Текст книги "Ельцин как наваждение. Записки политического проходимца"

Около полудня из приемной звонит Валера Диваков, дежурный секретарь Ельцина:

– Ну, и где же это мы бродим, друг мой?

– Что значит «бродим»?! Я с утра прибит к своему креслу!

– Беги скорей к шефу. Он о тебе уже спрашивал.

В кабинетах больших начальников, в которых мне доводилось бывать в прежние времена, рабочий стол всегда завален ворохом всевозможных бумаг. У Ельцина ничего подобного – две-три тоненькие разноцветные папочки да стопка свежих газет, которая с каждым днем становится все тоньше и тоньше. В последнее время за его снабжение прессой взялся Коржаков, отстранив сначала Валю Ланцеву, штатного пресс-секретаря Председателя Верховного Совета, потом меня, его эксперта по вопросам информации, а затем и Илюшина, отвечающего в аппарате буквально за все. У вчерашнего майора КГБ, которого в свое время учили лишь одному ремеслу – оберегать физическое лицо, неведомый нам взгляд на то, с какими публикациями следует знакомить шефа, а с какими нет. Достойных высочайшего внимания, похоже, становится все меньше и меньше, и все чаще Ельцин узнает о том, что пишут в газетах или показывают по телевидению, в пересказе своего охранника.

Спецы Коржакова в поисках кагэбэшных «прослушек» уже облазили ельцинский кабинет не по одному разу, но так ничего и не обнаружили. Тем не менее, шеф уверен, что они есть. Особенно в той зоне, где стоит письменный стол и где зачастую ведутся служебные разговоры с подчиненными и посетителями. Поэтому, когда речь заходит о чем-то, как он полагает, весьма конфиденциальном, непременно пересаживается за столик, специально поставленный в дальнем углу кабинета, возле самой двери. Как он говорит, подальше от ушей Крючкова. Вот и на сей раз жестом показывает мне: сядем там!

Ельцин мрачнее тучи. Сидит и барабанит пальцами по подлокотнику кресла – верный признак крайнего раздражения.

– Вы уже знаете про Вильнюс? – и, не дождавшись ответа, разражается гневной тирадой в адрес Горбачева: – С ним же невозможно ни о чем говорить! Чего бы ни случилось в стране, он всегда не в курсе! Спрашиваю сегодня: вы зачем отдали приказ стрелять в мирных людей?! А он мне: «Не я! Ничего об этом не знаю! Надо разобраться!», – Ельцин усмехается и презрительно кривит рот: – Президент, понимаешь…

Не могу взять в толк, к чему он мне об этом говорит. Отношения с Горбачевым – особая тема. Она для разговора с Бурбулисом или еще с кем-то из политических оруженосцев, вроде Попова или Полторанина. Самое большее, что могу в этой ситуации – понимающе кивнуть головой. Что я и делаю. Это, конечно, ничего не значащая малость, но Ельцина она вполне устраивает.

– Мне нужна информация о том, что происходит во всяких горячих точках. В первую очередь, в Прибалтике.

– Я могу ежедневно подбирать и анализировать для вас то, что об этом пишется в прессе.

– Это я и сам могу прочитать. Мне нужны такие, понимаешь, факты, о которых никакая пресса не знает.

– Могу использовать оперативную информацию МВД. Они каждое утро присылают нам свои сводки.

– Они там все на Горбачева работают, – Ельцин недовольно морщится, будто своим предложением я проявил полнейшее непонимание задачи. – Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Похоже, ни за что. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Согласно штатному расписанию, являюсь экспертом Председателя Верховного Совета по вопросам печати и информации. А если конкретнее – какие мои функции и задачи? И сам не знаю, и в аппарате этого никто не знает. Повседневная работа с прессой – это у нас за Валей Ланцевой. Она – милейший человек, и мне совсем не хочется лезть в ее огород, который она так страстно и с такой любовью возделывает. Что касается прочей информации, особенно внутриполитического свойства, то Ельцину ее несет всяк, кто к нему вхож. Причем более других на этом поприще преуспевают трепетные общественники, до недавнего времени организовавшие шумные уличные акции с его участием. А это такая амбициозная публика, что любые попытки вклиниться в их прерогативу нашептывать шефу о столичном политическом закулисье будут восприняты как посягательство на самое святое – на демократов и демократию.

