Текст книги "Злая мать. Как исцелить детские травмы и полюбить себя, если вас не любили в детстве"

* * *

Дочери злых матерей рассказывают мне об опыте, который очень отличается от опыта женщин, чьи матери просто не имели особых родительских навыков. Недавние мемуары взрослых дочерей, такие как «Замок из стекла»[15]15
  The Glass Castle. М.: Бомбора, 2022.


[Закрыть] Джаннетт Уоллс и «Не подходите к собакам сегодня ночью»[16]16
  Alexandra Fuller. Don’t Let’s Go to the Dogs Tonight.


[Закрыть] Александры Фуллер, свидетельствуют о том, что женщины, которые, похоже, проваливают все основные родительские задачи, но которые не злы и не жестоки, могут быть любящими матерями, несмотря на их очевидные недостатки.

В отличие от своих «коллег», неидеальные матери могут иногда столкнуться с тем, что им чего-то не хватает, какого-то навыка, но они находят способы это компенсировать. Когда я спрашиваю свою подругу Джейн, дочь актера Берта Лара и мать уже взрослой дочери, является ли ее собственная мать – бывшая девушка Зигфельда Фоллжет, которая, учитывая ее самовлюбленность и любовь к социальной жизни, вероятно, просто была непригодна для материнства по своей натуре – была ли она злой, то слышу категоричный ответ: «Абсолютно нет».

Ее мать – кроткая женщина с тяжелым прошлым: она была одной из четверых детей, брошенных их отцом, когда ей было два, и матерью, когда ей было четыре; и после того, как она не была усыновлена, воспитывалась бабушкой и дедушкой. «Что было необыкновенным в маме, – говорит Джейн, – так это то, что она знала и то, и то: что забота – это важно, и что она не могла в полной мере ее дать. Зато она создала домашнее хозяйство, полное людей – няни, повара, уборщицы, – которые были добрыми и любящими и которые поддерживали меня и моего брата. Она знала, что образование важно, отправляла нас в школы, лагеря, нанимала учителей для частных уроков, которые развивали нашу индивидуальность». Даже если в воспитании Милдред не хватало любви и заботы, она знала, в чем нуждаются ее дети, и, будучи матерью, делала все возможное, чтобы дать это.

К сожалению, не все достаточно анализируют свое эмоционально тяжелое детство.

* * *

Пока мне было двадцать-тридцать лет, мои отношения с матерью были похожи на рану, которая не заживает. Я продолжала бороться с ними, даже с помощью терапии – не контактировала с матерью в течение многих недель, а затем снова раздирала рану, возвращаясь к ней. До меня только недавно дошло, что моя мать ни разу не инициировала возобновление общения, и я теперь понимаю, почему: мое отсутствие давало ей чувство свободы. С ее точки зрения, я была зеркалом, которое отражало самый большой страх и неудачу: ее собственный нелюбящий скверный характер. Не видеть это отражение было важнее, чем видеть меня.

Чего хотела я, понять довольно просто: я все еще хотела завоевать ее любовь, но к тому времени я в равной мере желала получить ее признание в том, что она была не права. Ничего из этого я не получила.

Мой опыт едва ли уникален. Множество женщин подтверждают, как сильно ощущается голод по материнской любви, особенно в мире, где эта любовь окутана мифами. Надежно привязанная дочь любящей матери может возвратить свою точку опоры после случайной оплошности ее матери, ненадежно привязанная дочь – не может. Однако гнев всегда сменяется надеждой на то, что мама изменится.

Жизненный путь нелюбимой дочери в корне отличается от пути любимой. Невозможно переоценить влияние матери на формирование ребенка, и злые мамы, возможно, приносят даже больше негативного влияния, чем позитивного влияния приносят добрые и любящие мамы.

Отношение матери к ее дочери не только формирует раннее самосознание, но также является и шаблоном для построения последующих взаимоотношений в ее жизни. Помимо отношений, самый большой вопрос, который встает перед дочерью – «Точно ли я смогу быть не такой матерью, как моя?» Почти все дочери, у которых я брала интервью, с осторожностью относились к перспективе заведения детей.

