Текст книги "Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках"
Автор книги: Павел Уваров
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Проливает ли это исследование свет на реальную Жанну? Нет, конечно. Это скорее история символических значений образа Жанны, история множащихся способов его использования. То же можно сказать и о других «местах памяти», рассмотренных в издании Нора, – Пантеоне, Версале, «триколоре»… Отсюда черты своеобразного «анти-Лабрусса», которые приобрело это издание. Однако его вполне справедливо характеризовали и как «нео-Лабрусс», ведь в нем историкам вновь, как и сто лет назад, – правда, в существенно изменившихся условиях – было предложено включиться в поиск национальной идентичности.
Поиск этот был неразрывно связан с осмыслением феномена памяти, которая живет по своим законам и, по сути, враждебна истории. Память менее всего озабочена выявлением объективной истины, подкрепленной источниками, и в любой момент готова подмять под себя историю, «меморизировать» ее (думаю, историографические процессы на постсоветском пространстве хорошо иллюстрируют этот тезис). Но и научная история, подвергающая прошлое беспощадному критическому анализу, убивает память. Чтобы разрешить эту коллизию, историк должен работать как профессионал, прослеживая процессы, происходящие с памятью, осторожно модифицируя ее в соответствии с данными науки, и тем самым трудиться над уточнением национальной идентичности, сообразуя ее описание с изменившимися условиями6969
Историк берет на себя функции «распорядителя национальной памяти». А способы его воздействия на память общества многообразны: от преподавания, изменения школьных программ и популяризации научных исследований (отдельного внимания заслуживает успех популярного французского журнала «L’Histoire», с 1978 года неуклонно наращивающего тиражи) до различного рода исторических праздников и коммемораций, использования медийных средств и выступления как эксперта на судебных процессах. Но главное не в этом. Кошмар взаимного разрушения памяти и истории может перестать восприниматься как кошмар. Те или иные формы давления существовали и будут существовать, но если ты отдаешь себе отчет в их существовании, то это уже важный шаг в сторону свободы. Важно также, что сами историки в большинстве своем не только осознали сложность взаимодействия памяти и истории, но и пытаются приучить к этому общественность. Примером может служить совсем новая книга: 1515 et les grandes dates de l’histoire de France revisitées par les grands historiens d’aujourd’hui / Sous la dir. d’Alain Corbin. Paris: Seuil, 2005. Она построена на основе списка памятных дат французского национального мифа: воспроизводится картинка из школьного учебника начала XX века и краткое резюме из того же учебника, а следом дается комментарий современного историка, показывающего, как сегодня наука трактует это событие.
[Закрыть].
Слово, которое чрезвычайно широко употребляется в современной Франции, но не так легко поддается переводу на русский, – patrimoine. Первое его значение в словарях французского языка – «семейное имущество, унаследованное от предков», далее следует «вотчина» и только под конец – «национальное культурное достояние». Но уже в начале 1990-х годов последнее значение явно стало наиболее употребительным. В нашем представлении слова «Национальное культурное достояние. Охраняется государством» неотделимы от образа какого-то обветшалого здания с прибитой к фасаду табличкой. У французов такая ассоциация тоже возникает (правда, здание почище и доска поновее), но ею дело не ограничивается. Для них patrimoine прежде всего означает общее достояние, которое объединяет французов, делает их общностью; иначе говоря – субстрат национальной идентичности.
Эта идея прижилась и в последние десять лет находит все более ясное выражение в школьных учебниках: именно она призвана сообщить лицеистам чувство принадлежности к единому целому, наследуемому всей нацией (этим, кстати, прежде всего объясняется нежелание французского правительства допускать в школьные классы барышень в хиджабах). Согласно министерским предписаниям, преподавание истории должно приобщать ученика к национальному наследию и культуре, формируя у него осознанную память, которая даст ему возможность самоидентификации. Наверное, не так уж и плохо, если мысль о владении богатым и уникальным культурным наследием несколько потеснит мысль о принадлежности к нации, которой уготована великая историческая миссия. Во всяком случае, окружающим спокойнее.
Теоретические тексты самого Пьера Нора, где он комментирует или корректирует свою генеральную идею, достаточно сложны для понимания. Но рядовой французский историк и не пытается вникать в них очень глубоко: он давно занят практической реализацией этой идеи. А точнее – уверен, что она принадлежит ему самому. «Национальное культурное достояние» заботит буквально всех, страна уже давно живет постоянными ожиданиями очередной «коммеморации». Образовался даже слой историков-профессионалов, которые неплохо зарабатывают на организации различных исторических празднеств, составляя для них сценарии, особым образом трансформируя праздничное пространство, готовя к изданию каталоги и книги, приуроченные к памятным датам.
