Текст книги "Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме"

Мы проговорили несколько часов (по пятницам посещения разрешались с трех до восьми) – Ларри расспрашивал меня обо всех подробностях моего тюремного быта. Сидя с ним за маленьким столом, я смогла ослабить бдительность, которую не теряла все эти дни, и едва не забыла, где мы находимся, хотя и описывала все детали своей новой жизни. Рядом с Ларри я чувствовала себя самой любимой и не сомневалась, что однажды покину это ужасное место. Я снова и снова заверяла его, что у меня все в порядке, и даже просила посмотреть по сторонам – неужели другие заключенные и правда кажутся такими плохими? Он решил, что нет.

В семь сорок пять Ларри и другим посетителям настало время уходить. Сердце сжалось у меня в груди – пора было покидать пузырь любви, который успел сформироваться вокруг нашего столика. Снова увидеться мы могли лишь через неделю.

– Ты получила мои письма? – спросил он.

– Пока нет, писем не было. Здесь все происходит по тюремному времени… в замедленном темпе.

Прощаться было тяжело – и не только нам. Какая-то малышка расплакалась, не желая расставаться с мамой, и отцу с трудом удалось натянуть на нее зимний комбинезон. Пытаясь найти слова, посетители и заключенные переминались с ноги на ногу. Нам всем позволили напоследок обнять своих близких, а потом они исчезли в ночи. Более опытные узницы принялись развязывать шнурки, готовясь к обыску.

Таковы уж были тюремные порядки: хочешь контактов с внешним миром? Не забывай каждый раз показывать задницу.

Этот ритуал, который в последующий год мне довелось повторить не одну сотню раз, никогда не менялся. Снять ботинки и носки, рубашку, штаны, футболку. Поднять спортивный лифчик и показать грудь. Показать подошвы ног. Затем повернуться спиной к надзирательнице, снять трусы и присесть на корточки, чтобы все было видно. Наконец пару раз кашлянуть, что теоретически заставит скрытую контрабанду выпасть на пол. Мне всегда казалось, что надзирательницы, отдающие приказ раздеваться, и обыскиваемые узницы были связаны исключительно холодными, деловыми отношениями, но некоторые женщины считали эти обыски столь унизительными, что отказывались от свиданий, лишь бы только не подвергаться этой процедуре. Без посещений я бы не выжила, так что я сжимала зубы и быстро проходила все нужные этапы. Таковы уж были тюремные порядки: хочешь контактов с внешним миром? Не забывай каждый раз показывать задницу.

Одевшись, я вернулась в коридор, находясь на седьмом небе от счастья после разговора с Ларри. Кто-то сказал:

– Эй, Керман, тебя вызывали по громкой связи!

Я пошла прямо в кабинет надзирателя, и он протянул мне шестнадцать чудесных писем (в том числе и от Ларри) и полдюжины книг. В тот день мне явно выпал счастливый билет.

На следующий день должна была приехать мама. Я могла только гадать, насколько ужасными были для нее последние семьдесят два часа, и переживала, что она подумает, увидев колючую проволоку, пробуждающую в человеке первобытный страх. Когда меня вызвали, я с трудом выстояла проверку, а после нее влетела в комнату свиданий и принялась искать глазами маму. Когда я увидела ее, все вокруг словно отошло на второй план. При виде меня она расплакалась. За тридцать четыре года я ни разу не видела у нее на лице большего облегчения.

Следующие два часа я почти без передышки пыталась заверить маму, что у меня все в порядке, что никто меня не обижает и ко мне не пристает, что сокамерницы мне помогают, а надзиратели обходят меня стороной. Присутствие в комнате свиданий других семей, в том числе и с маленькими детьми, напомнило мне, что мы не одни. На самом деле мы входили в число миллионов американцев, которые пытались разобраться с тюремной системой. Мама вдруг замолчала, наблюдая, как за другим столом родители играют со своей маленькой дочкой. Лицо мамы было так печально, что я мигом забыла о всякой жалости к себе. Хотя она и храбрилась в моем присутствии, я не сомневалась, что она проплачет всю обратную дорогу.

Часы, проведенные в тюремной комнате свиданий, приносили мне утешение. Они пролетали очень быстро – казалось, только там время не тянется бесконечно. Порой я совсем забывала о разношерстном населении тюрьмы, толпившемся по другую сторону двери, и это чувство сопровождало меня по несколько часов после каждого визита.