Как Хоуп Эдельман красноречиво отметила, дочери, которые теряют матерей рано, еще сильнее чувствуют горе, когда обзаводятся собственными детьми. Дочери злых матерей, в свою очередь, сталкиваются с задачей, которая в некоторой степени является еще более трудной. Если лишенные матери дочери вынуждены самостоятельно разобраться с материнством, не имея примера перед глазами, то вторые должны сознательно отказаться от материнской модели, а также манеры поведения, которую они изучили и усвоили в их детстве. Они должны изучить то, как быть матерью, с нуля. И это непросто.

Элла вышла замуж за человека, который впоследствии стал отцом ее дочерей, но она ждала больше десятилетия, чтобы завести детей: «У нас было трудное детство, и мы знали, что должны внести некоторые сознательные изменения, чтобы не повторить ошибки наших родителей. При этом я всегда обожала детей и, будучи молодой девушкой, чувствовала, что меня ценят, когда я сижу с ними. Но моя мать внушала мне, что со своими я не справлюсь и мне будет нужна постоянная помощь. Я знала, какие ценности хочу своим детям привить, но боялась, что не разберусь, как это правильно сделать». Элла с мужем ходили на курсы для родителей, и только когда они стали лучшими в группе, то почувствовали, что готовы к детям. «При рождении каждой из своих дочерей, я чувствовала, что это дар. Они не принадлежали мне и не были моим отражением. Я совершала ошибки, но, в отличие от своей матери, я извинялась за них, понимая, что сила в принятии и поддержке, а не в критике. Я поняла, что если дарю своим детям любовь, которая не зависит от их достижений, то они чувствуют себя в безопасности, что они достаточно уверены в себе, чтобы продолжать учиться, продолжать ошибаться». Но даже по мере развития Эллы в сфере материнства, отношение ее матери к ней оставалось неизменным, психологический рост Эллы продолжал сосуществовать со старыми конфликтами.

Для некоторых женщин поведение их матерей (в котором не было того, что на самом деле должна давать мать дочери) послужило образцом недопустимого поведения.

Линн пишет мне по электронной почте: «Я целенаправленно сосредоточилась на каждой своей потребности из тех, что не удовлетворила моя мать, сфокусировалась на том, как сама могла бы удовлетворить эту потребность у своего ребенка. С помощью психотерапевта, на протяжении долгих лет я осознавала, как сильно пострадало мое самоощущение из-за нежелания матери слушать меня или считаться с моим мнением. Я всегда уважала свою дочь как отдельную от меня личность, чего не делала никогда моя мать». Другая женщина, мама двух взрослых дочерей двадцати одного и двадцати трех лет, чья мать отчуждалась эмоционально в детстве и юности, пишет о том, как сильно они близки с ее дочерями и насколько это отличается от ее отношений с собственной матерью. Она продолжает: «Но мои родительские навыки пришли сами собой. Это не то, над чем я сознательно работала или о чем читала. Я любила дочерей, уважала их, мне хотелось быть с ними больше, чем с кем-либо еще».

Я так же ощущала, что мой детский опыт направил меня в материнстве. Я знала, как не следует делать. Так как моя мать никогда не слушала меня, я стала, по крайней мере для своей дочери, внимательным и чутким слушателем.

Однако не каждая такая история – история успеха, как признается Барбара: «Моя мать ничего не сделала для меня, и поэтому я делала все для своей дочери, чтобы ее детство было “идеальным”, в отличие от моего. Я не понимала, что в попытках наверстать упущенное из своего детства, я упустила своего ребенка из виду. Своим контролем я душила ее. Только кризис переходного возраста и подростковый бунт заставили меня понять, что мне нужна помощь в ее воспитании».

