Текст книги "Льеккьо. Болото никогда не отпускает свои жертвы…"

4

Каролин высадила меня у ворот, а сама отправилась домой. «Если что – звони», – сказала сестра, и я вспомнил, что она купила мне мобильник. Ими я почти никогда не пользовался. Звонить особо некому. Посигналив на прощание, она уехала, оставив меня под дождем. Взглянув на небо, я отправился в дом, не спеша, смакуя каждую каплю, бьющуюся о лицо.

Холодильник, стакан сока, съеденный банан, и я уже готов к работе. Многие в такой унылый день садятся пялиться в телевизор, но, видимо, не я. Мой путь лежал в гараж. Там меня ждал «Круизер».

Я стянул с него брезент. На баке красовалась наклейка, с надписью на иврите. Насколько я помню иврит из школьной программы, она означает: «Бог любит меня… ну и тебя немного».

«Бог любит тебя, Марти!» – любил говорить мой отчим. Он шел на меня, надвигаясь как гора: «Он любит тебя!» Я забегал в спальню, запирал дверь, но это не помогало. «Ведь, любит же?» – продолжал вопрошать он. Я молчал – это лучшее, что я умею. В монастыре, где мне нашли место после происшествия с моим отчимом, на вопрос, почему я молчу, настоятельница отвечала: «Мартин у нас любит больше общаться с Богом, чем с людьми». Возможно, она права, вот только Бог не отвечает. Молитва – игра в одни ворота. Отчим дарил мне подарки: Отимус Прайм на мое восьмилетие должен был привести меня в восторг, так считал он. От него вечно разило русской водкой, а в бороде торчали остатки чипсов.

– Папа тебя любит, – говорил отчим, усаживаясь в ободранное кресло и включая телевизор. Если папа меня любил, бог меня любил, да и мама временами, тогда почему я так ненавижу свое прошлое?

Люди безумны – это я уяснил еще в далеком пресловутом детстве. Причем, безумие живет в каждом из нас, но одни прячут его глубоко внутри, другие же не могут его подавить, и пребывают в его власти. Религиозный фанатизм, крайности сексуальных извращений, взращенные на почве сексуальной анафемы, жажда непомерной власти – всё пребывает в любом из живущих. До безумия доводят даже непримиримые расхождения во взглядах в обыденных вещах. Поспорьте с соседом, любящим хоккей, что футбол лучшая игра в мире, и бомба готова, и фитиль ненужно поджигать. Другое дело степень безумия, которую каждый из нас может себе позволить.

Иногда отчим проявлял странную заботу о детях, которые ему были ни к чему. Он брал нас на рыбалку, таскал по болотам, пытаясь чему-то учить. Мы с сестрой, можно сказать, жили на этом болоте, и знали тропы лучше этого пьяницы, но он уверял нас, что мы ищем не те тропы. Взрослые никогда не смирятся с тем, что дети могут быть в чем-то умнее их.

За воротами гаража дождь разошелся не на шутку, и, похоже, не собирался заканчиваться. Шум стука капель по крыше вгонял в тоску. Ветер стих, а на входе в гараж уже появилась лужа. Мои руки покрылись мазутом, а в желудке засосало, что странно, ведь позавтракал я плотно. Но проблема устранена, а значит пришло время опробовать эту «машину времени», окунуться в чувства того, кто первым еще в 39-ом наслаждался ветром, бьющим в лицо.

Я выкатил мотоцикл во двор. Дождь тут же принялся беспощадно бомбить по металлу, и по поему лицу. Квадратное чудовище в стиле «Хай-тек» смотрелось нелепо на фоне черного тяжелого неба. Здесь скорее подошел бы домик в одном из стилей прошлого. Хотелось есть, но я решил опробовать детище английского завода, и натянул шлем на голову.

