Текст книги "Третья корона императора. Наполеон на острове Святой Елены"

Во время Итальянской кампании (1794–1795) Наполеон не мог дозваться Жозефины к себе. После коронации всё изменилось – император не знал, как от неё отделаться.

– Если я в полночь садился в карету, чтобы отправиться в продолжительную поездку, то, к своему удивлению, обнаруживал Жозефину, полностью готовую к путешествию, хотя я и не думал брать её с собой. Тогда я обычно говорил ей, что ей нельзя ехать со мной, что поездка будет продолжительной и слишком утомительной для неё.

«Ничего подобного», – обычно отвечала она.

«Кроме того, – убеждал я её, – я должен уезжать сию минуту».

«Ну что же, я вполне готова».

«Но ведь нужно собрать большой багаж».

«О нет! Всё уже упаковано».

И обычно я был вынужден уступать ей. Одним словом, Жозефина делала всё, чтобы осчастливить своего мужа, и она постоянно доказывала, что является его самым искренним другом. Всегда, в любых обстоятельствах она демонстрировала идеальные качества смирения и преданности, так что я никогда не перестаю вспоминать о ней с нежностью и благодарностью…

Жозефина проявляла свои женские качества покорности, послушания и услужливости настолько искусно, что её поведение можно было приравнять к искусству политика.

Это и была политика: повыше продвинуть своих детей от первого мужа и побольше вытрясти денег (лично себе) у второго. Дочь она выдала за Люсьена, брата императора, сын её стал вице-королём Италии*. Что касается денег, то император говорил по этому поводу:

– У Жозефины была большая склонность к роскоши, развлечениям и к расточительности, что естественно для креолки. Было просто невозможно навести порядок в её расходах; она постоянно была в долгах, и когда наступал день оплаты её счетов, между нами всегда возникали шумные ссоры. Она часто давала указания торговцам присылать ей счета, в которых ставилась половина номинальной стоимости купленных ею товаров. Даже когда я находился на острове Эльба, счета Жозефины приходили ко мне со всей Италии.

И это была любовь, в которую уверовал император! Единственное, что могло бы удержать Наполеона от разрыва с расточительной креолкой, был общий ребёнок.

А внук – императором Франции (Наполеон II). Потомки Жозефины царствуют сейчас в Бельгии, Дании, Швеции, Норвегии и Люксембурге. Прямые потомки Наполеона не царствуют нигде.

– Сын от Жозефины, – полагал император, – сделал бы меня совершенно счастливым и с политической, и с семейной точек зрения. Политическим результатом рождения сына от Жозефины стало бы прочное владение троном; и я не ступил бы в пропасть, прикрытую цветами[17]17
  Намёк на второй брак (с Марией-Луизой).


[Закрыть]. Такой залог нашего брачного союза оказался бы источником семейного счастья.

До конца своей жизни Наполеон связывал все неудачи, последовавшие за разрывом с Жозефиной, именно с этим обстоятельством. И не подлежит никакому сомнению, что в этом браке любящей стороной был император, а Жозефина лишь позволяла любить её, делала, так сказать, одолжение, и слишком поздно поняла, что здорово просчиталась.

«Наши цепи укорачиваются». 11 июня из канцелярии губернатора французам сообщили, что на острове 4000 быков. Ежегодно 500 быков идёт на убой, из них 50 для обитателей Лонгвуда (один бык в неделю). Местные жители недовольны и жалуются. Когда императору сообщили об этом, он отрезал:

– Это мясо стоит нам короны.

Под свою защиту французских «обжор» взяли… крысы. Лас-Каз писал в своём дневнике: «Мы чуть было не остались без завтрака: нашествие крыс, проникших ночью в кухню с разных сторон, лишило нас всего съестного. Дом буквально наводнён этими тварями, большими, дерзкими и злобными; им не потребовалось много времени, чтобы проникнуть в помещение через наши стены и полы. Привлечённые запахом пищи, они пробрались даже в гостиную, где мы обедаем. Несколько раз мы были вынуждены вступать с ними в бой после десерта, а однажды, когда император пожелал удалиться и ему передали его шляпу, из неё выпрыгнула огромная крыса.

Наши слуги пытались разводить кур, но были вынуждены отказаться от этой затеи, так как крысы пожирали всех птиц. Они добирались до куриц даже ночью, когда те сидели на насестах».