Эти истории невероятно важны, потому что они позволяют нам заглянуть за рамки мифов о материнской любви с упрощенными формулами для описания таких сложных и важных отношений. Истории злых матерей не всегда являются самыми вдохновляющими, но тем не менее в них есть выводы, нужные всем нам. По-своему они показывают в новом свете стороны отношений матери и дочери, что очень важно.

Уже заезженный сценарий

Когда Голливуд берется за экранизацию отношений «мать – дочь», даже за самые сложные из них, счастливый конец в них неизбежен. Даже в историях о проблемных матерях и дочерях – вспомните фильмы «Язык нежности», «Открытки с края бездны», «Где угодно, только не здесь», «Перекати-поле» – они неизменно завершаются мажорным аккордом любви и примирения. В реальной жизни так происходит не всегда, но все равно чертовски трудно отказаться от идеи безусловной любви, от этого уголка оставшегося рая в непостоянном мире.

Однажды утром в феврале 2001 года у меня зазвонил телефон. Я подняла трубку, в которой услышала голос моего брата.

– Мама умирает, – сказал он. – Я подумал, может, ты захочешь навестить ее.

На тот момент я не видела свою мать и не разговаривала с ней более десяти лет; на самом деле я даже не знала, что она болела.

– Она просила об этом?

В трубке воцарилось молчание, затем он откашлялся:

– Нет, – сказал брат, – она не просила.

– Она хоть раз говорила обо мне за последние месяцы или годы? – спросила я.

Последовала еще одна пауза, а затем прозвучало слово «нет». Последовала еще одна пауза, а затем он сказал:

– Я подумал, что ты, возможно, все равно захочешь навестить ее. Она то приходит в сознание, то снова теряет его. Не думаю, что ей долго осталось.

Я поблагодарила его за звонок, пожелала удачи и сказала, что перезвоню.

Я позвонила друзьям, родственникам, своему психотерапевту, и вердикт был один: я должна идти. Разум подсказывал, что я в долгу перед ней, потому что она дала мне жизнь, и, кроме того, увидев ее и попрощавшись, я бы «успокоилась». Мой психотерапевт – женщина, которой я искренне восхищалась, – была категорична, сказав мне, что я никогда не прощу себе, если не пойду. Конец этой истории, по ее словам, был слишком важным. Возможная сцена, которую она описала, – сцена окончательного примирения и взаимных признаний в любви – довела меня до слез в ее кабинете.

Мои самые близкие друзья подчеркивали, что, выполнив этот последний «дочерний долг», я буду чувствовать себя хорошо. Даже несмотря на то, что мать все эти годы вела себя отвратительно, этим жестом я бы раз и навсегда доказала, что совсем не похожа на нее.

Все были отзывчивы, добры, говорили, что так бы и поступили, потому что хотели, чтобы я была довольна своим выбором. Я знаю, что каждый из них хотел как лучше. Но ни у кого из них не было такого детства или таких родителей, как у меня. В конце концов я осознала, что они ничего не понимают.

Сцена, которую я себе представила, была далека от голливудских или от той, что мне описала психотерапевт. Я увидела себя у ее кровати говорящей, как обычно с ней говорила, но она не могла меня услышать. Да, возможно, теперь она меня не слышала по другой причине, но это все уже до боли знакомо. Я бы стояла там в слезах и задавала бы все тот же вопрос, на который бы не получила ответа, – «Почему ты меня не любила?». Но в этот раз ее молчание длилось бы вечность. А маленькая девочка внутри меня снова была бы там, снова искренне надеясь, что вот теперь-то мама меня полюбит.

Я не пошла. Проигнорировала все советы и не пошла, самостоятельно сделав этот выбор, полностью осознавая все последствия.

Я понимаю, что такое знать никто не хочет. Но это нужно знать, так же нужно, как знать про прощения, примирения и все такое. Каждая из подобных историй – свидетель. Свидетель того, что происходит, если мать не может любить свою дочь так, как нужно дочери, чтобы ее любили.