Через двадцать минут мотор уже раздражал уши жильцов окрестностей бара. До вывески «У Челла» ровно треть часа, это важно замерить, чтобы не опоздать на первый выход на работу. В сам бар я заглядывать не стал, решил двинуться в сторону болот. Двигаясь по шоссе, вдоль кустарниковых зарослей, я обратил внимание на съезд, идущий грунтовой дорогой в гущу деревьев. Дорога эта шла извилисто, а потом упиралась в разбитые ворота. Прутья их выгнуты и поедены ржавчиной. Над воротами возвышалось двухэтажное обветшалое поместье, со всех сторон прикрытое вязами. Не похоже, что здесь кто-то обитает: краска на ставнях полопалась и отшелушилась, ворота стянуты ржавой цепью, заключенной в амбарный замок, стекла кое-где выбиты, а дымоходная труба наполовину обвалилась.

Заглушив мотор, я поискал лаз в искрученных прутьях. В дом я попал через разбитое окно. Все здесь как в старинных фильмах, и немного напоминало помещение аббатства. Плесень поела картины на стенах, лестница на второй этаж трещала под ногами, грозя обвалиться под каждым шагом, увлекая меня за собой. Было темно, но свет все же проникал, тот, что еще мог пробиться сквозь завесу дождевых облаков. На втором этаже находились покои, некогда обитавших здесь людей. Старые балдахины нависали над мягкими устланными кроватями. Воняло плесенью и сыростью. Осмотрев второй этаж, я решил еще раз обойти первый этаж. Там, за приемной залой я нашел комнаты, что наверняка использовались для отдыха прислуги, а может и вовсе служили им домом. Эти комнаты мне понравились. Если бы не комфортабельный загородный дом моей сестры, я мог бы поселиться в этих комнатках. Поместье давно заброшено, и никто бы не нарушил мой покой. До бара расстояние отсюда приблизительно такое же, как от бара до дома Жака и Каролин, а значит, в дороге ничего не теряю.

Вещи, разбросанные на полу одной из комнатушек, напомнили мне мою комнату в детстве, куда отчим скидывал грязные шмотки, в ожидании пока мать вернется с болот и постирает их. Но мать могла не приходить неделями. Такое все чаще случалось перед тем, как ее забрали в психушку. Каролин тогда уже жила у тетки и ходила в балетную школу.

– Они там, – уверяла мать, смотря на меня безумными глазами, – Лиза, вместе с моей сестрой. Я иду за синими огоньками, а они приводят меня к моим девочкам. Мелинда, тетя твоя, такая же маленькая, как и в детстве, совсем не выросла. Они вместе с Лизой плетут венки и из трав и плещутся в заводи.

Однажды она даже принесла такой венок, в доказательство. Даже я в восемь лет понимал, что она сама его сплела. Отец разбил тогда ей губу, ударив наотмашь.

– Не забивай этой чушью его голову, – пьяным голосом проревел он, – хватит и тебя, сумасшедшей дуры.

Трудно поверить, что этот пьянчуга, избивающий жену, когда-то открыл сердце перед Богом.

– Иди к себе в спальню, – говорил он мне, – здесь не на что смотреть. – А сам расстегивал ширинку. Я забегал к себе в комнату, и сквозь рыдания в подушку слышал, как он насилует мою мать. Потом он заглядывал ко мне, проверить, что я делаю и говорил: «Ненужно плакать Марти – Бог любит тебя, и папа любит. Вот только мама совсем забыла о тебе». После такого он обычно садился смотреть телевизор и напивался до беспамятства.

Осмотрев заброшенное поместье, я отправился обратно. Облака даже не думали расходиться. Они изливались и изливались на грешную землю. Говорят, дождь – это слезы ангелов о душах грешных, живущих на земле. Если верить этому утверждению, то у ангелов слез попросту не хватит, чтобы оплакать все людские прегрешения. Над трясиной кружили вороны. По воронке, можно предположить, что где-то в топях погибло крупное животное, и сейчас у этих спутников смерти пир. В старину по таким воронкам с большой долей вероятности определяли, где прошла битва.