Жгучее экваториальное солнце, ветер, иссушающий всё живое, продолжительные дожди, сырость в помещениях, незавидные бытовые условия – всё это выматывало физически, но не могло убить душу обитателей Лонгвуда, их высоких интеллектуальных потребностей. Вот размышления Наполеона о религии:

«Всё свидетельствует о существовании Бога, это не может подвергаться сомнению; но все наши религии являются, очевидно, продуктом деятельности человеческого разума. Почему же так много различных вероисповеданий? Почему не всегда существовала наша религия? Почему она считает правильной одну себя? Что станет в этом случае со всеми добродетельными людьми, которые ушли из жизни до нашего появления? Почему все эти культы поносят друг друга, противоборствуют и стремятся друг друга искоренить? Почему это никогда и нигде не прекращалось? Потому что люди всегда остаются людьми; потому что священники всегда и повсюду несли с собой обман и ложь. Тем не менее, как только я пришёл к власти, я немедленно восстановил религию. Я сделал её основой и базисом всего, что я строил. Я рассматривал религию в качестве поддержки разумных принципов и нравственного поведения в теории и на практике. Кроме того, такова уж неугомонная людская натура, что душа человека требует чего-то неопределённого и непостижимого, что и предлагает ему религия; и гораздо лучше для него найти это нечто в религии, чем искать его у Калиостро, мадемуазель Ленорман или у гадалок и шарлатанов».

В день первой годовщины сражения при Ватерлоо император кратко, но ёмко охарактеризовал это событие:

«В той удивительной кампании за время меньшее, чем неделя, я трижды был уверен в безоговорочной победе Франции, но удача ускользнула от меня… Если бы не дезертирство предателя, я бы уничтожил врага в начале кампании. Я бы полностью разгромил его в сражении при Линьи, исполни мой левый фланг свой долг. Я бы вновь разгромил его при Ватерлоо, если бы другой мой фланг не подвёл меня. Катастрофа, и странная: в результате этого поражения слава побеждённого не пострадала, а слава победителя не возросла. Память о первом переживёт его, а о втором, возможно, забудут, невзирая на его триумф!»

Днём раньше к острову подошли фрегаты «Ньюкасл» и «Оронтес». На одном из них находился австрийский ботаник, который в Шенбрунне видел мать Маршана и привёз письмо от неё. Маршан, узнав это, помчался в Джеймстаун. Получив письмо, пошёл к императору.

В конверте кроме письма были два клочка бумаги, на одном написано: «Волосы римского короля» (сына императора), на другом – «Моему сыну». Письмо содержало интересные подробности о римском короле и новости об императрице. Наполеон хотел встретиться с ботаником, но губернатор, узнав о письме, прошедшем мимо него, не допустил этого.

19 июня остров покинул «Нортумберленд», который в октябре 1815 года доставил на Святую Елену Наполеона и его свиту. Лас-Каз вспоминал:

– Во время нашего плавания мы установили дружеские отношения с офицерами корабля, его команда проявляла к нам доброту, и нас не обходил вниманием сам адмирал Кокберн. Не всё было гладко в отношениях с ним, но мы никогда не испытывали к нему неприязнь, и его поведение не оскорбляло наши чувства. То ли благодаря всем этим обстоятельствам, то ли благодаря другим событиям, уже забытым, а также той естественной силе притяжения между всеми людьми, которая рождает искренние и тёплые чувства, мы не остались равнодушными к тому, что «Нортумберленд» покинул остров. Казалось, что мы что-то потеряли, попрощавшись с нашими старыми товарищами по плаванию.

Кокберна сменил адмирал Малькольм. Он прибыл на остров 17 июня на фрегате «Ньюкасл». 19-го губернатор представил Малькольма императору. Адмирал произвёл хорошее впечатление на пленника Европы:

– А вот это действительно стоящий человек, у которого доброжелательное, открытое, умное и честное лицо! Вот вам лицо англичанина. Само его лицо свидетельствует о его сердце, и я уверен, что он добрый человек: мне ещё никогда не приходилось встречать человека, о котором у меня тотчас же сложилось бы хорошее мнение, как это произошло, когда я в первый раз увидел этого замечательного пожилого господина с военной выправкой. Он ходит с поднятой головой и высказывает свои мысли открыто и смело и при этом не боится смотреть вам прямо в глаза. Его лицо заставляет любого человека желать продолжения знакомства и вызывает доверие у самых подозрительных людей.