Миф о материнской любви охватывает наши представления о семье и других отношениях сложностью и простотой одновременно. Этот миф не один, больше похож на «главную» матрешку, которую, если раскрыть, показывает куклу поменьше внутри себя. Это самая подходящая метафора, так как эти русские куклы называются матрешками или «матушками», символизируя собой материнство. Счастливое кукольное лицо говорит об исключительных удовлетворении и радости от материнства. Внутри самой большой куклы заключен миф об абсолютной любви, свободной от эмоциональной двойственности, что, в свою очередь, поддерживает миф о матери как о самоотверженной, чуткой, не имеющих собственных потребностей женщине. Внутри еще один миф, говорящий о том, что материнство – инстинкт, что все женщины заботливы, каждая должна и может быть хорошей матерью, при этом отодвигая на задний план чувства тревожности и беспокойства, а их испытывает даже любящая мать, когда чувствует себя бессильной перед вызовами, которые бросает материнство. Внутри этой куклы еще одна, поменьше, – отрицание сложности материнства на всех его этапах, причем как со стороны самой матери, так и дочери. А внутри самой маленькой куклы миф, пропитанный особой силой и ядом, что способны изменить картину семьи в целом и отношения между братьями и сестрами. Это миф, говорящий о том, что любая мать любит своих детей одинаково, отрицая влияние личности и то, в каком состоянии находится женщина, когда рождается ее дочь.

Эти мифы и формируют матерей, любых – любящих или нет. Они мешают видеть полную картину о том, как поведение матери может помочь или навредить, а также навязывают матерям недостижимый идеал. Так же эти мифы мешают дочерям нелюбящих матерей делиться своими переживаниями, не испытывая чувства вины или стыда, а это делает их путь женщины труднее. В совокупности эти мифы – основа для одного из самых окаменелых социальных табу, они препятствуют открытому обсуждению того, что происходит, если мать не любит (или не может любить) ребенка, которого она родила.

Надеюсь, что данная книга поможет это изменить. Точка зрения, представленная на этих страницах, принадлежит дочерям, а не матерям. И хоть эта книга намеренно односторонняя, а истории дочерей являются здесь главными, и их переживания были освещены во всей полноте, я все же изо всех сил старалась не демонизировать женщин, которые были нелюбящими или злыми, и надеюсь, что мне это удалось. Слово «грубая» по отношению к матери, как я несколько раз говорила на страницах этой книги, очевидно, не является медицинским анамнезом, а скорее означает отказ матери от признания и принятия ответственности за свое обращение с ребенком, отказ изменить свое поведение. Не реагируя на жалобы и замечания своей дочери, мать подрывает как реальность переживаний своего ребенка, так и свое собственное самоощущение. В большинстве случаев я намеренно исключала истории матерей, которые, судя по всему, страдали какими-то психическими заболеваниями.

Стоит отметить, что я не являюсь ни психотерапевтом, ни социальным исследователем, поэтому истории в этой книге читаются немного по-другому, чем если бы я была кем-то из них. Истории здесь не представляют собой опрос или социальную выборку, они нужны для иллюстрации взаимосвязи, о которой нам говорит наука.

Почти каждая из женщин, с которыми я говорила и у которых брала интервью, задала мне один и тот же вопрос: стала бы я писать эту книгу, будь моя мать еще жива? Ответ – да. Потому что на этих страницах нет ничего из того, что я бы не высказала ей в лицо. Но в то же время нужно помнить, что их матери, да и моя, были так же дочерями. Как тонко подметила Эдриенн Рич: «Трудно писать о собственной матери. Что бы я ни написала, это моя история, мое видение прошлого. Было бы точнее, расскажи она свою историю, которая бы обрисовала картину с другой стороны. Но и в ее, и в моей картинах есть темные пятна. Прожигающие пятна гнева».