Забыв про птиц, я отчаянно пытался вспомнить хоть что-то за последние пять лет, но это оказалось невозможно. Их просто нет, воспоминаний. Они стерты, как грифель с белого листа. Но если грифель и оставляет хоть какой-то оттенок, то моя жизнь в последние годы, оставила только тело и бутылку виски, с которой я очнулся. Возможно, у меня было другое имя, иные вкусы, совершенно иная жизнь. Может у меня была жена, или я так же избегал людей, может, как и прежде трудился в крематории, а то и вовсе не работал. Очнулся то я похожим на бомжа, но с бутылем неплохого виски. Про крематорий можно и узнать. Вдруг кто из работников, что-то слышал обо мне. Если б я начал расследовать, что со мной произошло, начал бы оттуда. Но на днях я выхожу на работу, а значит если и начну расследование, то не скоро. Пока что, меня прибило к этому берегу, и нет прилива, что снова унесет меня в море.

5

Уже полмесяца люди в окрестностях болот слышат звук выхлопной трубы «Круизера», на котором я разъезжаю на работу. Митчелл Таргетт доволен моим трудом, и не пожалел, что заменил Незаменимого Андре мой. Я, конечно, не выдаю феерические шоу с бутылками, но зато не разбиваю товар. Заработок меня вполне устраивает, ведь мне ненужно тратиться на всякие безделушки, что втюхивают компании через внушение старанием рекламных агентств людям. Я закупаю в местном магазинчике продукты питания и в соседнем городке книги, это все, что мне сейчас нужно. За то в баре часто приходится выслушивать пьяных мыслителей. Они, почему-то, считают меня священником, которому можно излить грязь своей души. Мне плевать, что с ними творится. Сейчас я – рука дьявола, наливающая им алкоголь. Зато у меня есть помощница в белом фартуке, разносящая еду по столикам, и зовут ее Кристин. Она любит в свободное от работы время колесить на велосипеде по окрестностям, что делает нас похожими. Если к ней начинает приставать какой-нибудь набравшийся мужик, я успокаиваю его видом биты из под прилавка, оставленной мне Андре. Они тут же утихомириваются, а Кристин мне за это благодарна. А еще есть Эли, работающая в ночь.

– Плесни мне текилы, – сказала Кристин, – развязывая фартук, и падая на стул у стойки, – задолбалась я.

Ее рабочий день подошел к концу. Через полчаса ее сменит Эли.

– И зачем только Бог создал человека? – вопрошала она, разводя руки. – Чтобы он вкалывал весь день, а потом напивался?

Я налил ей текилы и подал к напитку лимон.

– Богу нужен зритель, а потому был день шестой, – высказал мысль я.

– Да уж бога не понять, – сдалась Кристин. Она запрокинула стакан, и тут же закусила лимонную дольку. – Крепкая, зараза. Так ты учился в школе для фанатиков, а что потом? Давай рассказывай, мне интересно?

Кристин даже красива, белокурая с курносым носом – хорошенькая, так бы сказал любой из тех бухляков за столами и у стойки. Для меня она стала новым другом. Она всегда мне улыбалась и обо всем меня расспрашивала. Ей двадцать пять.

– Потом сжигал трупы в крематории, – равнодушно ответил я.

– Ого! Что, правда? Да ты шутишь?

Я протирал стойку влажной тряпкой. На влаге, оставшейся от тряпки, плясали огни от стробоскопа.

– Тебе не говорили, что ты – маньяк? – шутливо спросила она.

– Кто-то должен выполнять и ту работу, не только спаивать людей, – сказал я. Кристин постучала пальцем по рюмки, намекая на еще одну порцию спиртного. Я снова наполнил ее сосуд. Она вновь выпила, насей раз без лимона. – А все те другие, что охраняют кладбища, хирурги, режущие людей своими скальпелями, мясники на живодерне – они тоже все маньяки?

– Ну, конечно, маньяки, – рассмеялась Кристин. В ее улыбке крылось что-то такое, что задевало меня изнутри. Мне самому хотелось улыбаться. – Я шучу, не маньяк ты!

– Спасибо, – поблагодарил я, улыбнувшись еле заметно. – Твоя спасительница пришла.

Кристин обернулась: к стойке шла Эли. Та наоборот вся черная – с ног до головы.