– Вы у нас в аппарате за что отвечаете?

Ельцин не ждет реакции на свой вопрос. Он его вообще задал не для того, чтоб что-то услышать. Многозначительно скривив рот и покачав головой, шеф наклоняется ко мне и переходит чуть ли не на полушепот:

– Хочу, чтоб вы вот о чем подумали: нам надо создать что-то такое вроде… эта-а-а… вроде, понимаешь, информационной разведки!

Мы едва не касаемся друг друга лбами, и это подчеркивает особую доверительность сказанного. Признаться, мне по душе, что шеф наконец-то озаботился моим служебным предназначением. А то уж совсем закис от осознания собственной бесполезности. Я, конечно, понимаю, что последние несколько месяцев было не до меня – формировались структуры новой российской власти. Но каково востребованному журналисту маяться от безделья и ловить в глазах коллег недоумение, порой смешанное с ехидством: а чем это у нас Вощанов занимается?!

– Борис Николаевич, мне нравится ваша идея. Я тоже думаю, что у главы государства должны быть свои, неподконтрольные никому, кроме него, источники получения информации. Объективные и…

– Глаза и уши государевы! Но! – Ельцин многозначительно вскидывает брови и грозит будущим информразведчикам пальцем, – те, кто там будет трудиться, не должны быть публичными людьми. Вы меня понимаете? Никаких интервью! Никаких хождений по кабинетам! Никаких переговоров за моей спиной!

– Понимаю. Внесистемный инструмент системы.

– Чта-а?!

Ельцин не любит всякого рода умничанье, оно его раздражает. Помню, как-то в Японии я экспромтом, за десять минут до выступления у памятника жертвам атомной бомбардировки Хиросимы, куда мы не должны были ехать, но поехали, набросал для него текст речи (он, кстати сказать, прочитал его всего один раз, а после повторил точь-в-точь). Так вот, в нем были слова, адресованные Америке: «Корысть и лицемерие государства, не познавшего боли многомиллионных утрат, породили с его стороны неоправданную жестокость». Ельцину они не понравились: «Что-то вы тут наумничали. Надо проще и понятней: японская армия уже не оказывала сопротивления и готова была капитулировать, но бомбу американцы сбросили даже не на нее, а на мирные города, – и это ничем оправдать нельзя». После этого я уже не употреблял в его присутствии никаких словестных красивостей. Есть только один человек, которому такое дозволено, – Геннадий Бурбулис. Его речи порой трудно понять, но они всегда рождают ощущение интеллектуального превосходства. В том, что шеф относится к этому снисходительно, состоит удивительный парадокс их политического альянса.

– Есть у вас на примете надежные люди для такой работы?

– В этом, Борис Николаевич, самая большая проблема. Людей, умеющих добывать информацию не из официальных источников, а, как у нас говорят, «в поле», не так много. Такие мастера наперечет.

– Вот и подумайте, где их найти и как привлечь.

Что из себя должна представлять информационная служба, о которой говорит Ельцин, это придумать нетрудно. А вот где взять людей – вопрос не из легких. Понятно, что рекрутировать вальяжных чиновников из многочисленных пресс-служб – значит на корню загубить дело. Все, на что эта публика способна, – приехав на место событий, поселиться с комфортом на какой-нибудь госдаче, надуваясь важностью постращать тамошнее руководство и, отужинав-отобедав с перепуганными аборигенами, получить от них никчемную справку, якобы что-то объясняющую. Люди из спецслужб тоже не подойдут. Они воспитаны властью, как цепные псы на хозяйском дворе – их спускают лишь для того, чтоб в клочья порвать уже намеченную жертву из числа неугодных или провинившихся. Так повелось издавна, и их уже не переучить. А лощеные штирлицы из Первого главка КГБ СССР? Эти элитные совзагранслужащие привыкли, что Москва далеко, контроль за ними невелик, а потому можно впаривать начальству «агентурную информацию», черпая ее из местных газет или выведывая у собутыльников на оплачиваемых Центром ресторанных посиделках.