Глава вторая
Моя мама и мама моей мамы (Материнская линия)

Важность отношений девочки с матерью прослеживается как в ситуациях отсутствия, так и наличия эмоциональной связи. Когда мама и дочь наконец находят общий язык, их связь может принести много положительных эмоций и глубокое ощущение удовлетворения, что обогатит жизнь обеих. Но когда связь нестабильна или отсутствует вовсе, отношения продолжают влиять на дочку разным образом: как подсознательно, так и осознанно; дочка может понимать это или нет. Нить, связывающая два поколения женщин, постоянна, будь это забытая связь, усиленная совместным пережитым опытом, или же едва ощутимый исключительно биологический синапс, при котором любовь сдерживается, а злость и зависть проявляются.

Отношения между матерями и дочерями имеют такую психологическую глубину и такую важность, какие отличают их от отношений мамы и сына или от любых других отношений в жизни женщины. Как подмечают Барбара Закс и Стефан Потлер: «Для каждой женщины ранние взаимоотношения с матерью становятся фундаментом для построения всех последующих отношений в ее жизни». Каждая мама также является и дочерью – этот факт кажется простым и понятным только при поверхностном рассмотрении.

Вне зависимости от того, что нам твердят мифы о материнстве и безусловной любви, способность женщины любить не врожденная, а приобретенная, скорее даже выученная. Прямо как по саду можно увидеть, насколько хорошо за ним ухаживает садовник, внутренний мир женщины и ее способность любить отражает то, сколько внимания она получила от родителей. То, чему она научилась от любви матери (и отца), влияет не только на то, любит ли она сама себя, своих братьев и сестер и партнера или мужа, но и на то, какая она мать и как воспитывает дочку. Ли – ей пятьдесят шесть, она мама двух девочек-подростков – рассказывает о том, что было обычным делом последние два поколения ее семьи: «Моя бабушка была очень критичной и своенравной. Она была высокой, красивой и талантливой женщиной. Она рисовала по ткани задолго до того, как это вошло в моду, она была переводчицей и продавала косметику. Но эмоционально она была очень недоступной. Они не находили общий язык с моей мамой, которая переехала от нее сразу же, как поступила в колледж. Поэтому неудивительно, что она тоже выросла эмоционально отдаленной. Ее не учили объятиям, даже сейчас внукам нужно обнимать ее первыми. Как и ее мать, моя гиперкритична; все должно быть либо как она скажет, либо никак. С бабушкой всегда была ясно: что принадлежит ей, будет принадлежать ей до конца. Подростком я отучалась принимать от нее подарки. Воспоминание, которое первым приходит на ум, это то, как я открывала рождественский подарок и услышала: “Ух ты! Всегда хотела себе такую штуку”. Я тогда не поняла, что должна сделать, отдать ей свой подарок?..» Ли выдерживает небольшую паузу и продолжает: «Так что неудивительно, что моя мама очень критична, учитывая характер моей бабушки, и мне иногда интересно, было ли иметь детей выбором моей мамы или она просто не знала, что их можно не заводить».

Элеонор – пятидесятипятилетняя терапевт, которая выросла на Западном побережье. Оба ее родителя работали на фабрике, подбирая смены таким образом, чтобы, пока один работает, другой сидел с ней. Ее родители были очень разными. Элеонор рассказывает: «Мой папа считал меня лучшим, что когда-либо с ним приключалось. Он был счастливым и добрым человеком, даже если проявлял строгость и требовательность к моим достижениям, я всегда знала, что он любит меня и заботится обо мне». А вот мама – совсем другое дело: «Когда я росла, моей маме было все равно на мои эмоциональные потребности, иногда даже – на физические. Она меня никогда не слушала и не слышала. Я говорила, что голодна, а она все равно убирала еду, как будто я ничего не говорила. Я помню чувство, которое я испытывала, даже будучи совсем маленькой, что меня как будто не существует. Когда мы были дома одни, мы никогда не разговаривали, если только не по делу, например, готова ли я идти на танцы. Единственный вопрос, который она мне задавала, когда я приходила домой со школы, это что я ела на обед – ничего более личного. Основное чувство, которое ощущалось между нами – это пустота, которая заставляла меня думать, что я не имею значения или, того хуже, что меня вообще не существует». Элеонор на минуту замолкает и добавляет: «Когда я была ребенком, ее безразличие заставляло меня чувствовать себя нелюбимой. В то же время я пыталась заслужить ее одобрение разными достижениями. Я чувствовала ответственность за то, как она ко мне относится».