– Привет, Эли, – поприветствовала Кристин траурную фигуру. Я кивнул.

– Снова здорова! – ответила Эли, чуть натянув губы в намеке на улыбку. Эта особа не самая разговорчивая девушка в Болоте. С Кристин они почти не общались. Образ Эли не вызывал в обществе симпатий, а я ко всему относился апатично, поэтому со мной Эли могла вести беседы длинней одной фразы. Она устроилась к нам неделю назад. В тот день я как обычно стоял за стойкой, ублажая людские пристрастия в спиртном. Дверь открылась, на пороге появилась эта девушка. В черном с ног до головы, даже глаза обведены черным карандашом, или чем они себя там мажут. Она с порога посмотрела на меня, жуя жвачку. Хлопок лопнувшего пузыря из жвачки, и она подходит к стойке.

– Где я могу найти твоего босса?

– Этого я не знаю, – ответил я тогда. Мне пришлось звать Кристин, чтобы та с ней пообщалась. Поведение Эли могло показаться нарочито наглым, но это в ней сменялось замкнутостью, а затем снова наглость брала верх. Кристин дала ей номер телефона Таргетта, но перед тем как уйти, Эли снова подошла к стойке.

– И кто ты? – спросила она, вогнав меня в тупик этим вопросом.

– Бармен, – ответил я, не понимая, что происходит.

– Ясно, – констатировала она, а затем развернулась и пошла на выход.

Так я и познакомился с Эли.

– Спасибо за выпивку, бармен, – улыбнулась белокурая Кристин, и, вслед за девушкой в черном, отправилась в подсобные помещения, для передачи смены.

Я же менялся чуть позже. Кларк Томпсон – мой сменщик, любил припоздать на полчаса, потому я пока и не думал о том, чтобы оседлать свой транспорт. В баре посетителей уже набилось изрядно, и из-за стойки на меня исходил коктейль запахов, способных у любого вызвать рвотный рефлекс. К этим запахам я тоже относился спокойно. Напитки расходились как горячие пирожки, а так же разные закуски. В баре «У Челла» работала кухня, но еду здесь заказывали гораздо реже, нежели спиртное. Посетители самые обычные. Многие после тяжелого рабочего дня заходили пропустить стаканчик с соседом или старым знакомым, кто-то потанцевать с супругой или подружкой, а находились и завсегдатаи, что заливали свое никчемное существование самым дешевым виски. По пятницам у нас бывали стриптиз-шоу, и вот тогда в баре собирались толпы мужиков, поглазеть на женскую плоть. Но все лакомое доставалось Томпсону, как он сам выражался.

– Святошам же запрещено смотреть на голых кисуль, – говорил он мне, – многое же ты пропускаешь, Марти. Мне, можно сказать, Митчелл таким образом приплачивает. – И он смеялся своим дебильным хохотком, похожим на икоту. – Хорошо, вас хоть не кастрируют, а то я где-то читал, что раньше обрезали под корень, чтобы голосок у мужиков звенел как у девок.

Как его общество выносила Эли, не понятно, но та по натуре не вспыльчива, но при всей замкнутости и мягкости, могла ответить резко.

Я лишь кивал, на его веселье, не говоря ничего в ответ.

Жертва Эстбери распрощалась с Кристин, и принялась за свои обязанности. Одежда Эли, как и ее макияж, громко кричали о принадлежности девушки к определенной субкультуре, коих сейчас развелось, что языческих религий на заре времен. С маской апатии на выбеленном худом лице, она направилась принять первый заказ. Субкультуры во многом уже интегрированы в общество, а потому не вызывают у обычных людей особой реакции. Завсегдатаи заведения каждую ночь могут наблюдать Эли, а вновь прибывшие, не обращают внимание на вызывающий стиль официантки.

– Дружок, плесни-ка мне водки безо льда, – прервал мои наблюдения сморщенный Питбуль, отдаленно напоминающий человека, – день сегодня дерьмовый. Этот сраный дождь заколебал. И какой черт меня пихнул двадцать лет назад перебраться в Болото. Оно свело мою женушку в могилу, и только в этом я ему благодарен. Чего ты уши развесил? Давай уже лей!