Для дела, которое задумал шеф, требуются чернорабочие информационного сыска, и найти таких можно только в редакциях, да и то не во всех. Это своего рода газетные флибустьеры и авантюристы – бесшабашные, легкие на подъем, невероятно коммуникабельные, не знающие авторитетов, не робеющие ни перед кем и ни перед чем. Это вечные скитальцы, самым невероятным образом первыми оказывающиеся в горячих точках. Причем в «горячих» не только в смысле стрельбы и людских страданий, но и во всех прочих. Они обладают особым даром находить нужную информацию, и, что самое главное, умеют из разных, нередко противоречивых фактов и мнений собрать мозаичную картину происходящего, близкую к реальному, а не к желаемому. Таким необязательно быть вхожими в сановные кабинеты – и без того сумеют выведать все, что творится в любом из них. Знаю с десяток подобных умельцев, но лучшие, на мой взгляд, трудятся у нас в «Комсомолке» – Дмитрий Муратов и Андрей Крайний. Отчаянные ребята, репортеры от Бога. Правда, рафинированные нигилисты. Если хочешь быть осмеянным, заведи с ними разговор о чем-нибудь возвышенном.

Однажды, наслушавшись Геннадия Эдуардовича Бурбулиса, я имел неосторожность порассуждать при них на его любимую тему – о «минном поле власти». Так вот, эти типы осмеяли все, что я произнес, и сделали это так искусно, что для всех, кто был рядом, включая меня самого, стало очевидным: любые рассуждения о соратниках Ельцина, которые, якобы рискуя бросить тень на светлые идеалы демократии, пошли во власть, дабы ценой репутационного самопожертвования очистить ее от скверны – есть полная хрень! И мне нечего было возразить, ибо спорить со смешным – выглядеть дураком.

Эх, если бы они согласились поучаствовать в этом проекте! Тогда бы я был уверен в его успехе и выдал шефу любые векселя. Эти двое способны сделать то, что другим не под силу. Надо попробовать уговорить. Хотя едва ли получится. Они ребята свободолюбивые, а всякая служба «при дворе» есть потеря независимости. И прежде всего – независимости в суждениях. Я это, увы, уже почувствовал.

– Но такая служба – это, понимаешь, вопрос завтрашнего дня. А пока… – шеф делает многозначительную паузу, что должно означать: «Внимание! Теперь о главном!», – а пока возьмите с собой двух-трех журналистов, из тех, кому доверяете, и поезжайте в Вильнюс. Проведите, понимаешь, свое журналистское расследование: что происходит, кто отдает приказы, кто исполняет, что за спецподразделения действуют. Но, – Ельцин делает еще одну паузу, после чего формулирует главную цель поставленной передо мной задачи, – чтоб была ясна роль Горбачева. Вы меня поняли?

Я-то понял, да боюсь, Муратов с Крайним не поймут. А без них мне в Литву и соваться нечего. Во-первых, потому что я газетный обозреватель и репортерскому мастерству не обучен. А во-вторых, после шумных американских гастролей меня полстраны знает как человека из близкого окружения Ельцина, а с таким реноме самое большее, чего смогу выведать в охваченном беспорядками Вильнюсе – разузнать у Ландсбергиса с Прунскене, у главы парламента и премьера, да еще у пары-тройки знакомых депутатов, что произошло и что они обо всем этом думают. Но для этого мне и ехать никуда не требуется. Сделаю несколько телефонных звонков, – и можно докладывать!

– Когда я должен выехать?

– Сегодня. Максимум – завтра. Оформите командировку у Илюшина. И переговорите с Александром Васильевичем насчет безопасности. Я ему скажу.