Но я осознавала, насколько тяжело моим родным видеть меня в униформе защитного цвета и представлять, что я испытываю в окружении чужих людей и надзирателей с их мощной системой контроля и наблюдения. Мне было ужасно стыдно, что я втянула их в этот мир. Каждую неделю мне приходилось снова и снова обещать маме и Ларри, что я справлюсь, что все будет хорошо. Видя их беспокойство и тревогу, я чувствовала себя более виноватой и пристыженной, чем в тот день, когда предстала перед судом – а стоять перед судом мне было очень непросто.

В тюрьме был свой ритм: периоды бешеной активности сменялись часами бездействия, как в школе или в отделении «Скорой помощи». В периоды активности разноязычные женщины встречались друг с другом, собирались в группы, спешили куда-то, бродили по коридорам, часто чего-то ждали и почти беспрестанно болтали – отовсюду доносилась ошеломительная разноголосица, захлестывающая всевозможными говорами, акцентами и эмоциями.

В другое время везде царила тишина… Порой тюрьма словно погружалась в сон, когда большинство заключенных отправлялись на работу, а уборщицы, уже разобравшись со своими делами, решали вздремнуть, повязать или поиграть в карты. Ночью, после десяти часов, в коридорах было тихо – лишь изредка по ним проплывали силуэты женщин в муу-муу, спешащих в туалет или к почтовому ящику, ориентируясь по далекому свету из общей комнаты, где до сих пор кто-то сидел, возможно, по блату смотря телевизор.

Я пока слабо разбиралась в причинах этих волн активности – еда, получение почты, распределение работ, выдача таблеток, торговые дни, время телефонных звонков, – но с каждым днем узнавала все больше, обрабатывала эту информацию и пыталась понять, где мое место.

Из внешнего мира стали приходить письма и хорошие книги – огромное количество хороших книг. При выдаче почты Звезда Гей-порно почти каждый день выкрикивал мою фамилию и ногой подталкивал мне пластиковую коробку с десятком книг, глядя на меня одновременно раздраженно и недоуменно. Все население тюрьмы наблюдало, как я забираю почту. Время от времени слышались шуточки: «Прочесть-то хоть успеваешь?»

С одной стороны, заключенные поражались явным свидетельствам того, что людям на воле на меня не наплевать. С другой – литературная лавина подтверждала, что я не такая, как все, что я чокнутая: «Та, с книжками». Аннет и несколько других женщин обрадовались приливу новой литературы и с удовольствием брали книги из моей библиотеки (предварительно спросив разрешения). Романы Джейн Остин, Вирджинии Вулф и «Алиса в Стране чудес» помогали мне скоротать время и не давали моему воображению скучать, но в реальной жизни мне было очень одиноко. Я с опаской пыталась наводить мосты, но подружиться в тюрьме было не так-то просто: слишком уж велика была вероятность, что новенькая вроде меня может сделать неверный шаг. Например, в столовой.

Я с опаской пыталась наводить мосты, но подружиться в тюрьме было не так-то просто.

Столовая была похожа на школьный кафетерий, который все мы вспоминаем с содроганием. На покрытом линолеумом полу стояли столы, к которым было прикручено по четыре вращающихся стула. Окна столовой выходили на задний вход в тюрьму, где были парковочные места, инвалидная рампа и старенькое, никому не нужное баскетбольное кольцо. На завтраке обычно бывало тихо – приходила только часть заключенных, в основном те, что постарше, которые уже привыкли к медитативному утреннему ритуалу, начинавшемуся в половине седьмого. Очереди за завтраком не было – ты брал поднос и пластиковые приборы и подходил к раздаче, где работали другие заключенные. Одни бесстрастно накладывали еду, другие норовили поболтать. Давали кукурузные хлопья с холодным молоком, овсянку или – если повезет – вареные яйца. Как правило, каждой из заключенных полагался еще какой-нибудь фрукт: яблоко или банан, реже – твердый как камень персик. Возле автоматов с холодными напитками стояли огромные кадки с водянистым кофе и чем-то вроде разбавленного сока.

Я взяла за правило ходить на завтрак, где тихо сидела одна, не пила ужасный кофе и наблюдала, как приходят и уходят другие заключенные, а за окнами на восточной стороне восходит солнце.