Маршан добавил к словам императора:

– Так как адмирал держал себя по отношению к императору весьма дружелюбно, то, когда бы он ни появлялся в Лонгвуде, его всегда принимал император. Даже когда император был болен, адмиралу разрешалось входить в его спальню.

Из газет, доставленных фрегатами «Ньюкасл» и «Оронтес», император узнал о протесте, который подал лорд Холланд против законопроекта о содержании Наполеона под арестом:

«Отправка в отдалённую ссылку и содержание под стражей иностранного и пленённого главы государства, который после отречения от власти, полагаясь на британское благородство, сам сдался нам, сделав предпочтение перед его другими врагами, является недостойным великодушия великой державы; и соглашения, в силу которых, после его плена, мы должны содержать его под стражей по воле монархов, которым он никогда сам не сдавался, представляются мне несовместимыми с принципами справедливости и совершенно не вызваны целесообразностью или необходимостью».

Кстати, с новым командующим английской флотилией прибыли официальные представители союзных держав: от Франции – маркиз де Моншеню, от России – граф Бальмен, от Австрии – барон Штюрмер. Все жаждали увидеть пленника Европы. Император был согласен встречаться с полномочными наблюдателями за его охраной, но только как с неофициальными лицами. Конечно, на это стражи его покоя не согласились.

Но их разбирало любопытство. И как-то они подошли к воротам, открывающим дорогу на территорию Лонгвуда. Впечатление от вида «резиденции» Наполеона и пройденного пути было полностью отрицательным: это худшая часть острова и наименее пригодное место для проживания.

…Наконец-то с фрегатом «Ньюкасл» Наполеону привезли книги, заказанные Бертраном ещё на Мадейре, то есть по пути на Святую Елену. Нетерпение увидеть книги было так велико, что император самостоятельно трудился с молотком и стамеской в руках, открывая ящики, А потом всю ночь читал.

Утром О’Мира нашёл своего пациента в спальне в окружении книг, его лицо сияло улыбкой, и он находился в наилучшем состоянии духа.

– А, – воскликнул император, указывая на книги, которые по привычке сбросил на пол, после того как прочитал их, – какое удовольствие я получил! Какая большая разница. Я могу прочитать сорок страниц на французском языке за то время, которое мне потребовалось бы, чтобы понять смысл двух страниц на английском.

Наполеон удивлял и продолжал удивлять своё окружение. Как-то за обедом, рассказывая об одном из сражений в Египте, он назвал номера бригад, принимавших в нём участие. Госпожа Бертран не удержалась и спросила, как по прошествии пятнадцати лет можно помнить все эти числа.

– Мадам, это память любовника о его бывших любовницах, – ответил император.

Наполеон уподоблял память своему сердцу, которое сохраняет отпечаток всего того, что было для него дорогим.

На поздних застольях император нередко открывал ближнему окружению свою душу. Вот одно из его откровений:

– Стоит кому-нибудь сесть на трон, как сразу же начинает действовать яд. Обо мне говорилось, что едва я достиг власти, как сразу же стал править деспотически и своевольно, хотя правильнее это назвать диктаторством. И обстоятельства времени будут достаточным оправданием моего поведения. Меня также порицали за то, что я был объят гордыней, отравлен ею, когда, сочетавшись браком с Марией-Луизой, породнился с австрийским императорским домом и стал считать себя настоящим монархом или, подобно Александру, Божьим сыном! Но разве может всё это быть справедливым?

Действительно ли я совершал подобные ошибки? Я стал мужем молодой, красивой, приятной женщины. Почему я не мог быть довольным этим? И разве я не мог посвятить ей несколько минут без того, чтобы не навлечь на себя упрёки? Разве мне непозволительно было испытать немногие часы счастья? Или я должен был начать плохо обращаться со своей женой после первой же брачной ночи, как это сделал ваш принц? Или я должен был, подобно султану, о котором мы читали, приказать, чтобы ей отрубили голову, и тем самым избежать осуждения со стороны толпы? Нет! Моя единственная ошибка в брачном союзе с Марией-Луизой заключалась в том, что тогда в моём сердце было слишком много от сердца простолюдина.