Уже стою у двери, когда за спиной раздается неподражаемое: «Вот еще чта-а-а…» Оборачиваюсь. Шеф говорит со мной, не отрывая взгляда от лежащей на столе папки с надписью «На подпись»:

– Сейчас в Вильнюсе Бурбулис, готовит наш договор с Литвой. Так что если будут какие-то проблемы, обращайтесь к нему. И вообще держите его в курсе дела.

О моей безопасности шеф не забыл – он еще не успел уехать в аэропорт, а мне уже принесли пистолет Макарова с разрешением, оформленным на мое имя. А еще через час симпатизирующий мне полковник Виноградов, уже по собственной инициативе, принес еще один – австрийский «Glock». Так что уезжаю в редакцию «Комсомолки» обвешанный оружием, как новогодняя елка хлопушками.

…Очередной номер газеты сдается в печать, в лучшем случае, в начале десятого. До того все авторы сидят на рабочих местах и время от времени бегают к верстальщикам «обрубать хвосты» – сокращать текст, если тот не влезает в макет полосы. Это называется: «дежурить по заметке». Муратов с Крайним как раз дежурят, хотя под их материалы редактора, как правило, выделяют место исходя из авторского запроса. Но «дежурить по заметке» – это не только обязанность, это еще и своего рода традиция. Я бы сказал, ритуал.

Мой боевой маскарад производит на друзей неоднозначное впечатление: Муратов фонтанирует насмешками, Крайний смотрит на меня, как старослужащий на солдата-первогодка, попросившего взять его с собой в самоволку. В общих чертах обрисовываю суть идеи. Мол, сейчас у нас в стране, куда ни глянь, всюду неспокойно – тут стреляют, там бастуют, где-то поднимает голову оголтелый сепаратизм, а еще тащат из казны все, что ни попадя. Ельцина, конечно, информируют о происходящем, но эта информация зачастую однобока и, что греха таить, не всегда правдива.

– Да-а, – Муратов смеется, будто я рассказал забавный курьез из жизни Белого дома, – а ты, конечно, думал, что при нем все будет по-честному!

– Должно быть. А для этого (в том числе и для этого) надо создать такую информационную службу, некое подобие разведки, подчиненную непосредственно главе государства, и никому, кроме него, и при этом лишь формально встроенную в чиновничий аппарат. По идее, она даже финансироваться должна не из бюджета, а из каких-то альтернативных источников. Ее задача – оперативный и конфиденциальный сбор информации непосредственно на месте событий: Ельцин дал команду, люди выехали и…

Муратов не дает закончить вдохновенный рассказ о важности альтернативных источников информации в принятии эффективных и своевременных государственный решений:

– Может, твой проект и хорош, но абсолютно нежизнеспособен.

– Это еще почему?

– Хотя бы потому, что в окружении Ельцина есть люди (и они ему много ближе и понятнее, чем ты), которые твою службу, если таковую, конечно, удастся создать, в чем лично я сомневаюсь, захотят иметь у себя под рукой. Вот, к примеру, твой заклятый дружок Саша Коржаков – он спит и видит себя правой рукой Ельцина. Но чтоб этого добиться, ему нужно охранять не только тело, но еще и мозги. А информация – это влияние на мозги. Так что любимый охранник Бориса Николаевича обязательно все подомнет под себя, ты и глазом не успеешь моргнуть.

– К счастью, окружение Ельцина – это не только Коржаков, но и другие, не менее близкие и понятные ему люди.

Дима усмехается: ну-ну! Похоже, мои слова его совершенно не убеждают. И тогда выкладываю «козырные» аргументы:

– Хорошая зарплата! Служебный транспорт! Любая система связи! Возможность бывать всюду, в том числе и за границей! В общем, абсолютная творческая свобода под патронажем первого лица государства.

Крайний смотрит на меня даже не с сочувствием, а как на чудака, предложившего положить жизнь на коллекционирование спичечных этикеток:

– Если тебе лично понадобится наша помощь – поможем, но хлебать казенные щи не пойдем. Больно кислые.