Впрочем, в этой работе так или иначе участвуют почти все историки. Приведу конкретный пример. В «Словаре культурного достояния Бретани»7070
Dictionnaire du patrimoine bréton / Dir. par Alain Croix et Jean-Yves Veillard. Rennes: Éditions Apogée, 2000.
[Закрыть] наряду с многочисленными замками, церквами, дольменами и менгирами упоминаются бретонские религиозные процессии (pardons), или обычаи церковного благословения моря; причем авторы не боятся писать, что эти обычаи вовсе не «восходят к незапамятным временам древних кельтов», как говорится в путеводителях, а имеют весьма позднее происхождение (не ранее XIX века), равно как и многие «традиционные» блюда бретонской кухни – скажем, знаменитые блины из гречневой муки. В «Словаре» есть и статья «Кораблекрушения». Для Бретани, чья экономика зависит от моря (туризм, рыболовство, сбор морепродуктов), крушения танкеров и разливы нефти каждый раз оборачиваются трагедией. Вместе с тем эти катастрофы как никогда сплачивают население провинции: десятки тысяч добровольцев участвуют в очистке берегов от нефти, спасают прибрежную фауну, организуют сбор средств. А затем подают коллективные иски против транснациональных компаний и оказывают давление на национальные и европейские политические структуры, вынуждая их ужесточить природоохранное законодательство. Иными словами, кораблекрушения способствуют формированию бретонской идентичности и поэтому занимают законное место в издании наряду со статьями «Монастыри», «Сидр», «Революция» и др.
Этот словарь – образец удачной коллективной работы историков, занимающих самые разные политические и методологические позиции, но действующих благодаря своему профессионализму вполне слаженно, как единая команда. Может быть, поэтому Бретань, несмотря на особую этнолингвистическую ситуацию и историческую судьбу, не поддается искушению сепаратизма.
А вот о Корсике этого не скажешь. Корсиканская региональная идентичность, региональная (или уже национальная?) память строятся в большей степени по «страдательному» принципу: «французская оккупация», «колониальная эксплуатация» острова метрополией, «заключенные патриоты». Еще в 1960-х годах по этому же пути двигалось конструирование и бретонской идентичности, однако именно историки – из университетов Ренна, Бреста, Нанта – сумели изменить ситуацию (показав, в частности, что «золотой век Бретани» вовсе не закончился присоединением ее к Франции).
Историки конца XX и начала XXI века проявили неожиданную солидарность в отстаивании принципов научной объективности дисциплины. Можно много говорить об относительности (релятивизме) истории, сомневаться в ее научности и посмеиваться над ее претензиями на беспристрастность. Но это дозволено лишь до известного предела. Выражающим сомнения в том, что нацистские газовые камеры действительно существовали, сообщество, сплотив ряды, указывает на дверь. С другой стороны, французские историки, изучающие Холокост и механизмы депортации, не боятся оспаривать завышенные цифры жертв. Как поясняет Франсуа Бедарида, любая неточность или преувеличение может лишь сыграть на руку «негационистам»: придравшись к ошибкам, они будут ставить под сомнение даже заведомо верные сведения7171
Bedarida F. L’histoire entre science et mémoire? // L’histoire aujourd’hui / coordonné par J.-C. Ruano-Borbalan. Paris, 1999 P. 340.
[Закрыть]. И хотя тот же Бедарида советует не впадать в крайности, лавировать между «Харибдой релятивизма и Сциллой неопозитивизма», историки обычно не отказываются свидетельствовать на процессах против нацистов, а теперь и других военных преступников (например, тех, кто применял пытки во время войны в Алжире). Впрочем, их приглашают туда как специалистов, выступающих от лица объективной науки, а не для того, чтобы они рассказывали судьям о сложностях эпистемологии исторического знания.
Попробую подвести итоги.
Сейчас во Франции нет какого-то единого или хотя бы преобладающего способа писать историю. Но при этом «практикующие историки» по-прежнему не сомневаются, что ее нужно писать по источникам. Они могут заговаривать о кризисе истории, но, боюсь, видят его иначе, чем эпистемологи: недостаточное финансирование, сложности перехода образования на Болонскую систему, общее падение уровня школьного образования. Действительно, в силу всех этих обстоятельств или, может быть, из-за изменения «типа исторического мышления» (régime d’historicité), о котором пишет Франсуа Артог7272
См. реферат книги Фр. Артога – Мильчина В.А. [Реферат кн.]. Артог Фр. Типы исторического мышления: презентизм и формы восприятия времени // Отечественные записки. 2004. №5(20). С. 214—225.