Как часто я говорил, что сердце государственного деятеля должно находиться исключительно в его голове. Моё сердце тогда, к сожалению, находилось на своём привычном месте, и это было сердце семьянина. Второй брак погубил меня, потому что я верил, помимо всего прочего, религиозным убеждениям, набожности, нравственности и чести императора Франца I. Он жестоко обманул меня. Я готов поверить тому, что он сам был обманут, и я прощаю его от всего сердца. Но пощадит ли его история? Если, однако…

В последний день июня Лас-Каз подвёл итоги жизни французов со дня прибытия на остров Хадсона Лоу:

«1. Прибывает новый губернатор – настоящий капрал-тюремщик, а не генерал с инструкциями. Это человек с весьма ограниченными взглядами или с очень плохими намерениями.

2. От всех французов, находящихся в ссылке, потребовали заявлений, что они подчиняются всем ограничениям, которые могут быть введены для Наполеона, – в надежде, что они его покинут.

3. До нашего сведения довели официальную информацию о соглашении союзных монархов, которые бесцеремонно объявили о ссылке Наполеона и санкционировали её.

4. Мы получили текст постановления британского парламента, который узаконил акт тирании английских министров по отношению к личности Наполеона.

5. Наконец, прибывают полномочные представители союзных монархов, чтобы наблюдать за узниками и их страданиями.

Таким образом, наш горизонт темнеет с каждым днём, наши цепи укорачиваются, все надежды на коренное улучшение нашего положения исчезают. Перспективы самые мрачные».

Действительно, губернатор продолжал ужесточать режим пребывания французов на острове. Резко сократилось количество газет, присылавшихся в Лонгвуд. Лоу не отдавал французам письма родных на том основании, что они не прошли через цензуру английского секретариата, то есть были направлены на Святую Елену, минуя Лондон. Губернатор оставил у себя книгу члена английского парламента о государственных делах. Книга была послана императору самим автором. На её обложке сияла надпись, выполненная золотыми буквами: «Великому Наполеону».

Гофмаршал Бертран занимал с семьёй отдельный домик при въезде на территорию Лонгвуда. 1 июля Лоу направил ему письмо с запрещением всех видов связи с местным населением. И когда Бертрану привезли продукты, часовой не позволил рабочему войти во двор дома, продукты передали через забор (накануне другой часовой был отдан под суд военного трибунала за то, что позволил негру войти во двор дома, чтобы напиться воды).

Доктор О’Мира писал о таком случае: «Мой слуга принёс лекарства для слуги Бертрана, который был опасно болен. К одной из бутылок с лекарством была прикреплена записка, содержавшая указания, как принимать лекарства. Записка была написана на французском языке. Часовой, не знавший этого языка, посчитал, что он обязан не допустить, чтобы эта записка попала по назначению, и, в соответствии с этим, сорвал её с бутылки».

Получив однажды твёрдое «нет» императора по поводу постройки для него дома, Хадсон Лоу не переставал беспокоить его и как-то попросил о содействии О’Миру. Доктор был за улучшение быта Наполеона и передал ему просьбу губернатора. Император вскипел:

– В этом доме, в этом печальном месте я ничего не хочу слышать от него. Я ненавижу этот Лонгвуд. Его вид портит мне настроение. Пусть он отправит меня в такое место, где есть тень, зелень и вода. Здесь же или дует неистовый ветер, сопровождаемый дождём и туманом, и всё это буквально разрывает мою душу; или, если этого нет, палящее солнце чуть ли не сжигает мой мозг, когда я выхожу из дома и не могу найти даже малейшего признака тени. Пусть он поселит меня в той части острова, где находится «Колониальный дом», если он действительно что-то хочет сделать для меня. Но какой смысл в том, что он приезжает сюда, чтобы что-то предложить и ничего после этого не сделать.

Отношения с губернатором обострялись день ото дня. Раз за обедом император, повернувшись к одному из слуг, вскричал: «Итак, вероломный убийца, ты намеревался убить губернатора! Негодяй! Если подобная мысль вновь придёт тебе в голову, то будешь иметь дело со мной! Ты увидишь, что я сделаю с тобой». И затем, обратившись к нам, он сказал:

– Господа, перед вами тот самый Сантини, который полон решимости убить губернатора. Этот негодник был готов поставить нас в весьма затруднительное положение. Я посчитал необходимым проявить всю мою власть, выразить всё моё возмущение, чтобы обуздать его.

Сантини был раньше привратником у кабинета императора. Он преданно служил Наполеону и повсюду следовал за ним – неважно, в каком чине и звании, лишь бы быть рядом. Будучи корсиканцем, Сантини обладал сильными чувствами и горячим воображением. Объятый яростью от жестокого обращения губернатора со ссыльными, он решил убить его, о чём проговорился Киприани, тоже корсиканцу. У соотечественника Сантини хватило ума, чтобы предотвратить беду.