На поверхности и для внешнего мира мама Элеонор казалась именно такой, какой должна быть мать: глубоко верующая трудолюбивая женщина с умницей-дочкой и красивым ухоженным домом, с хорошими и заботливыми соседями. Это изолировало Элеонор еще больше: «Я была совсем одна в попытках понять свое детское несчастье. Никто об этом не знал – даже мой папа. Когда я подросла, мама оставалась отстраненной от моей жизни, но при этом умудрялась в нее лезть. Когда ей было нужно, она пользовалась мной, чтобы почувствовать себя любимой. Она хотела меня обнять, а я злилась, потому что знала, что мотивацией была не любовь ко мне, а потребность почувствовать себя любимой». Неспособность ее матери быть эмоционально привязанной к ребенку повлияла на Элеонор во многом: «Меня легко было контролировать через мнение других людей. Я вступила во взрослую жизнь без понимания личных границ. Я либо была очень отдалена от людей, либо, наоборот, слишком сильно привязывалась – золотой середины не было. Мне потребовалось много времени, чтобы отделить себя от других». Терапия и долгий крепкий брак с мужчиной, который, по словам Элеонор, «с ума по ней сходил» и который вырос в большой любящей семье, помогли ей прожить свой опыт и стать любящей мамой сыну и дочке, с которыми они очень близки сейчас. «Я не знала, как быть мамой, – признается Элеонор. – Я знала только, как не быть ею».

Иногда межпоколенческие паттерны могут складываться за счет боли потери, которую мать пережила в детстве. Джорджия, пятидесятидвухлетняя мама двадцатилетней дочери и пятнадцатилетнего сына, рассказывает о своей маме так: «Моя мама не была прямо злой, скорее просто очень травмированной. Она никогда не видела свою мать, потому что та умерла сразу после ее рождения; у нее была мачеха, прямо как в “Золушке”. Ей было страшно, одиноко, она боялась окружающего мира и чувствовала себя потерянной. Когда она сама стала матерью, ее спасли невероятные инстинкты и сильная творческая натура, и она вырастила трех дочерей. Я – самая младшая из них. Очевидно, что она черпала большое чувство силы и уверенности в себе в заботе о нас, в том, чтобы поступать по отношению к нам правильно, быть милой и веселой. Но она черпала все эти чувства из наших отношений, и поэтому, вместо того чтобы отдавать нам, она забирала. Не злобными и жестокими способами, а просто тем, что она всегда была центром внимания, забирая лавры за все наши успехи. Она хотела, чтобы ее знали и любили, чтобы говорили, какая она невероятная, важная, талантливая, красивая, умная, способная. Поэтому нас она такими качествами не наделяла. Это оставило меня, младшую – последнюю, кто мог потешить ее чувство собственной важности, – недолюбленной, без здоровой материнской поддержки и похвалы. Я была рядом с ней, но в более глубоком смысле ее не было рядом со мной».

Она рассказывает мне случай, который отображает модель психологического обмена между матерью и ребенком в ее семье: «Мне было около десяти лет, мы были на кухне. Я обижалась на нее, потому что она постоянно велела мне учить уроки. Она мыла посуду и, в ответ на мое негодование, начала плакать, и сказала: “Я хочу уйти, я хочу умереть”, это было страшно. Вот так она реагировала на любые мои возражения. Я не могла ей слово поперек сказать не чувствуя ответственности за ее эмоциональное состояние и за ее жизнь».

Джорджия продолжает объяснять: «Темная бездна в моей матери стала брешью во мне, и я хожу ожидая, когда кто-то скажет мне, что я великая, талантливая, красивая, умная, сексуальная. Моя потребность в этой проверке часто затуманивает мой разум». Сейчас, будучи взрослой и после многих лет терапии, она наладила эти отношения, ее связь с матерью сильна, но последствия детства остаются. Она говорит, что у нее есть шрам, который временами все еще держит боль, а в другие моменты кажется полностью залеченным.