Я поставил рюмку на стол, открыл бутылку и наполнил стекло водкой.

– Ваша водка, сэр.

– Я у тебя тут посижу за стойкой, – сказал старик, – а то эти все мне опостылели. Ты не против?

– Нет, сэр.

– Ну и хорошо, – кивнул он. – Ничего, Болото и их заберет. Все подохнут, рано или поздно. Я десять лет вытаскивал трупы из трясины. В основном это детишки, которым там медом намазано, женщины, и мужчины – все молодые. Старики с головой дружат, а эти вон, – он кивнул в сторону подходившей Эли, – ветер в головенке. Нарядятся как на маскарад и думают, что выражают протест. Гляди на них – это же нечисть самая натуральная. Прости господи. А я помню слезы их родных, тех, кого доставал.

Он прервал поток слов, чтобы выпить.

– Крепкая, зараза. Плесни еще!

И снова в моей голове всплывает лицо матери, наши с Каролин секреты на болоте, и те странные огоньки полмесяца назад.

– Ну и что сегодня в меню у народа? – поинтересовался я у подошедшей Эли.

Она посмотрела на меня странно притягательным взглядом. Жвачка – ее лучший друг.

– Да ничего необычного – Йоркширский пудинг и тому подобное.

– Вот вы, юная леди, чего хотите сказать миру своим видом?

Старик грузно повернулся к официантке. Эли вопрошающе посмотрела на меня. Я пожал плечами.

– Да вроде бы ничего, – ответила она, взяла тряпку и принялась протирать стойку.

– Черный – цвет смерти, – заметил разошедшийся Питбуль, – вам бы жить да радоваться, а вы… Вот только не в Болоте. Бежали б вы отсюда. Тут все гниет, все умирает.

Старик все причитал, а мы с Эли переглядывались. Она закончила влажную уборку и отправилась на кухню за заказами, а я остался стеречь старика, и ждать Томпсона.

Тут в бар зашел человек, одетый в деловой костюм и с кейсом в руке. Он направился прямиком ко мне. С его шляпы стекали капли воды, украшая собой пол. Ничего не говоря, он показал карту особого клиента.

– Пройдем-те, – сказал ему я.

Такие карты у нас предъявляли особые знакомые мистера Таргетта. Они собирались под вечер и допоздна играли в покер в скрытом помещении. Я провел этого человека в подсобку, где он приложил карту к механизму защиты. Перед нами открылась дверь, за которой стоял круглый стол. За столом сидели другие игроки, над которыми клубами вился дым. Одного сопровождала молодая девушка, одетая вызывающе. Короткая юбка и кофточка с глубоким вырезом, обильно подведённые глаза и губы. Светлые волосы, завитые спиралью, спадали ей на объемную грудь. Я не обратил внимание, с кем она пришла, но это и не важно. Где-то внутри себя, я уловил нарастающую неприязнь к ней. Такое бывало, когда я узнавал о похождениях моей сестры, пока жил у них с Жаком.

– Проходите, – сказал я новому игроку.

Тот прошел внутрь, и я нажал кнопку. Дверь закрылась.

Возвращаясь за стойку, я увидел там Томпсона. Этот тип уже принимал заказы.

– Хаюшки! – бросил он мне.

– Что еще за «хаюшки»? – спросил охмелевший старик с лицом питбуля. – Вот скажи мне… как тебя там? – обратился он ко мне. – Ты тоже в этих блудницах находишь красавиц? Жопа – наголо, груди – наголо… Вот раньше в девках загадка пряталась, девушки были желанны. Ты встречался с ними месяцами, чтобы только узнать что под одеждой. А сейчас что?

– Дедуля, – вставил Томпсон, – так ваши девки и сейчас закутаны что мумии. Вот только их старое сморщенное тело так и осталось никем не увиденным.

Томпсон рассмеялся, а старик насупился и опрокинул ее одну рюмку.