Словом, жизнь Наполеона на острове была довольно напряжённой, но он неукоснительно соблюдал заведённый распорядок дня. О’Мира:

– Застал Наполеона во время его утреннего туалета. Одеваться ему помогали Маршан, Сен-Дени и Новерраз. Один из двух последних держал перед Наполеоном зеркало, а другой – необходимые принадлежности для бритья, Маршан же ждал своей минуты, чтобы затем передать ему одежду, одеколон и прочие вещи. Когда он заканчивал брить одну сторону лица, то спрашивал Сен-Дени или Новерраза: «Всё в порядке?» и после получения утвердительного ответа принимался брить другую. После окончания процедуры бритья к свету подносили зеркало, и Наполеон внимательно смотрел, хорошо ли он выбрит. Если он чувствовал, что что-то осталось на лице, он иногда щипал одного из слуг за ухо или слегка шлёпал по щеке провинившегося и добродушно восклицал: «А! Мошенник, почему ты мне сказал, что всё в порядке?»

Затем он умывался водой, в которую добавлялась небольшая доза одеколона, и этой же водой слегка опрыскивал грудь, весьма тщательно чистил зубы, часто сам массируя себя массажной щёткой, сменял своё льняное бельё и фланелевую жилетку, потом надевал белые бриджи из кашемира (или из хлопчатобумажной ткани «китайка»), белый жилет, шёлковые чулки, туфли с золотыми пряжками, зелёный однобортный китель с белыми пуговицами, чёрный шарф, полностью прикрывавший воротник белой рубашки, и треугольную шляпу с чуть-чуть поднятыми полями и с небольшой трёхцветной кокардой. Поверх одежды он всегда прикреплял орденскую ленту с большим крестом ордена Почётного легиона. После того как он надевал шинель, Маршан вручал ему небольшую бонбоньерку, табакерку и носовой платок, надушенный одеколоном, и затем Наполеон покидал спальную комнату.

В Лонгвуде поддерживался этикет. Никто не входил в «апартаменты» императора без его предварительного вызова. Если надо было сообщить что-нибудь важное, следовало обратиться за разрешением о личном приёме. Если император с кем-то прогуливался, то без приглашения присоединиться к нему было нельзя.

Вначале все оставались в присутствии Наполеона с непокрытой головой. Это казалось странным для англичан, и император отменил устаревший обычай. Никто в его присутствии не садился; никому не разрешалось заговаривать с императором первым. «Таков был порядок этикета в Лонгвуде, – писал О’Мира, – и это полностью соответствовало нашим чувствам».

Но случалось и нечто, невольно нарушавшее отработанные правила поведения. Лас-Каз вспоминал:

– Во время прогулки одна из пряжек на башмаке императора расстегнулась, и каждый из нас поспешил нагнуться, чтобы застегнуть её; тот, кому удалось это сделать первым, посчитал себя счастливцем. Императору, который не позволил бы подобное в Тюильри, судя по всему, здесь, на острове Святой Елены, доставляет удовольствие наше поведение. Он не мешает нам делать то, что нам нравится, когда вопрос касается нашего повышенного внимания к его особе. Мы благодарны ему за готовность быть снисходительным к проявлению подобного рвения, которое, с нашей точки зрения, делает нам честь.

По вечерам маленький круг сострадальцев Наполеона благоговейно внимал ему. Чаще всего император вспоминал начало своей необычайной карьеры – итальянский поход и экспедицию в Египет. О последней он говорил, что и сегодня чувствует запахи пустыни. Лас-Каз утверждал:

– Император отметил, что пустыня всегда оказывала странное влияние на его душевное состояние. Пересекая её, он всегда чувствовал, что пустыня необъятна и безгранична, не имеет ни начала, ни конца. Это был океан, раскинувшийся на твёрдой земле. Вид пустыни давал положительный импульс творческому воображению императора, и ему доставило удовольствие напомнить нам, что имя Наполеон означает Лев Пустыни.

Молодой генерал, совершивший завоевание Италии, в самом начале вызвал в этой стране всеобщее чувство восторга и повышенное внимание к своей особе. Не было ни одной итальянской красавицы, которая не стремилась бы понравиться молодому генералу и тронуть заветные струны его сердца, но все их попытки были напрасными.