В общем-то, я на их согласие пойти ко мне работать и не особо рассчитывал. Что говорить об этих ребятах, если меня и самого воротит от чиновничьих порядков, причем едва ли не с первого рабочего дня. Сам не могу понять, зачем бросил столь милую сердцу газетную жизнь. Ради чего? Доходы в «Комсомолке» у меня были раза в два выше нынешних. Известности хватило бы на пару десятков здешних депутатов. Бесплатной дачей на лето мою семью редакция обеспечивала. Ездил и по стране, и за границу – всюду свои собкоры, готовые встретить, разместить, повозить, показать. Писал о чем хотел и что думал. Хотел отдохнуть – отдыхал. Хотел работать – работал. Бес попутал!

– Но в Вильнюс со мной поедете?

– А почему нет? Считай, что твои интересы и интересы «Комсомолки» удивительным образом совпали.

…В аэропорту «Внуково» пассажиров рейса, вылетающего в Вильнюс, досматривают с особой тщательностью. Мне не за что беспокоиться, все разрешительные документы на оружие у меня в полном порядке. Но Андрею Крайнему такая обыденность – предъявил да прошел! – кажется слишком унылой, не дающей, как он полагает, изначальной остроты нашему предприятию. Когда-то он окончил Львовское высшее военно-политическое училище (правда, сам называет его не иначе как «конно-балетным»), но армейской карьерой не увлекся – писал стихи, публиковался в литературных журналах, участвовал в съездах молодых писателей. Наконец, снялся в одной из заглавных ролей в картине Валерия Приемыхова «Штаны». Среди моих друзей и знакомых нет равных ему по неприятию всякого рода обыденности. Крайний – феерическая натура, эдакая причудливая смесь добродетели и порока. Рядом с ним у мужчин рождается неосознанное желание подражать, у женщин – пренебречь всеми табу и отдаться.

Приглядев стоящую у выхода на посадку стюардессу нашего рейса, молоденькую и весьма привлекательную, Андрей возгласами и жестами подзывает ее к ограждению, отделяющему досмотренных пассажиров от еще не досмотренных:

– Девушка, мы летим вашим рейсом на спецзадание. У нас с собой оружие. Что мы должны сделать?

Стюардесса смотрит на него с презрительной усмешкой: мол, знаю такие шутки, не первый день летаю!

– Вощаныч, продемонстрируй!

Подаюсь молодецкому куражу, распахиваю полы куртки и демонстрирую свои пистолеты: один – в полуоткрытой кобуре на боку, другой – висящий подмышкой. Наигранное презрение сменяется неподдельным ужасом:

– Ой! я не знаю… Сейчас! – и бежит к милиционеру.

Ко мне возвращаются степенность и рассудительность:

– Ты зачем это сделал? Мы бы и так прошли досмотр без проблем. Право же, какое-то детство!

– Ну, что ты за человек такой унылый?! Уж старый, дожил до седых волос, а жизни так и не понял! Теперь, если хочешь знать, мы полетим по высшему разряду – и накормленные, и напоенные!

Так оно и случается – всю дорогу до Вильнюса мы с Муратовым в центре внимания бригады бортпроводников. Правда, Крайнего видим уже только после посадки.

Шутки кончаются, лишь только спускаемся с трапа на землю. Мои спутники – это уже другие люди. Встречающий нас собкор «Комсомолки» Владимир Заровский, вдруг ставший Владимиром Заровскасом, которого мы еще вчера известили о своем приезде, хоть и озадачен неожиданностью нашего появления в зоне его журналистской ответственности, но старается быть традиционно гостеприимным:

– Сейчас поедем в гостиницу, устроитесь, отдохнете с дороги, после пообедаем, а за обедом согласуем программу вашего пребывания.

Муратова с Крайним категорически не устраивает такая участливость:

– Ничего с нами согласовывать не надо. Обедать мы тоже не будем. И в гостинице нам до вечера делать нечего, – и уже обращаясь ко мне: – Ты поезжай, а мы по своим делам. Встретимся вечером.