[Закрыть], молодые французы довольно плохо ориентируются в хронологии (вопрос о том, во время какой войны происходит действие «Фанфана-Тюльпана», ставит в тупик девять из десяти опрошенных).
Французские историки не обязательно станут спорить с тем, что история может подчиняться законам нарративного жанра (в конце концов, любовь к красноречию у французов в крови), но при этом они убеждены, что ее следует писать в соответствии с определенными нормами, нарушать которые позволено очень немногим. Они считают, что результаты исследований должны быть изложены так, чтобы коллеги могли подвергнуть их критической проверке. Контролирующая роль профессионального сообщества в высшей степени значима: в конце концов, именно оно выносит суждение если не об истинности, то по меньшей мере о научной обоснованности выводов того или иного историка.
Это сообщество может аплодировать изощренной интеллектуальной вольтижировке на страницах «Анналов» или журнала «Le Débat», но никогда не простит историку диссертационную работу, недостаточно подкрепленную источниковым материалом, который по общему негласному соглашению должен быть представлен главным образом неопубликованными, малоизвестными источниками. Диссертация, аналогичная нашей кандидатской, должна иметь существенно больший объем, и требования к ее содержанию тоже предъявляются куда более высокие.
Хороший российский историк вполне конкурентоспособен и как профессионал не уступает своему французскому собрату. Но посредственный французский историк, увы, заметно превосходит соответствующую категорию в России. Все-таки традиции, восходящие ко временам Третьей республики, обеспечивают сообществу французских историков профессиональную устойчивость и здоровый консерватизм. Они не в силах даже представить себе, что можно опускаться ниже определенного уровня. Я, например, так и не сумел объяснить никому из французских коллег, кто такой академик Фоменко и в чем причина его успеха. Фоменковцы просто экономически невозможны в стране, где в историческое культурное достояние инвестируются значительные деньги.
В такой стране история, переживая один «коперниканский переворот» за другим, продолжает быть полезной обществу. Продолжает созидать: если не национальный миф, то патримониальное сознание. Именно это объединяет французских историков.
А в остальном они пишут кто как, как кому удобнее и привычнее.
Комментарий
Статья опубликована в журнале «Отечественные записки»: Уваров П.Ю. История, историки и историческая память во Франции // Отечественные записки. 2004. № 5 (20). С. 192—211.
Редакция журнала решила организовать специальный выпуск, посвященный социальной роли истории в современном мире. Меня пригласили на обсуждение. Вежливо выслушав декларации о том, что я не занимаюсь и не собираюсь заниматься проблемами историографии, попросили назвать авторов, которые могли бы быть полезны для этого номера. Я дал координаты коллег, но через несколько месяцев выяснилось, что авторы по большей части или сами отказались, или не подошли редакции. Коль скоро я уже взял на себя некоторые моральные обязательства, надо было спасать положение, и я решил изложить свои представления о том, как пишут историю во Франции.
Но это только часть правды.
Другая состоит в том, что две волны подряд выносили меня к этой теме. В 2003 году я защитил диссертацию о французском обществе XVI века, в которой, согласно требованиям жанра, была пространная историографическая глава. В следующем году несколько трансформированный текст диссертации был опубликован в виде монографии, причем именно историографический аспект претерпел наибольшие изменения. Это было связано с необходимостью сделать его доступным более широкому кругу читателей.
Второй «вызов», брошенный мне в 2004 году, исходил от Российско-французского центра исторической антропологии им. Марка Блока в РГГУ. Выяснилось, что их внезапно покинул преподаватель, читавший пятому курсу предмет, именовавшийся «Историография Франции: Движение “Анналы”». К «Анналам», движению и тем более к Марку Блоку я отношусь с большим уважением, поэтому взялся закрывать очередную брешь. Пообщавшись со студентами, понял, что изучать особенности творчества современных историков небесполезно, но при этом хорошо бы иметь хоть какое-то представление о предшествующем развитии исторической науки и об общем историографическом ландшафте во Франции. Это потребовало на ходу перекраивать программу, обложившись французскими пособиями (мне в ту пору очень помогла книга: Delacroix Ch., Dosse Fr., Garсia P. Les courants historiques en France 19e—20е siècles. Paris, 2002).
Итак, призыв написать популярную статью о французских историках упал на подготовленную почву. Внимательного читателя может удивить, что статья, опубликованная в 2004 году, содержит указание на книгу, вышедшую в следующем году (см. сноску на С. 53.). Но в Париже эту книгу продавали уже осенью 2004 года, а текст в окончательном виде ушел в журнал лишь в декабре, и пятый номер «Отечественных записок» вышел из печати лишь весной 2005 года.