– Я обладал слишком сильным рассудком, – говорил император, – для того, чтобы оказаться жертвой западни. Я предполагал, что разбросанные передо мной цветы прикрывают яму. Моё положение было необыкновенно деликатным. Мне пришлось командовать испытанными и старшими по возрасту генералами; задача, которую мне предстояло решить, была грандиозной. Каждый мой шаг находился под пристальным взглядом завистливых глаз; мне приходилось быть крайне бдительным. Моя счастливая судьба заключалась в моём благоразумии. Я мог бы забыться на час, но сколько моих побед зависело от гораздо меньшего количества времени!

Несколько лет спустя, во время коронации в Милане, внимание Наполеона было привлечено Грассини, знаменитой певицей. Обстоятельства тогда складывались более благоприятно. Император пожелал встретиться, и, когда её представили императору, она напомнила ему, что её дебют на оперной сцене точно совпал с его первыми военными достижениями в Италии.

– В то время, – сказала она, – я была в полном расцвете красоты и таланта. Моё исполнение партии в опере “Девственницы Солнца” стало главной темой разговоров в салонах всего мира. Я обворожила всю Италию и воспламенила сердца всех мужчин. Лишь один молодой генерал не поддался моим чарам, но именно он был единственным объектом моих желаний! Какая причуда, какая странность! Когда я что-то значила, когда вся Италия была у моих ног, я героически пренебрегла её восхищением ради единственного вашего взгляда, которого я не смогла добиться. И теперь – какая странная перемена обстоятельств! Вы снизошли до того, чтобы заметить меня теперь, когда я мало что значу и более недостойна вас!

16 июня Наполеон дал губернатору аудиенцию, которая продолжалась два часа. Спокойным тоном, не впадая в состояние гнева, он высказал Лоу все накопившиеся обиды и перечислил все его нелицеприятные поступки, поочерёдно взывая то к разуму, то к сердцу губернатора. Он сказал Лоу, что он без всякой необходимости ужесточил свои ограничения, безосновательно наказал госпожу Бертран; оскорбил французов самим способом передачи им вещей, присланных из Англии; оскорбил Лас-Каза, сообщив ему, что читал его письма, и информировав его о том, что если Лас-Каз захочет получить пару туфель или чулок, то должен сначала направить запрос губернатору. «Я сказал ему, – добавил Наполеон, – что если бы Бертран или, скажем, Лас-Каз захотели организовать заговор с полномочными представителями (чего он, видимо, боится), то им достаточно было бы отправиться в город и договориться о встрече с одним из полномочных представителей в месте сбора войск при тревоге. Я заявил губернатору, что, оскорбляя такого человека, как Бертран, который пользуется уважением во всей Европе, он, облечённый властью, покрывает себя позором».

Затем император спросил:

– Вы позволите мне сказать вам, что именно мы думаем о вас? Мы думаем, что вы способны на всё. Да, на всё, и пока вы будете сохранять ненависть к нам, мы будем продолжать придерживаться в отношении вас именно этого мнения. Я ещё подожду некоторое время, так как люблю действовать, опираясь на факты, а затем я должен буду жаловаться – не на то, что ваши министры совершили дурной поступок, выслав меня на остров Святой Елены, но на то, что они назначили вас губернатором этого острова. Для нас вы представляете собой наибольшее несчастье из всех тех, которыми знаменита эта ужасная скала.

На откровения императора Лоу заявил, что он теперь знает, как относятся к нему ссыльные французы, которые сами ухудшают своё положение. Но он хотел бы поговорить о месте для нового дома императору и об отношении его к полномочным представителям союзных держав. Наполеон наотрез отказался обсуждать эти вопросы.

Через две недели император ответил адмиралу Пултни Малькольму:

– В конце концов, сэр, мы с вами мужчины. Объясните мне, возможно ли, чтобы император Австрии, на дочери которого я женился, который умолял меня на коленях об этом брачном союзе, который вновь держит у себя мою жену и моего сына, направил ко мне своего полномочного представителя, не послав мне вместе с ним хотя бы одну строчку, не написав мне хотя бы маленькую записку о состоянии здоровья моего сына? Могу ли я принимать такого представителя? Могу ли я что-либо сказать ему? Я могу то же самое сказать и о полномочном представителе императора Александра, который считал за честь называть себя моим другом и с которым, действительно, я вёл политические войны, но у меня с ним не было личных ссор.