– Ничего ты не смыслишь в женщинах, придурок, – сказал он. – Женщина – это священный сосуд. А все эти вон – скверны. Моя тоже скверной была, хорошо хворь прибрала, прости Господи.

– А чего вы тогда с ней сошлись? – язвительно спросил Томпсон, натирая стакан.

– Сам не пойму.

Обычно, я не пью. Но сегодня, я решил немного выпить, благо моя смена закончилась. Взяв у Томпсона бутылку виски, я уселся за удаленный столик.

На танцплощадке уже начались конвульсивные танцы пьяных посетителей, а меж столов бродила Эли с блокнотом и ручкой. Ее сосредоточенность на клиентах мешалась с глубокой задумчивостью, рисуя на ее лице картину полную отстраненности. Эли, в отличие от Томпсона, Кристин или моей сестры, мне чем-то близка. Она тоже держалась обособленно от других людей. Молчание – наше кредо. Но именно поэтому мы с ней редко общались.

Опустошив полбутылки, я внезапно обнаружил напротив себя компаньона. Заметив мой оторопелый взгляд, он отозвался:

– Чарли.

– Не с кем выпить? – спрашиваю я.

– Да этих дерьможуев тут пруд пруди, – скривился он. – Но ты – другой фрукт.

– И чем же?

– Хотя бы тем, что ты здешний бармен, и не тот, что сейчас за стойкой течет слюной от каждой пары сисек, приплывших к его столу.

– В этом может и есть смысл. Это что касается Томпсона, – заметил я. – Но я-то тут причем?

– Да что ты все прицепился? Эгоизм наружу просится? – с легким раздражением ответил незнакомец. – Или тебя родители в детстве обожали, хотя – по тебе не скажешь. Обычно эти всеми любимые засранцы вырастают в пафосных ублюдков, обожающих себя, а не набираются в подобных местах в гордом одиночестве.

– И в этом есть смысл, – отметил я.

– Да конечно, есть! А на тебя посмотришь – жалко становится. Ты устал от жизни? Тебя отшивает вон та «готесса»? – Он кивнул в сторону Эли, несшей чьей-то поздний ужин.

– От этой девушки мне ничего не нужно, разве что общение, – ответил я, не выказав не каких чувств.

Чарли усмехнулся. В его смешке явно содержалась издевка.

– Ну, да – ну, да. А чего тогда ты тут уселся в одного и уже полбутылки уничтожил? Жизнь не мила, коль бутылка полна?

– Чего ты вообще ко мне прицепился? – Этот вопрос возник сам собой в моей голове, тут же, выбрался наружу. – Нет у меня желания приобщаться к их социальным процессам. Они только думают, что живут. Их жизнь – это квест. С утра ты должен встать, затем умыться, потом одеться и так далее. Затем ты идешь на работу, где протираешь задницу на стуле или гнешь спину где-то еще, а вечером надираешься здесь. И этот квест закончится только тогда, когда ты, отдав все силы во благо кого-то другого, проведшего дни в праздности, больше не встанешь с кровати.

– Ну да, а ты решил взломать игру, и сразу устроиться туда, где можно и работать и пить одновременно. Да, ты – гений!

– Эти люди, – продолжил я, не обращая внимания на слова незнакомого мне Чарли, – обмануты еще в младенчестве. Их обманули их же родители. Благодаря им эти, ничего не подозревающие тогда, дети теперь пребывают в социальном рабстве. Папа работал слесарем, значит, и сынок должен будет проводить лучшие годы, делая ненужные ему вещи, чтобы получить бумажки, чтобы, затем, купить на эти бумажки себе поесть, или новые ненужные ему безделушки. А ведь поесть, можно вырастить и самому. Иллюзия их свободы заключается в том, что они добровольно отдали силы во благо чужой жизни, за что получили бесцельное существование. Делай работу – будет тебе награда. А кто сказал, что человек вообще должен работать?

Чарли взял мою рюмку и налил себе спиртного. Осушив ее, он начал:

– Когда мне говорят о жизни, я представляю себе автобус, набитый представителями этой самой жизни…