростью смотрели друг на друга. Мой гнев готов был перейти все границы, поскольку я ощущал дрожь в икре моей левой ноги. Это ощущение – несомненный признак моего крайне нервного состояния.

С нехарактерной для него горячностью Наполеон говорил:

– Вы утверждаете, сэр, что ваши инструкции являются более строгими, чем те, которые были даны адмиралу. Предусматривают ли они, что я буду казнён с помощью меча или буду отравлен ядом? Меня не удивит любой жестокий поступок со стороны ваших министров! Если принято решение умертвить меня, то выполняйте полученный вами приказ. Я не знаю, как вы станете применять яд, но если я должен погибнуть от меча, то вы уже нашли способ, как это сделать. Если вы попытаетесь, в соответствии с вашей угрозой, нарушить уединение моего дома, то я честно предупреждаю вас, что храбрые солдаты вашего 53-го пехотного полка войдут в него, только переступив через мой труп.

Узнав о вашем приезде, я поздравил себя, надеясь встретиться с генералом, который, проведя часть своей жизни в Европе и приняв участие в решении важных государственных дел, должен понимать, как вести себя со мной подобающим образом; но я глубоко ошибся.

Существовал ли когда-либо пример более утончённой жестокости, чем ваш поступок, когда вы, сэр, несколько дней назад пригласили меня к вашему столу в звании генерала Бонапарта, имея в виду сделать из меня посмешище для ваших гостей? Соизмеряли ли вы степень своего уважения ко мне тем званием, которым вам было угодно наградить меня? Для вас я не генерал Бонапарт. Ни вам, ни кому-либо ещё на свете не дано право лишать меня тех званий, которые справедливо являются моей собственностью…

Вечером по заведённой традиции император рассказал Лас-Казу о «беседе» с Лоу и заключил: «Мой дорогой Лас-Каз, они убьют меня здесь! Это неизбежно».

Желая напомнить Наполеону о том, кто на Святой Елене истинный хозяин, губернатор направил ему копию «Соглашения» Великобритании, Австрии, России и Пруссии от 2 августа 1815 года. Первая статья «Соглашения» гласила: «Наполеон Бонапарт рассматривается державами в качестве пленника».

Семья императора. Хадсон Лоу был причастен к разведке и дипломатии, то есть знал, как побольнее уязвить противника. Единственной защитой Наполеона от козней Лоу было слово, поэтому большую часть своего времени он проводил за просмотром газет, поставлявшихся в основном из Англии, чтением книг и в беседах. Так, 19 мая он не ограничился разговором с Лас-Казом, а пригласил к себе ещё и гофмаршала Бертрана с женой и устроил вечер воспоминаний о своей семье.

Основное внимание в своём долгом рассказе император уделил двум женщинам – матери и Жозефине, первой жене.

Мария Летиция Росмалино отличалась не только красотой, что не было редкостью на Корсике, но и умом. Она была матерью семерых детей – четырёх мальчиков и трёх девочек. Любимым ребёнком был Наполеон. Летиция держала детей в строгости и только однажды похвалила любимца:

– Вы чудо, вы феномен, вы то, чего и сказать нельзя!

– Синьора Летиция, вы мне льстите, как все!

– Я вам льщу? Нет, сын мой, вы несправедливы к вашей матери. Мать сыну не льстит. Вы знаете, государь: я оказываю вам всяческое уважение на людях, потому что я ваша подданная, но наедине я ваша мать, а вы мой сын. Когда вы говорите: «хочу», я говорю: «не хочу», потому что у меня тоже гордый характер.

Испытав в жизни годы крайней нужды, Летиция была бережлива до скупости. Наполеон так объяснил гостям эту черту характера матери, ставшей мадам Мер:

– Я предложил ежемесячно обеспечивать её значительной суммой при том условии, что она будет полностью тратить полученные ею деньги. Со своей стороны она рада была получать от меня деньги, но при условии, что ей будет разрешено их копить. Это желание вовсе не было следствием её природной алчности, но скорее проявлением чрезмерной предусмотрительности: она более всего опасалась, что однажды окажется в нищете. Она знала ужасы крайней бедности, и эти воспоминания не давали ей покоя. Однако надо признать, что она часто тайно снабжала деньгами своих детей. Её действительно можно назвать доброй матерью.

– Тем не менее, – продолжал император, – моя мать, которая так неохотно расставалась даже с одним экю, готова была от всей души отдать мне всё, что у неё было, когда я вернулся с острова Эльба; а после сражения при Ватерлоо она бы предоставила в моё распоряжение всё, чем обладала, чтобы помочь мне поправить мои дела. Именно это она мне и предложила, безропотно обрекая себя на один хлеб и воду. Благородство чувств по-прежнему являлось главным свойством её сердца; гордость и величественное честолюбие всё ещё не были подавлены…

Наблюдая за превратностью человеческих судеб, умная женщина говорила:

– Разве не должна я копить? Разве не будет у меня рано или поздно семи или восьми монархов на шее?

Интуитивно Летиция почувствовала, что блестящей карьере её любимого грозит Нечто, неизвестное ей, и готовилась с присущим ей мужеством встретить это Нечто.

С нескрываемой грустью Наполеон говорил о матери:

– Моя превосходная мать – женщина с умом и сердцем. Нрав у неё мужественный, гордый и благородный. Ей обязан я всем моим счастьем, всем, что сделал доброго… Я убеждён, что всё добро и зло в человеке зависит от матери.

Все низменные чувства в нас устранялись, она ненавидела их. Она допускала до детей только возвышенные. Она питала величайшее отвращение ко лжи, как вообще ко всему, что носило на себе хотя бы признаки низменного. Она умела наказывать и награждать.

Матери и её строгим правилам я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего. Я утверждаю даже, что всё будущее ребёнка зависит от матери…

Летиция была не только строгой, но и ласковой матерью. Бесподобно признание Наполеона, сделанное на смертном одре доктору Антоммарки:

– Вы ко мне очень привязаны. Вы себя не жалеете, чтобы облегчить мои страдания. А всё же это не ласка матери. Ах, мама Летиция, мама Летиция!

С первой женой (и со второй тоже) Наполеону не повезло: он без памяти любил Жозефину, она его нет. Была обворожительна, но не умна. Значительность мужа поняла только после того, как он возложил ей на голову корону императрицы. Но было поздно – любовный жар супруга значительно поостыл. В Тюильри это знали все, но для легенды, которую творил и поощрял император, это было слишком обыденно, и своим слушателям, внимавшим каждому его слову, он поведал следующее:

– Мы жили вместе, как обычные люди, как нежная и дружная супружеская пара, которая долгое время делила одну комнату и одну постель. Именно такие условия семейной жизни оказывают большое влияние на счастье семьи, сохраняя репутацию жены, доверие мужа, семейные узы в целом и способствуя пристойному поведению обеих сторон брачного союза. Можно сказать, что муж и жена никогда не теряют друг друга из виду, если они вместе проводят ночь; в противном случае они вскоре начинают жить врозь. Таким образом, пока это продолжалось, ни одна из моих мыслей и ни один из моих поступков не ускользали от внимания Жозефины. Она всё замечала, всё понимала и всё постигала. Иногда это обстоятельство причиняло мне неудобство и могло влиять на государственные дела. В то время, когда мы были в лагере в Булони, минута плохого настроения положила конец этому порядку семейной жизни.