За обедом и ужином дела обстояли совершенно иначе: очередь за едой тянулась вдоль всей стены с окнами и иногда выходила даже в коридор, а шум стоял невероятный. За этими трапезами мне было не по себе, поэтому я осторожно проходила с подносом вдоль столов, украдкой ища глазами знакомое лицо и свободный стул или даже лучше – свободный стол, который можно занять. Садиться с незнакомыми людьми было рискованно. Тебя могли смерить презрительным взглядом и встретить гробовым молчанием или резким: «Здесь занято». Но можно было наткнуться и на какую-нибудь болтушку. После еды Аннет нередко подходила ко мне и говорила:

– С этой лучше не связывайся, Пайпер. Глазом моргнуть не успеешь – она уже заставит тебя покупать ей все необходимое.

От природы наделенная сильным материнским инстинктом, Аннет помогала мне разобраться с официальными правилами. Благодаря ей я наконец запомнила время перекличек и телефонные коды и поняла, когда мне можно принести свою одежду в прачечную и отдать ее в стирку. Но к большинству других заключенных – не среднего класса и не белых – она относилась подозрительно. Оказалось, в начале своего срока Аннет нарвалась на девушку, которая стала давить на жалость и просить покупать для нее кучу всего в тюремном магазине. Та девушка вообще славилась своей любовью надувать вновь прибывших, поэтому Аннет, обжегшись один раз, уже не теряла бдительности. Она пригласила меня играть в рамми-500 с ее подругами-итальянками, которые неизменно ворчливо критиковали мою слабую игру. В нескольких столах от нас чернокожие женщины гораздо живее играли в пики, но итальянки шептались, что они все мухлюют.

Аннет познакомила меня с Ниной, и та тоже взяла меня под свое крыло. Моя ровесница, она, как и Аннет, была итальянского происхождения и жила чуть дальше по коридору. Нина только что провела месяц в одиночке (она отказалась грести снег) и ждала, когда ее определят обратно в блоки. Аннет, казалось, побаивалась большинства заключенных, но о Нине этого было не сказать. Выросшая в Бруклине, она относилась к другим узницам с недоверием: «Они все ненормальные – бесят меня». Жизнь ее изрядно потрепала, поэтому Нина была довольно ушлой, забавной до жути и на удивление терпеливой по отношению к моей наивности. Я смотрела на нее щенячьими глазами и внимала каждому совету о том, как не дать себя облапошить. Мне очень хотелось узнать, кто здесь все же нормальный.

Я неплохо сошлась с несколькими женщинами из моей группы вновь прибывших (и запомнила их по именам): татуированной латиноамериканкой из нашей камеры, которая отбывала шестимесячное заключение, потому что ее поймали с шестью килограммами кокаина в машине (этого я не понимала), рыжей нахалкой, которая до сих пор причитала, насколько лучше было в тюрьме Западной Вирджинии, «хотя здесь больше нас, северян, если вы меня понимаете…»

Была еще миниатюрная Джанет из Бруклина, которая с каждым днем относилась ко мне все теплее, при этом недоумевая, с чего это я такая приветливая. Ей было всего двадцать, она училась в колледже и была арестована на каникулах, когда перевозила партию наркотиков. Она целый год отсидела в жуткой карибской тюрьме, пока ее не забрали оттуда федералы. Теперь ей дали шестьдесят месяцев – ей было суждено провести за решеткой добрую половину своей юности.

Однажды за обедом ко мне подсела другая Джанет – за пятьдесят, высокая, светловолосая и красивая. Я давно наблюдала за ней и гадала, какая у нее история. Она напоминала мне мою тетю. Джанет оказалась такой же, как я: среднего класса, осуждена за наркотики. Она отбывала двухгодичный срок за хранение марихуаны. В беседах она была приветлива, но никогда не давила на собеседниц, с подчеркнутым уважением относясь к их личному пространству. Я узнала, что она путешествовала по свету, будучи классической эко-ориентированной сторонницей мира во всем мире, преданной буддисткой, любительницей фитнеса и экспертом по йоге, и обладала тонким чувством юмора – а все эти качества особенно приятно обнаружить в сидящей вместе с тобой узнице.

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Обед в столовой был то горячим, то холодным. Лучше всего расходились котлеты вроде тех, что кладут в гамбургеры в «Макдоналдсе», и сэндвичи с жаренной во фритюре курицей. Ради курицы заключенные готовы были на все. Гораздо чаще на обед давали бутерброды с колбасой и резиновым оранжевым сыром на пшеничном хлебе и безграничное количество дешевых и маслянистых углеводов в виде риса, картошки и жуткой размороженной пиццы. Десерты были разные, иногда нам доставалась отличная выпечка, иногда покупное желе, а иногда – сомнительного вида пудинг, о котором меня предупредили: «Его раскладывают из банок, маркированных «Буря в пустыне», а если сверху плесень, ее соскабливают и раздают остальное». Немногочисленным вегетарианкам давали комковатый растительный белок – отвратительную соевую массу, которую кто-то на кухне тщетно старался сделать хотя бы условно съедобной. Обычно ее порции напоминали груды червей. Иногда добавляли зеленый лук – тогда проглотить ее становилось чуть проще. Бедная йогиня Джанет была вегетарианкой и чаще всего вынужденно практиковала воздержание.