В другой семье модели двух и более поколений продолжаются до тех пор, пока они не будут наконец переписаны нелюбимой дочерью, которая найдет способ все простить и реанимировать. Элизе тридцать восемь, она мать девятилетней девочки. Выросла в Орегоне, единственный ребенок подрядчика и секретарши, которые развелись, когда ей было четыре. Она прожила с матерью два года после развода родителей, но переехала к отцу, когда ей было шесть лет, потому что «в то время он был в лучшем положении, чтобы воспитывать меня». Она не помнит, чтобы мать была рядом, когда она росла: «Я никогда не могла понять, почему мама не хотела быть рядом. Я чувствовала, что в моей жизни не хватает той части, которую могла бы заполнить только она». У самой матери Элизы была мама, которая была жестока к ней в детстве, и, хоть они и поддерживали контакт, и это были теплые взаимоотношения, мать Элизы все еще чувствовала большую нестихаемую боль по этому поводу. В подростковом возрасте Элизе стало еще труднее, когда ее мать снова вышла замуж и родила двоих других детей, а отец стал алкоголиком: «Моя мать больше старалась быть в моей жизни, но я часто закрывалась от нее. Я не была рада ее новой жизни, и у меня было много обид. Она близка с двумя другими детьми – могу сказать, что у нее хорошие отношения с ними – и они ближе к ней, чем я когда-либо была. Повзрослев, я почувствовала себя в стороне, потому что они были семьей, которой у меня никогда не было».

Элиза вышла замуж, родила дочь и, по иронии судьбы, развелась с мужем, когда дочери было четыре – столько же, сколько и ей, когда развелись ее родители: «Но все было совсем иначе. Я решила, что буду той мамой для своей дочери, которой у меня не было в детстве. Я быстро поняла, что буду нежной, эмоционально открытой, и мы будем в близких отношениях. Когда мы расстались с бывшим мужем, то поклялись быть рядом и поддерживать хорошие отношения, чтобы вместе воспитывать нашего ребенка». Что очень важно, Элиза и ее мать восстановили свои отношения после терапии, которую она начала, будучи еще молодой: «На терапии у нас было множество долгих царапающих разговоров о наших отношениях. О том, как она относилась ко мне, как я относилась к ней, что чувствовала я и что чувствовала она. Я узнала много того, чего до этого не знала. Например, я никогда не осознавала, что отец во многом саботировал наши с матерью отношения, рассказывая то, что он сам ненавидел в ней. Мама рада, что сейчас проводит время со мной, и именно теперь я ощущаю, что она безусловно рядышком, что она счастлива быть здесь. И что она действительно хочет поддерживать отношения со мной и моей семьей».

Как модели взаимоотношений, так и способы совладания с ними могут передаваться из поколения в поколение женщинам, как это было показано в случае, рассмотренном семейным терапевтом Бетти Картер. В семье, которую она описывает, по меньшей мере три поколения женщин (но, возможно, и больше) конфликтовали с матерями в течение всей своей жизни. В каждом из поколений отец воспринимался как идеальный и открытый человек, к которому дочь испытывала большую симпатию (ведь он был обременен браком с такой ужасной женщиной), и как союзник против матери. На протяжении трех поколений «решением» проблемы кризиса в отношениях матери и дочери было прекращение этих отношений. Картер отмечает, что в каждом последующем поколении отрешение использовалось как способ справиться с тревогой от этих отношений. Пациентка Картер, на то время тридцатилетняя доктор, так же как и ее мать, и бабушка, прекратила общение со своей матерью и другими родственниками.