Мне нравится их боевой настрой. Только и меня не устраивает роль командировочного, которого надо занять, развлечь и ублажить, чтоб меньше совал нос в местные дела и не создавал проблем для здешнего представителя. Потому вношу свою коррективу в план Заровского-Заровскаса:

– Гостиница подождет. С обедом тоже повременим. Сейчас едем к вам в Верховный Совет. Мне надо представиться Ландсбергису и доложиться Бурбулису.

Пока Заровский ходит звонить кому-то насчет моего желания явиться в «цитадель литовской независимости», Муратов обрисовывает свой план действий на этот день: сейчас он поедет в ЦК Компартии Литвы, постарается встретиться там с его первым секретарем Бурокявичусом, после – в созданный коммунистами Комитет национального спасения. Ну, а если останется время, наведается в штаб-квартиру их оппонентов, в Саюдис.

– А ты, Андрей?

– Мой план прост – десантники, Ачалов, «Альфа», а если останется время, повстречаюсь с офицерами, которые здесь служат на постоянной основе.

– Ну, с богом?

– С богом!

…Здание Верховного Совета в его нынешнем виде походит на что угодно, только не на осажденную цитадель. Ни рядом с ним, ни на подступах к нему не наблюдается никаких признаков армейского присутствия. Несмотря на это, оно по периметру обнесено оградой, наспех скрученной-сваренной из ржавой проволоки, строительной арматуры и подвернувшихся под руку железяк малопонятного назначения. Разбросанные вдоль нее бочки, ящики и автопокрышки, видимо, должны создать у штурмующих ощущение неприступности. Но даже мне, человеку невоенному, понятно – один танк, причем не самой большой мощности, в мгновение ока разнесет этот оборонительный рубеж в пух и прах. Зрелище из разряда пародий.

Но люди внутри здания, если судить по их вдохновенным лицам, похоже, готовы стоять до последнего и искренне верят, что с минуты на минуту им суждено принять смерть от ворога лютого и кровожадного. Правда, по пути к кабинету председателя Верховного Совета нам повстречался и другой типаж защитника литовской свободы и независимости – какие-то приблатненного вида типы, одетые в одинаковые спортивные костюмы с мотней, болтающейся чуть выше колен. Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось, что сопровождающий меня литовский депутат Ярмоленко их побаивается.

С Витаутасом Ландсбергисом мне уже доводилось встречаться в Москве. Но сейчас это уже не тот парламентарий из Литвы с консерваторским образованием и одномерным саюдистским взглядом на прошлое и будущее. Тогда он только осваивался в большой политике. Сейчас, судя по манере держаться на людях и по тому, с каким пиететом на него реагируют коллеги-парламентарии, это уже состоявшийся государственный деятель, осознающий свою ведущую роль во всем, что касается Литвы, как независимого европейского государства, существующего по соседству с СССР.

Ландсбергис принимает меня не в своем рабочем кабинете, а в небольшом зале, где, как мне почему-то кажется, столуются первые руководители Верховного Совета. Во всяком случае, он очень похож на нашу белодомовскую трапезную для больших начальников. И это весьма забавно – антисоветизм литовских вождей не исключает принцип советской номенклатурной обособленности.

– Вы уже завтракали? – и, услышав мой отказ от угощения, Ландсбергис предлагает на выбор одно из двух: – Чай? Кофе?

Поскольку и то, и другое – неизменный атрибут любой беседы, соглашаюсь на кофе. Если, конечно, такое возможно в обстановке, приближенной к боевой.

– Возможно. Кофе – это последнее, что у нас иссякнет, – и, грустно улыбнувшись своей шутке, сообщает: – Борис Николаевич известил меня о вашем приезде. У нас сейчас, к сожалению, нет возможности вам чем-то помочь, но…

– Спасибо. Все, что необходимо, у нас есть.