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Ради курицы заключенные готовы были на все.

Кроме этого за обедом и ужином в нашем распоряжении был салат-бар, предлагающий порезанный салат, огурцы и сырую цветную капусту. К салат-бару регулярно подходили лишь некоторые женщины вроде йогини Джанет. Я робко здоровалась с ними, видя в них своих сестер по несчастью. Время от времени в баре появлялись другие овощи: брокколи, консервированные ростки фасоли, сельдерей, морковь и – очень редко – сырой шпинат. Их быстро разбирали и выносили из столовой, чтобы использовать для приготовления собственных блюд при помощи двух микроволновок, стоящих возле спален. Еду можно было получить только в столовой или купить в тюремном магазине – другой еды не было.

В столовой всегда работала бывшая соседка Нины по койке, которую звали Поп. Представительная дама за пятьдесят, она была женой русского гангстера и держала кухню в ежовых рукавицах. Однажды вечером мы с Ниной сидели за столом, когда вдруг ближе к концу ужина к нам подсела Поп в подогнанном по фигуре бордовом кухонном халате, на груди у нее красовалась выведенная курсивом белая надпись «ПОП». Не зная подвоха, я принялась ругать еду. Тогда я еще не догадывалась, что кто-то в тюрьме может гордиться своей работой, но в случае с Поп это определенно было так. Моя шутка о голодовке стала для нее последней каплей.

Поп пронзила меня яростным взглядом и пригрозила пальцем:

– Слушай, милочка, я знаю, ты только попала сюда и еще не понимаешь, что к чему. Скажу тебе один раз. Есть такая штука, называется «подстрекательство к мятежу». Так вот, то, о чем ты болтаешь – голодовки и прочее дерьмо, – это и есть подстрекательство к мятежу. За это можно серьезно поплатиться. За такое мигом в одиночку бросят. Мне лично плевать, но ты здесь, милочка, людей не знаешь. Услышит кто, доложит надзирателю – и тебе в два счета дадут пинок под зад. Так что послушай моего совета, следи за языком.

Сказав это, она ушла. Нина посмотрела на меня и одними губами произнесла: «Ну ты и дура». С тех пор я старалась не переходить дорогу Поп и не встречаться с ней взглядом в столовой.

Февраль считается Месяцем негритянской истории, поэтому кто-то украсил столовую портретами Мартина Лютера Кинга-младшего, Джорджа Вашингтона Карвера и Розы Паркс.

– Что-то на День Колумба здесь ни фига не было, – однажды проворчала стоявшая за мной в очереди женщина по фамилии Ломбарди.

Неужели она и правда имела что-то против доктора Кинга? Я решила промолчать. В тюрьме с минимальным уровнем безопасности Данбери одновременно содержалось около 200 женщин, но иногда их количество доходило до кошмарных 250. Примерно половину составляли латиноамериканки (пуэрториканки, доминиканки, колумбийки), около 24 процентов – белые, еще 24 процента – афроамериканки и ямайки, а оставшиеся два – пестрый набор других национальностей: одна индуска, пара арабок, пара коренных американок и одна миниатюрная китаянка, которой было уже за шестьдесят. Мне всегда было интересно, каково это, когда нет племени. В тюрьме все напоминало о «Вестсайдской истории» – держись своих, Мария!

Расизм в тюрьме процветал. Три главных блока были организованы по принципу, якобы введенному кураторами, распределявшими всех по койкам. Блок А назывался «предместьями», блок Б – «гетто», а блок В – «Испанским Гарлемом». В камерах, куда определяли новичков, все были перемешаны. Буторский считал распределение по койкам своим оружием, так что стоило перейти ему дорогу – и ты оказывался в камерах надолго. Самые немощные женщины или беременные вроде той, что я видела в день своего прибытия, занимали нижние койки, а на верхних оказывались новенькие или нарушительницы спокойствия, недостатка в которых в тюрьме не наблюдалось. Камера номер 6, куда попала я, служила палатой для больных, а не комнатой наказаний, так что мне повезло. Ночью я лежала в темноте на своей койке над храпящей полькой, слушала гул респиратора Аннет и смотрела в окна, находившиеся как раз на уровне моей постели. При свете луны мне было видно верхушки елей и белые холмы далекой долины.