Статья претендовала на свежесть информации. Но в 2014 году вполне справедлив будет вопрос: что произошло за истекшее десятилетие с французскими историками? Как ни странно, они сталкивались с проблемами, весьма похожими на наши.
Им, как и нам, пришлось пережить реформирование образования и науки. Переход на Болонскую систему был и остается очень болезненным для французского образования, дорожащего своими традициями. При Николя Саркози в 2007—2009 годов преподаватели и студенты выражали бурное возмущение слишком резким курсом на коммерциализацию и «эффективность» образования, равнением на американские образцы. Особенно упорной и продолжительной была общеуниверситетская забастовка 2009 года. Но в итоге реформа все же была осуществлена. Коллеги жаловались мне, что теперь студентов, выбирающих профессию историка, стало намного меньше. Не знаю, насколько обоснованны были разговоры о том, что пришедшие к власти «правые» враждебно относятся к Высшей школе исследований по социальным наукам – как к цитадели «левых». Во всяком случае, «Дом наук о человеке» на бульваре Распай, выстроенный еще при Броделе, опустел. Применив к дому «антиасбестовое законодательство», посчитали, что он наносит вред здоровью. Школе временно выделили здание в новом районе на Авеню де Франс, рядом с Библиотекой Франсуа Миттерана, но ходят слухи о ее переводе в Обервилье – городок, расположенный к северу от Парижа и, говорят, полностью исламизированный.
Основные историографические процессы, о которых упоминалось в конце статьи, развивались по предсказанному в ней направлению. Словарь культурного достояния Бретани получил хвалебные отклики и в 2013 году был переиздан. Ситуация на Корсике не стала радикально лучшей, но все же в 2006 году вышел «Корсиканский исторический словарь». Французы перестали с порога отбрасывать претензии «лингвистического поворота»; получила права гражданства и «интеллектуальная история»; появились и сторонники «гендерной истории». Однако все чаще звучат слова и о возвращении обновленной социальной истории, впитавшей в себя все новые достижения когнитивных наук. Французские историки доказали, что они не утратили вкус к монументальным полотнам – в 2009 году вышла объемная «Histoire du monde au XVe siècle» («Всемирная история XV века»).
Увы, французская историография понемногу сдает позиции на мировой арене. Все реже к французскому прибегают как к языку научного общения на международных конференциях различного рода. Французские историки, особенно молодые, теперь относительно свободно изъясняются по-английски. Они охотно цитируют англо-американских коллег, хотя те в своих работах часто склонны игнорировать труды французских современных исследователей, даже если речь идет, например, об истории французской Реформации. Это грустно, но и это созвучно российским проблемам.
Остается, впрочем, область, в которой французский приоритет по-прежнему неоспорим. Это «история-память», тема, к которой приковано теперь и общественное внимание. В 2000-х годах появились новые «мемориальные законы». Уголовным преступлением является отрицание не только Холокоста, но и геноцида армян в 1915—1917 годов; атлантической работорговли, а также позитивного вклада Франции в развитие колоний (уступка правым). На очереди находились еще десятки подобных законопроектов.
Обеспокоенные историки создали Комитет бдительности под председательством замечательного историка Жерара Нуарьеля, призванный контролировать использование истории властями (Comité de vigilance face aux usages publics de l’histoire). Схожие цели преследовала и ассоциация «Свобода для истории», возглавляемая Пьером Нора, направленная против «мемориальных законов» и стремления наложить законодательные оковы на профессиональную деятельность историка. Выпущенный ассоциацией манифест разъяснял, чем не является история и решения каких задач от нее нельзя требовать. Обеспокоенность ученых не была беспочвенной – не только на задворках Европы утверждалась своеобразная «политика истории», но в самой Франции, где отношения профессиональных историков и власти, казалось, давно уже устоялись, баланс оказался нарушен. Президент Николя Саркози начал чрезвычайно активно апеллировать к истории в своих речах и решениях, слишком откровенно отводя ей роль средства укрепления национальной идентичности. Особенно возмутило историков решение президента о создании «Дома истории Франции», где французам надлежало представить версию национальной истории, которой можно гордиться. Надо сказать, что такая позиция была понятна избирателям, отдававшим свои голоса за «Сарко», но прямолинейность этого решения вызвала бурю негодования у французских интеллектуалов, столь долго настаивавших как на сложности процессов познания истории, так и на сложности взаимодействия между собой различных идентичностей. Протестовали не только против угрозы создания и увековечения единой трактовки «официальной версии национальной истории», но и против того, что «Дому» выделялось место в архитектурном комплексе Национальных архивов. Сами архивы предполагалось перенести в другие места,что создавало трудности архивистам и историкам. После поражения Саркози в 2012 году и прихода к власти Франсуа Олланда проект создания «Дома истории Франции» был аннулирован. Но… ведь до новой президентской кампании не так далеко…
Однако и в 2014 году французские историки по-прежнему пишут историю так, как кому удобнее и привычнее.