Как нейропсихология, так и теория привязанности раскрывают, почему во многих случаях (но не во всех) злые, эмоционально закрытые или нелюбящие матери сами являются дочерями женщин, которые не смогли совладать со своим потребностями. Мы учимся тому, как любить и кого любить, у наших первых учителей – наших родителей, причем скорее специфичными способами, чем неспецифичными.

Несмотря на то что каждый ребенок рождается со всеми необходимыми «заводскими настройками» на понимание любви и взаимосвязей, он не может самостоятельно их наладить, чтобы ощущать эмоции. И с этой точки зрения, казалось бы, незначительные жесты мамы имеют неожиданно большое значение, а отсутствие последовательного, налаженного материнства влияет еще больше. Смотреть глаза в глаза ребенку, прикасаться к нему и поглаживать его, ворковать и мурлыкать с ним – не просто демонстрация материнской привязанности, это важнейшая часть того, что является «процессом формирования жизни», толчком, который необходим лимбической системе мозга, чтобы понимать любовь. Как пишут Томас Льюис и его коллеги: «Если мать может хорошо понимать чувства своего ребенка, если она может уловить его внутренние состояния и понимать, что он чувствует, – то он тоже станет искусным в чтении эмоционального мира». И наоборот, если родитель не способен уловить состояние своего ребенка или взаимодействовать с ним, то и результат будет совсем другим.

Многое из того, что ребенок узнаёт о своих чувствах, он узнаёт от чувств других людей, например наблюдая за выражениями лица своей матери и ее эмоциональными реакциями, как объясняют Томас Льюис и его соавторы. Его пример, приведенный здесь, знаком каждому, кто когда-либо близко общался с малышом или был свидетелем подобного на детской площадке. Малыш падает, а затем, за долю секунды до того, как отреагировать на свое падение, конечно, при условии, что он не поранился на самом деле, он посмотрит на маму. Если на лице матери беспокойство, ребенок заплачет, если она улыбнется ребенку, то и он улыбнется. Резонанс необходим для того, чтобы малыш впервые осознал свои собственные чувства. Парадоксально, но первое представление человека об эмоциональном опыте является копированием.

То, насколько необходим этот резонанс для физиологического и эмоционального развития ребенка, показывает то, что происходит, когда этого резонанса нет или же он неустойчив. Лимбическая связь фактически стабилизирует нервные ритмы ребенка; в результате сердечные ритмы детей с налаженным резонансом более стабильны, чем у детей с неналаженным. Также у младенцев матерей, находящихся в депрессии, в четыре раза больше шансов умереть от СВДС[17]17
  Синдром внезапной детской смертности.


[Закрыть], чем у младенцев со здоровыми матерями. Когда очень маленькие дети лишены родительской эмоциональной стимуляции в течение долгого времени, результат на самом деле может быть необратимым, поскольку еще не совсем развитая нервная система «впадает в хаос».

В первые годы жизни младенец накапливает эмоциональные знания – «впечатления о том, на что похожа любовь», прежде чем сформировать воспоминания о событиях. Эти впечатления одно за другим возникают в процессе испытания ощущений; с накоплением опыта нейронная память сжимает эти впечатления, каждое из которых «легковесно», и потом превращает в то, что Льюис и его соавторы называют «плотным отпечатком». Как они объясняют: «Именно концентрированное знание шепчет ребенку под завесой сознания, рассказывая ему, что такое отношения, как они функционируют, чего от них ожидать, как их вести». Когда родитель относится к своему ребенку с «любовью в самом здоровом ее проявлении», как это описывает Льюис, то есть когда родители ставят потребности ребенка превыше всего, ошибки прощают, проявляют достаточно терпения, не обижают и успокаивают, насколько это возможно, – тогда именно так ребенок будет относиться к себе и к другим. Это безопасная привязанность. И наоборот, если эти нейронные впечатления показывают совершенно иную картину, где «потребности ребенка не имеют значения, или там, где чрезмерная любовь удушает, а автономия недопустима», именно так ребенок будет относиться к себе и к другим. Это привязанности, которые могут быть избегающими, амбивалентными или неорганизованными по своей природе.