Я как можно больше времени старалась проводить на улице, глядя на восток, где простиралась огромная долина реки Коннектикут. Тюрьма находилась на одном из самых высоких в округе холмов, поэтому видно было на много миль вперед – повсюду были островки леса, фермы и маленькие городки. В феврале я каждый день наблюдала восход. Я спускалась по шаткой обледенелой лестнице и шла к крытому манежу и замерзшей беговой дорожке, прогуливалась туда-сюда в своем уродливом коричневом пальто, колючей, защитного цвета шапке, грубом шарфе и перчатках, а затем заходила в холодный спортзал, где поднимала штангу, почти всегда в приятном одиночестве. Я писала письма и читала книги. Но время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Бывали дни, когда я почти не говорила, наблюдая за происходящим и держа рот на замке. Я боялась не столько физического насилия (с ним я ни разу не сталкивалась), сколько публичного осуждения за промах, будь то нарушение тюремных правил или правил других заключенных. Можно было ненароком оказаться не в том месте не в то время, сесть не туда, невольно вмешаться куда не следует, задать неверный вопрос – и тебя тут же подвергали прилюдному разносу, который устраивал либо жуткий надзиратель, либо жуткая заключенная (иногда на испанском). Я терзала расспросами Нину и делилась наблюдениями с другими вновь прибывшими, но в остальном старалась держаться особняком.

Однако другие заключенные присматривали за мной. Розмари из Массачусетса каждый день приносила мне свой «Уолл-Стрит Джорнал» и проверяла, все ли у меня в порядке. Йогиня Джанет частенько садилась со мной за обедом и ужином, и мы болтали о Гималаях, Нью-Йорке и политике. Ее ужаснула моя подписка на журнал «Нью Репаблик».

– Тогда уж и на «Уикли Стэндард» подпишись, – презрительно бросила она[4]4
  «Нью Репаблик», «Уикли Стэндард» – американские политические журналы, первый придерживается либеральных взглядов, а второй консервативных.


[Закрыть].

В один из торговых дней – торговля организовывалась по вечерам дважды в неделю, причем половина тюрьмы отоваривалась в понедельник, а другая половина во вторник – Нина появилась на пороге камеры номер 6. Деньги на мой тюремный счет до сих пор не пришли, поэтому я мылась одолженным мылом и ужасно завидовала еженедельному шопингу остальных заключенных.

– Эй, Пайпер, как насчет пивного мороженого? – спросила она.

– Что?

Я ничего не понимала и умирала с голоду. На ужин дали ростбиф с жутковатой зеленой коркой, поэтому мне пришлось перебиваться рисом и огурцами.

– Я куплю мороженое в лавке, можем залить его корневым пивом[5]5
  Популярный в США газированный напиток из коры дерева сассафрас, бывает алкогольным и безалкогольным.


[Закрыть].

Я обрадовалась и тут же огорчилась:

– Нина, я не могу ничего купить. Мне еще деньги не зачислили.

– Может, хватит уже? Пойдем.

В магазине можно было купить целую пинту дешевого мороженого – ванильного, шоколадного или клубничного. Съедать его нужно было сразу, потому что холодильника в тюрьме не было – только большой автомат для льда. Горе той заключенной, которая решит сунуть свою пинту в этот автомат и попадется на глаза другой узнице! На нее тут же обрушится шквал обвинений в ужасной антисанитарии. Этого никто никогда не делал, как, впрочем, и многого другого.

Нина купила ванильное мороженое и две банки корневого пива. Когда она принялась готовить десерт, выкладывая мороженое в пластиковые кружки и заливая его роскошным коричневым напитком, у меня потекли слюнки. Получив одну из кружек, я сделала первый глоток, и у меня над губой остались усы из пены. Ничего вкуснее в тюрьме я еще не пробовала. К глазам подступили слезы. Я была счастлива.

– Спасибо, Нина. Огромное спасибо.