ПУНКТИР НЕНАПИСАННОЙ КНИГИ
Ольга Игоревна Варьяш (1946—2003) была необычайно ярким человеком. Но говорить об этом сейчас излишне – достаточно почитать ее письма7373
Путевые заметки и письма О.И. Варьяш были опубликованы в последней части «Пиренейских тетрадей».
[Закрыть] или просмотреть третий выпуск посвященного ей сборника «Historia animata»7474
Historia animatа. М., 2004. Т. 1—3.Три тома, изданные в «центре оперативной полиграфии» Института всеобщей истории, объединяли материалы мемориальных чтений. Первый и часть второго посвящены правовой истории Средневековья, во втором томе – статьи по проблемам пиренейской истории, в третьем – статьи на разные темы истории Средних веков, а также воспоминания об Ольге Игоревне. Оформление сделала ее дочь Анна Варьяш. Главная художественная идея оформления заключалась в том, что, когда все три тома соединялись вместе, на корешках воспроизводилось то же изображение пучка лилий, которое украшало обложку каждого из них.
[Закрыть], в котором друзья Ольги Игоревны делятся своими воспоминаниями. Важнее обратить внимание на то, что кропотливый труд составителей, или, точнее сказать, – реконструкторов, дает нам редкую возможность увидеть то, что автор научной книги, как правило, маскирует. Перед нами открывается долгий путь историка к своей главной теме: то, как он пытается отыскать источники; как один за другим пробует разные подходы и методы; как мучительно вырабатывает свой собственный язык описания; как получает различного рода «побочные эффекты», стараясь также пустить их в работу; и как в результате не успевает придать окончательную форму тому, о чем только-только начал догадываться, что уже начал проговаривать своим друзьям и коллегам. Этот сюжет вполне самодостаточен, поскольку то, как работают историки, интересно всегда, а сейчас – в особенности, бурный успех в нашей стране такого направления, как интеллектуальная история, свидетельствует об этом.
Но для классической социальной истории всегда важен был исторический контекст события, портрет той социальной группы, к которой принадлежала описываемая историческая личность. Более того, описание события или личности для того и предпринималось, чтобы глубже постичь социальный контекст или лучше описать социальную группу. Сейчас над этим подсмеиваются, но мы в это верили; верила в это и Ольга Игоревна. Поэтому будет уместно заметить, что речь в «Пиренейских тетрадях» идет не только об авторе и не только о средневековых сюжетах, но и о том, как наша дисциплина, гордо именующая себя медиевистикой, уже во второй раз на протяжении одного века неожиданно стала свидетельницей, участницей, заложницей того, что марксисты назвали бы «социальной революцией». Наша наука изменялась, стремясь остаться неизменной, и оставалась сама собой, делая вид, что стремительно меняется. И в этом размышлении над судьбами российской медиевистики пример О.И. Варьяш как нельзя более важен.
Как бы то ни было, для молодых читателей этой книги, не имеющих опыта советской жизни, надо объяснить некоторые вещи, без чего значение большинства собранных здесь статей будет непонятно.
Любое сообщество имеет свои ритуалы, ярче всего наблюдаемые во время застолья. Так, обычно существует какой-то обязательный мобилизующий тост: «За тех, кто в море!» – у моряков, «За тех, кто в поле!» – у археологов, «За тех, кто сидит!» – бывших зэков и т.д. У нас такой тост обычно провозглашала О.И., и он звучал так: «За корпорацию!» То, что его произносила именно она, было естественно, поскольку она-то и была олицетворением духа корпорации. Корпорации же помимо прочего всегда свойственно чувство гордости за самое себя. А в советскую эпоху корпорации медиевистов было чем гордиться.
Медиевистика – отрасль истории, изучающая западноевропейское Средневековье (в советское время считалось, что оно простиралась до середины XVII века7575
До так называемой «Английской буржуазной революции» (1642—1651).