– В самом деле? – трудно понять, обрадовало его или огорчило то, что у меня нет к нему никаких просьб. – Вот и хорошо!

В зал входит молодой человек с подносом в руках. Его отутюженный черный костюм, белоснежная рубашка и галстук-бабочка никак не гармонируют с атмосферой готового к самопожертвованию Верховного Совета. Ландсбергис, отхлебнув ароматного кофе, озабоченно произносит: «Если вашим людям что-то удастся выяснить …», и замолкает. Вероятно, думает, что слова не нужны, что я и так догадался, как в этом случае надлежит поступить. Но я играю роль тугодума и не хочу реагировать на несформулированную просьбу. В разговоре возникает неловкая пауза, которую прерывает сидящий по правую руку от спикера депутат Ярмоленко:

– Мы тут со всех сторон окружены советскими десантниками. Блокированы. Поэтому информации о том, что происходит за стенами парламента, у нас недостаточно. Вы окажите нам большую услугу, если поделитесь той, что сумеют добыть ваши люди.

Уже поднаторевший в большой политике музыкант вопросом обозначает свое отношение к высказанной просьбе:

– Вы ведь с группой приехали?

– С двумя коллегами.

Ландсбергис понимающе кивает. Похоже, Муратова с Крайним, по-приятельски согласившихся мне помочь, здесь принимают за секретных агентов. Что ж, оно и к лучшему. Может, это хоть немного собьет с моих собеседников традиционную прибалтийскую спесь.

По полутемному коридору (все лампы в здании Верховного Совета горят в четверть накала) отправляемся на поиски Геннадия Эдуардовича Бурбулиса. Ярмоленко говорит, что тот вместе с литовскими депутатами работает над текстом Договора об основах межгосударственных отношений между РСФСР и Литовской республикой. Наверное, это важное и нужное дело, но меня не перестает мучить вопрос: как же отреагируют руководители остальных союзных республик, когда узнают, что Россия признала независимость трех прибалтийских? Про Горбачева со товарищи и гадать нечего – спустят на Ельцина всех собак.

Находим Бурбулиса в противоположном крыле корпуса, в холле какого-то зала заседаний. Вместе с ним за столом, заваленным бумагами, еще четверо. Одного из них знаю – российский депутат Шелов-Коведяев, фирменным стилем которого является галстук-бабочка, за что Федора Вадимовича кремлевские журналисты за глаза называют Федором Леопольдовичем. Другой, судя по значку на лацкане пиджака – литовский парламентарий. А вот парочка, мужчина с женщиной – явно ненашенские. Правда, ведут себя напористо. Можно сказать, настырно. Так, будто они здесь самые главные и за ними последнее слово. Кто же такие и откуда взялись?

Шелов-Коведяев что-то исправляет в отпечатанном на машинке документе и передает листок литовцу. Тот, пробежав глазами по тексту, одобрительно кивает: «Да, да, так лучше». Далее следует любопытная сценка, в финале которой завеса тайны спадает, – литовец передает бумагу «настырным», те склоняются над ней, едва не касаясь лбами друг друга, внимательно читают, а прочитав, решительно отвергают предложенный российским депутатом компромисс: «Такая трактовка не отвечает основополагающему принципу суверенного равенства». Акцент и безапелляционный способ аргументации безошибочно указывает на страну происхождения – американцы.

– Геннадий Эдуардович, а эти-то что здесь делают?

– Консультанты. Из какого-то американского университета.

– А что, без их помощи невозможно обойтись?

С тех пор как Бурбулис сменил профессию преподавателя марксистско-ленинской философии на профессию политика-демократа, прошло чуть более двух дет. Но многие явления нынешней сумбурной действительности он по-прежнему рассматривает с позиций диалектического материализма, преподаванию которого у себя в Свердловске посвятил более половины прожитой жизни. Во всяком случае, американскую опеку ближайший соратник Ельцина воспринимает диалектично – как неизбежную издержку перехода к новому качеству межгосударственных отношений на постсоветском пространстве. А то, что оно уже именно постсоветское, а никакое другое, в этом у него нет никаких сомнений.