При выдаче почты на меня по-прежнему обрушивалась лавина писем, каждое из которых было мне дорого. Их присылали близкие друзья, родственники и даже люди, с которыми я никогда не встречалась: друзья друзей, услышавшие обо мне и нашедшие время, чтобы черкнуть пару строк в утешение незнакомому человеку. Ларри сообщил мне, что одна из наших подруг рассказала обо мне своим родителям и ее отец решил прочитать все книги из моего списка на «Амазоне». За короткое время я получила по почте множество прекрасных открыток от моей бывшей коллеги Келли и написанных на изысканно украшенной бумаге писем от моей подруги Эрин, которые в унылом интерьере тюрьмы казались настоящим сокровищем, семь распечатанных страниц с шутками Стивена Райта от Билла Грэма, маленькую книгу о кофе, вручную проиллюстрированную моим другом Питером, и огромное количество фотографий всевозможных котов. Это были мои богатства – больше ничего ценного в тюрьме у меня не было.

Мой дядя Уинтроп Аллен III написал мне:

Пайпс,

Всем нравится твой сайт. Я поделился его адресом с несколькими друзьями и знакомыми, так что не удивляйся, когда получишь кучу книг от посторонних людей.

Я посылаю тебе словарь японского уличного сленга – как знать, когда понадобится ввернуть хлесткое словцо. Джо Ортон в представлении не нуждается, но на обложке все равно есть кое-что о нем. Еще Паркинсон – старый обманщик, изобретатель закона Паркинсона, суть которого я забыл. Хотя нет, помню, там что-то о том, что работа занимает все отведенное на нее время. Когда пройдешь всю групповую терапию, прослушаешь все лекции о безопасном сексе и изучишь все 12 ступеней, можешь проверить его гипотезу.

Еще посылаю «Государя» – мою любимую книгу старины Мака. Как и нас с тобой, его вечно очерняли.

«Радугу тяготения» все мои друзья-библиофилы считают величайшим романом со времен «У подножия вулкана». Я не дочитал ни тот, ни другой.

Прилагаю также пару плакатов, чтобы ты могла украсить стены, пока к вам не явилась Марта со своими оборками.

С уважением, Уинтроп, худший дядюшка в мире

Я стала получать письма от некоего Джо Лойи – писателя, друга одного из моих друзей, оставшихся в Сан-Франциско. Джо объяснил, что более семи лет отсидел в федеральной тюрьме за ограбление банка, что он знает, с чем я имею дело, и надеется получить от меня ответ. Он признался, что письма буквально спасли ему жизнь, когда пришлось провести два года в одиночной камере. Меня удивило, насколько личными были его послания, и растрогало их появление. Было отрадно осознавать, что на воле есть хоть один человек, который понимает, в каком сюрреальном мире я пока обитаю.

Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.

Больше меня писем получала лишь монашка. В мой первый день в тюрьме кто-то сообщил мне, что здесь есть монашка. Плохо понимая, что к чему, я решила, что какая-то из монахинь решила жить среди заключенных. Это было почти верно. Сестра Ардет Платт была политзаключенной. Она входила в число нескольких монахинь, борющихся за мир и отбывающих длительные сроки за участие в ненасильственном протесте против запуска межконтинентальной баллистической ракеты «Минитмен-II» в Колорадо, в ходе которого они проникли внутрь пусковой установки. Все уважали стойкую духом шестидесятидевятилетнюю Сестру (ее так и называли), которая одаривала нас своей безусловной любовью. Вполне закономерно Сестра и йогиня Джанет были соседками по койке, и Джанет каждый вечер укрывала Сестру одеялом, обнимала ее и целовала в мягкий, морщинистый лоб. Ее заключение вызывало особенное негодование у американок итальянского происхождения. «Неужели долбаным федералам больше заняться нечем, кроме как монашек в тюрьмы сажать?» – возмущенно восклицали они. Сестра получала огромное количество писем от пацифистов всего мира.

Однажды пришло очередное письмо от моей лучшей подруги Кристен, с которой я познакомилась в первую неделю занятий в колледже. В конверте была короткая записка, нацарапанная в самолете, и вырезка из газеты. Я развернула ее и увидела колонку моды Билла Каннингема из воскресного номера «Нью-Йорк таймс» от 8 февраля. Полстраницы занимали десятки фотографий женщин всех возрастов, рас, размеров и форм, одетых в ярко-оранжевую одежду. В заголовке значилось «Сезон апельсинов», а в приклеенной Кристен голубой записке – «Ньюйоркцы надели оранжевое в поддержку Пайпер! Целую, К.» Я аккуратно прикрепила газетную вырезку к дверце своего шкафчика и теперь, каждый раз открывая его, улыбалась при виде почерка любимой подруги и радостных лиц женщин в оранжевых пальто, шапках и шарфах и даже с оранжевыми детскими колясками. Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.