[Закрыть]), имела несколько выгодных отличий от своих сестер. Будучи, по сравнению с другими, более актуальными дисциплинами не столь идеологически ангажированной, советская медиевистика могла позволить себе роскошь считаться «настоящей» наукой, свободной от влияния конъюнктуры. И поэтому, например, когда на пике горбачевской гласности и массового закрашивания «белых пятен» истории нас спрашивали: «Ну что, плохо сегодня приходится историкам?», – мы с гордостью отвечали: «Это смотря каким историкам! Нам, медиевистам, очень даже неплохо…» Конечно, степень идеологической свободы не стоит преувеличивать, но у советской медиевистики было еще одно важное преимущество: солидная школа, опиравшаяся на давнюю, не прерывавшуюся с дореволюционных времен традицию. Осуществив достаточно успешный синтез с марксизмом, отечественная медиевистика отличалась от большинства смежных дисциплин повышенной требовательностью к профессиональному уровню историка (добротная лингвистическая подготовка, опора на источники, их скрупулезный анализ, максимально полный учет того, что сделано предшественниками). То, что медиевистика вполне соответствовала этому образу, считали не только сами медиевисты, но и большинство их коллег.
Ценностью считалась погруженность в источники. С теорией же отношения складывались непростые. Теория была одна – марксизм-ленинизм, и представить себе в то время историка, работавшего вне марксистской парадигмы, было непросто. Но – за редким исключением – советские медиевисты занимались теоретическими проблемами не слишком рьяно. В углубленном профессионализме, в специализации, в тяге к эмпирике видели своего рода убежище от «методологии», занятия которой в виде неизбежной дани были необходимы, но излишний энтузиазм выглядел здесь неуместным. Теоретизировать в официозном ключе было очень уж тоскливо, сказать что-то новое – небезопасно, а лавирование между этими двумя полюсами требовало слишком большого усердия и в конечном счете порицалось негласным мнением сообщества. Так, в 1950-х годах медиевисты в большинстве своем отвергли теоретические построения Б.Ф. Поршнева как слишком абстрактные. Да и позже, когда тот или иной уважаемый историк-эмпирик слишком увлекался «методологией», это могло вызвать не только настороженность идеологического отдела ЦК или иных компетентных органов, но и недоумение коллег: «Добро бы халтурщик какой-нибудь, тогда все было бы ясно – иди в методологи, раз ничего другого не умеешь. Но ведь он-то такой серьезный был историк, по источникам свои работы писал, а теперь вот занялся бесплодным теоретизированием!»
Молодым читателям надо пояснить, что обязательность марксизма вовсе не означала полной унификации. Каждый исследователь имел свои особые приоритеты в цитировании – кто предпочитал раннего Маркса, кто позднего Ленина, кто решения очередного съезда КПСС, а кто загадочного итальянского коммуниста Антонио Грамши. О.И. Варьяш, например, не без легкого фрондерства иногда именовала себя «энгельсисткой». Знакомство же с иными традициями гуманитарного знания затруднялось по цензурным соображением. И хотя узнать, например, о неокантианстве, о символическом интеракционизме или о структурализме было возможно, однако аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии. Историки в доверительных беседах любили повторять фразу знатока русского Средневековья Б.А. Романова: «Заниматься методологией – это все равно что доить козла»7676
Эта фраза приписана известному ленинградскому историку Б.А. Романову. См.: Каганович Б.С. Несколько слов о так называемом позитивизме // Одиссей. Человек в истории. 1996. С. 167.
[Закрыть]. Считалось, что естественная для любого историка потребность в обобщении должна была удовлетворяться исключительно за счет материала источников.
Но здесь-то и была заложена величайшая экзистенциальная драма советских медиевистов, суть которой трудно понять все тем же молодым читателям. Ведь медиевист, даже самый заслуженный, как правило, не только не имел возможности посетить изучаемую страну, но и не верил, что такая возможность ему когда-нибудь представится. Достаточно сказать, что М.А. Барг, Ю.Л. Бессмертный, А.Я. Гуревич, В.И. Райцес, чьи труды были прекрасно известные западным коллегам, стали выезжать лишь в перестроечные времена. Но и их более удачливые, «выездные» коллеги если и появлялись за границей, то чаще всего не для систематической работы в архивах, а для участия в каком-нибудь коллоквиуме.