Это прекрасно быть монархом, но мы, монархи, в неменьшей степени имеем право на человеческое обращение. Сейчас я претендую только на то, чтобы со мной обращались как с человеком! Разве могут монархи быть лишёнными человеческих чувств? Уверяю вас, сэр, что когда я протестую против титула генерала, то делаю это не потому, что чувствую себя оскорблённым. Я отвергаю этот титул всего лишь потому, что согласие на него означало бы признание, что я не был императором; и в этом отношении я выступаю больше в защиту других, имеющих честь называться императором, чем в защиту самого себя. Я выступаю в защиту чести тех, с кем я делил этот титул, с кем был связан договорами, семейными узами и политическими союзами.

Единственный, кого я мог бы, возможно, принять из этих полномочных представителей, так это представитель Людовика XVIII, который мне ничем не обязан. Этот полномочный представитель был в течение долгого времени моим подданным, он ведёт себя всего лишь в соответствии с обстоятельствами, вне зависимости от своих личных убеждений. Я бы принял его хоть завтра, если бы не опасался, что нашу с ним встречу представят в ложном свете и потом лживо опишут нашу беседу.

В обязанности адмирала Малькольма не входили прямые контакты с Наполеоном, поэтому он был свободен в высказывании своих мнений и согласился, что к нему нельзя употреблять как титул звание «генерал», что его были обязаны разместить в «Колониальном доме», что Лоу перестарался в ограничениях на передвижение по острову, что убежать со Святой Елены невозможно. Тем не менее адмирал попытался склонить императора прийти к соглашению с губернатором и путём взаимных уступок достигнуть положения вещей более желательного для обеих сторон.

– Вы не знаете этого человека, – заявил Наполеон. – Его подозрительность такова, что если я попрошу вас проехаться вместе со мной в карете, то вы более не будете пользоваться его доверием. Поверьте мне, он – неискренний человек, лживый и совершенно бессердечный.

…После восьми месяцев пребывания на острове Святой Елены Наполеон ещё верил в возможность своего освобождения и связывал эту возможность с политической обстановкой в Европе.

– Я придерживаюсь того мнения, что, как только дела во Франции будут налажены и обстановка в целом успокоится, английское правительство разрешит мне вернуться в Европу и закончить мои дни в Англии. Я не верю, что оно настолько глупо, чтобы держать меня здесь, затрачивая ежегодно восемь миллионов, когда я более не представляю никакой опасности.

Просто удивительна маниакальная тяга Наполеона к Англии. Потребовалось ещё четыре года духовных терзаний, чтобы он воскликнул:

– Я завещаю позор моей смерти правящей королевской семье Англии!

«Его душа всё так же величественна и независима». 15 августа Наполеону исполнилось 47 лет. «Господа», как называл ближайшее окружение императора Луи Маршан, решили отметить эту дату все вместе в одиннадцать часов. Но именинник расстроил их планы, появившись в весёлом настроении в общей комнате на два часа раньше.

Было тепло. Наполеон направился в сад, и все последовали за ним. Император завтракал в большом красивом шатре, подаренном ссыльным адмиралом Малькольмом. Погода была прекрасная, именинник был бодр и красноречив. В некоторые минуты казалось, что он полностью разделял чувства своего окружения, в котором пожелал провести весь день. Беседовали на разные темы, гуляли в саду, катались в карете.

На завтрак были приглашены доктор О’Мира и дети сотрудников. Детям император раздал подарки, радость малышей и их непосредственность способствовали тому, что семейный завтрак прошёл в весёлой обстановке. Чтобы ещё больше поднять настроение императора, его спросили, какие из данных им 50–60 сражений он считает наиболее значительными.

– Мои сражения, – сказал император, – нельзя судить по отдельности. Они несравнимы по своей топографии, манёврам и целям. Они составляли лишь часть генерального плана, поэтому их можно судить только по общему результату. Сражение при Маренго, конечный результат которого долгое время не был ясен, обеспечило для нас владение Италией, Ульм уничтожил целую армию, Иена передала всю прусскую монархию в наши руки, Фридланд открыл для нас русскую империю, а Экмюль решил судьбу войны. Сражение под Москвой, хотя в нём были проявлены величайшие усилия и искусство, практически не дало никаких результатов. Сражение при Ватерлоо, в котором для нас всё было неудачным, спасло бы Францию и восстановило Европу, добейся мы в нём успеха.