– С этими консультантами нам, в общем-то, даже проще. Не будь их, Ландсбергис каждую страницу отправлял в Штаты на экспертизу, а мы бы тут ждали по нескольку дней.

…Гостиница, в которой нас разместили, еще недавно принадлежала ЦК Компартии Литвы. Теперь ее новый хозяин – правительство Казимиры Прунскене. Но кто здесь сейчас квартирует – понять трудно. Построенная в парковой зоне многоэтажка производит впечатление необитаемой. Наверное, по причине ее почти полной безлюдности нам и предоставили два номера на этаже, где обычно селились ответственные партработники: один – для «спецпредставителя г-на Ельцина» (именно так мой командировочный статус отражен в старорежимном гостиничном формуляре), другой – для «сотрудников личной охраны, в кол-ве 2 чел.». Последнее приводит моих друзей в неописуемый восторг и дает пищу для новых, еще более изысканных насмешек.

Муратов с Крайним выглядят довольно устало. Видно, намаялись за день. Проводивший меня до самого номера депутат Ярмоленко как-то очень навязчиво выспрашивают у них про то, где побывали, с кем повстречались и что удалось узнать, но, почувствовав нежелание делиться информацией, решает откланяться: мол, у него еще в Верховном Совете куча дел. Крайнему определенно хочется позлить депутата: какие могут быть дела на ночь глядя? Тот, не уловив насмешки, разъясняет необходимость своего ухода:

– Мы сейчас на казарменном положении. Я уже который день не ночую дома. Нельзя. В любой момент может начаться штурм.

Муратов задумчиво произносит:

– И если все депутаты разойдутся на ночлег по домам, то мероприятие может сорваться: штурмовать безлюдное здание – полная бессмыслица!

Судя по недовольному выражению его лица, Ярмоленко не склонен осмеивать судьбоносность происходящего. Уже стоя за порогом, оборачивается и смотрит на меня с нескрываемым сожалением. Как врач на пациента, не желающего поверить в жаропонижающие свойства клизмы:

– О твоем приезде здесь уже многим известно. Не исключены провокации. Так что ночью будь внимателен. Гостиница практически не охраняется.

Тема моей безопасности дает спутникам уникальную возможность до филигранности отточить сатирическое мастерство. Сначала они долго, перебивая и дополняя друг друга, строят предположения о том, каким именно способом коварные злодеи покусятся на жизнь и здоровье спецпосланника самого Бориса Николаевича Ельцина, а исчерпав эту тему, устраивают диспут по поводу того, где было бы надежнее им устроить засаду – у меня в номере, под кроватью, или затаившись где-нибудь в коридоре. Заключительный аккорд делает Крайний:

– Вощаныч, ты просто обязан нам с Митей выдать оружие.

– Это еще зачем?

– Затем, чтобы в случае чего мы могли отстреливаться. Или ты думаешь, злодеев криками отпугнем? Кыш, противные, кыш!

Ужасно хочется спать. Глаза слипаются помимо воли:

– Ладно, острословы, расходимся. Надо отдохнуть.

Ночью просыпаюсь от шороха в коридоре. Открываю дверь и вижу Муратова, сидящего на стуле возле моей двери.

– Ты что тут делаешь?!

– Дежурю. Моя очередь. А ты спи, – и Муратов не был бы Муратовым, если б не съязвил по этому поводу: – Только после не отпирайся, что обязан нам жизнью.

…Завтракаю в одиночестве. Ребята еще затемно отправились каждый по своим делам. Встретимся ближе к обеду. Крайний хочет, чтобы мы вместе навестили его однокашника по военному училищу, который много лет прослужил в Литве, вышел в отставку и теперь живет с семьей в Вильнюсе. Андрей уверен, и в этом я с ним согласен, что такие отставники могут рассказать о ситуации в городе больше и лучше других, ибо общаются с обеими сторонами конфликта – с одной вместе служили, с другой вместе живут.