Что же касается архивов наших, то, за исключением Ленинграда, они были весьма небогаты западными источниками. А ведь вся деонтология советских медиевистов основывалась на пиетете, питаемом к работе с источником! Они, таким образом, чувствовали себя ущемленными в самом важном аспекте своего творчества. Советский медиевист зависел от того, как его источники издавались зарубежными коллегами. Но если источник и был опубликован, судьба историка определялась еще и превратностями комплектования советских библиотек. Достаточно частой была ситуация, что из какой-нибудь шеститомной публикации документов первый том был в Москве, второй – в Минске, третьего вообще не было нигде, четвертый и пятый – «заштабелированы» в Ленинграде, а шестой хоть и имелся в московской библиотеке, но записаться в нее было невозможно7777
Приведу собственный пример. С 1985 года. я начал настоящую охоту за изданием Инвентаря регистров парижских нотариальных дарений (Inventaire des registres des insinuations du Châtelet de Paris, règnes де François Ier et Henri II / Ed. par É. Campardon et A. Tuetey. Paris, 1906). Я обнаружил этот увесистый том на антресолях отдела полиграфии питерской Публичной библиотеки (носящей в ту пору имя Н.Е. Салтыкова-Щедрина). Скопировать его там не представлялось возможным, ездить в Ленинград – накладно. После некоторых поисков выяснилось, что такой же том хранится в научной библиотеке им. А.М. Горького МГУ, но, поскольку я работал не в университете, а в Академии наук, меня туда записывать не собирались. Я попробовал заказать ее по межбиблиотечному абонементу в Ленинской библиотеке. Оказалось, что преодолеть расстояние в 300 метров от библиотеки, расположенной на Моховой, д. 9, до библиотеки на Моховой, д. 16, книга не может ни при каких обстоятельствах. Тогда я направил запрос в Париж, откуда ответили, что книга слишком тяжела для пересылки, но они все же запросили библиотеку Хьюстонского университета. Через несколько месяцев из Техаса пришел пакет с микрофишами. По счастью, в Ленинской библиотеке имелось два аппарата для их чтения; и весь следующий год я занимался тем, что переписывал данные с экрана на свои карточки. А сейчас PDF-версия этого источника выставлена сразу на нескольких сайтах, их с легкостью можно распечатать. Это удобно. Но романтики научного поиска поубавилось.
[Закрыть]. Но и эта сама по себе мучительная ситуация то и дело осложнялась разнообразными сюрпризами. Достаточно вспомнить один лишь пожар в фондах ленинградской БАН в 1988 году, во время тушения которого множество книг оказались затоплены. Скольким исследователям тогда пришлось менять свои темы! Погиб тогда, кстати, один из важнейших для О.И. Варьяш источников.
Вот это профессиональное сообщество медиевистов во всем своем блеске и нищете приняло Ольгу Игоревну в свои ряды на рубеже 60—70-х годов ХХ века. Она стала ученицей А.Р. Корсунского, эрудированного, чрезвычайно работоспособного и очень взыскательного ученого. Уважительное «шеф» Ольга Игоревна сохранила только по отношению к нему, хотя различных начальников в ее жизни было предостаточно. Ученик, пожалуй, сильнейшего довоенного медиевиста – Н.П. Грацианского, он с предвоенной поры занимался историей вестготской Испании, затем распространил сферу своего интереса и хронологически (на период начала Реконкисты), и территориально, занявшись типологией образования раннефеодальных государств Западной Европы. А.Р. Корсунский концентрировал свое внимание на проблемах генезиса феодализма и его региональных особенностях на Пиренейском полуострове, на изучении общины, категорий крестьянства. Вот и своей молодой ученице он дал непростую, но очень важную по тем временам тему: «Крестьянство Астуро-Леонского королевства X—XII веков». Она работала над диссертацией долго, разбирая положение сервов и либертинов в Леоно-Кастильском королевстве, терминологию латинских хартий Астурии, крестьянскую колонизацию Старой Кастилии, и, наконец, защитила кандидатскую диссертацию на кафедре истории Средних веков МГУ в 1979 году Но в то же время уже с 1977 года О.И. Варьяш работала в должности младшего научного сотрудника в секторе истории Средних веков Института всеобщей истории АН СССР.
До сих пор мы говорили о самых общих характеристиках советской медиевистики, задавая внешние рамки творческой биографии О.И. Варьяш. Теперь же остановимся на двух обстоятельствах, уже непосредственно связанных с ней самой.
Во-первых, стоит сказать об избранной ею специализации. Изучение севера Пиренейского полуострова – колыбели Реконкисты – опиралось в нашей стране на традиции А.И. Пискорского, развитые и самим А.Р. Корсунским, и отчасти – Л.Т. Мильской и другими испанистами, но в целом история Испании была гораздо менее изученной, чем история Англии, Франции или Германии, на базе которых и сформулирована классическая марксистская теория феодализма. Пиренейскому полуострову досталась репутация периферийного варианта феодализма. Советский медиевист, занимавшийся все той же Англией или Францией, сталкивался с мощными местными школами, активно разрабатывающими социально-экономическую проблематику, зачастую в духе «новой социальной истории», не говоря уже о богатейшей историко-правовой традиции. Но историки Испании, совсем недавно вернувшейся в семью европейских демократий, оставались в ту пору еще достаточно консервативными в своих методах и пристрастиях. Главная их задача виделась в том, чтобы показать, насколько самобытна их национальная история. К тому же «новейшая», т.е. послевоенная, испаноязычная историческая литература поступала в наши библиотеки из рук вон плохо. Новые веяния постепенно проникали из-за Пиренеев – в частности, сказывалось влияние школы «Анналов». Но это почему-то касалось в основном либо истории Каталонии (работы П. Виллара и П. Бонаси), либо более позднего колониального периода. Поэтому О.И. Варьяш приходилось в основном рассчитывать на свои силы, и привычки заимствовать новейшие методы западных коллег у нее не сложилось.
Во-вторых, надо охарактеризовать поколение медиевистов, к которому принадлежала Ольга Игоревна. Люди сороковых годов рождения – те, кто пришел в науку в 1960-е – начале 1970-х годов, оказались в сложном положении. Эти годы можно назвать «золотым веком» советской медиевистики. Выходило много добротных книг, велись интересные дискуссии, кафедры выпускали много первоклассных специалистов. А вот в медиевистике удалось затем утвердиться очень немногим из выпускников тех лет. По-видимому, здесь сказывались общие для науки любой страны «мальтузианские» факторы. Первое блестящее поколение советских медиевистов составляли историки, получившие классическое образование и вступившие на путь научных изысканий еще до революции. Затем наступил длительный перерыв, и только во второй половине 1930-х годов университетское историческое образование стали восстанавливать7878
15 мая 1934 года вышло постановление ЦК ВКПб «О преподавании гражданской истории в школах СССР», где предписывалось создание групп по написанию школьных учебников, излагающих события в историко-хронологической (а не логической, как прежде) последовательности. Для этого потребовались кадры учителей, а для их подготовки – соответствующие факультеты и кафедры в университетах и педагогических институтах.
[Закрыть]. И уцелевшие к тому времени отечественные медиевисты с успехом справились с очень сложной задачей – из студентов, уже лишенных классической гимназической подготовки, они тем не менее сформировали добротных профессионалов-медиевистов, к тому же воспитанных в марксистском духе. Это второе поколение, вступавшее в науку при Сталине, несмотря на войну и репрессии, оказалось вполне жизнеспособным и довольно многочисленным. Представители его оставались в строю по меньшей мере до конца советского периода; а поскольку новых вакансий для медиевистов в столичных вузах, в исследовательских институтах или в музеях возникало весьма немного, то их ученикам найти работу по специальности было очень сложно. Но помимо «мальтузианских» соображений сказывались и иные трудности. Медиевисты второго поколения были людьми разными, очень часто конфликтовавшими друг с другом; но все они сходились в том, что планку профессиональных требований нужно держать очень высоко. Имея пред собой величественный образец своих учителей, они и к молодым своим коллегам предъявляли подчас непомерные требования, отказываясь снисходить до них, как это, судя по всему, делали их собственные учителя. Поэтому критика сочинений дебютирующих историков в то время была чрезвычайно острой, и пройти сквозь ее горнило без потерь удавалось немногим. Кандидатская диссертация по истории Средних веков, написанная и защищенная в срок, не превышавший семи лет, в ту пору негласно считалась «скороспелкой». Как бы то ни было, очень многие из современников не выдерживали и перебирались в другие области науки. Те же, кто доходил до конца, все равно в течение большей части своей жизни оставались в тени мэтров. Следующее, и уже последнее поколение советских медиевистов, которое пришло в науку в конце 1970-х – 1980-е годах, оказалось в куда более благоприятных условиях – как в силу действия все тех же факторов «научной демографии», так и потому, что советская наука мало-помалу становилась все более открытой для новых веяний и, следовательно, все менее советской. Отсутствие или, во всяком случае, недостаточность среднего поколения медиевистов было чревато разрывом традиции, поскольку подтачивалось то, что во все времена именовалось словом «ученичество», нарушалось единство знакового и логического языка корпорации. Это было бы не так серьезно, если бы не грянувшее в конце советских времен обвальное изменение внешнего мира: эрозия марксистской парадигмы, каскад новых методологических веяний, появление новых образцов для подражания. Сегодня студенту-медиевисту легче осилить «Археологию знания» М. Фуко, чем «Происхождение английского парламента» Е.В. Гутновой, не говоря уже о специальных трудах по аграрной истории. И все же корпорация выжила, какая-то преемственность сохранилась. В этом – огромная заслуга и Ольги Игоревны.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?