Текст книги "Злая мать. Как исцелить детские травмы и полюбить себя, если вас не любили в детстве"

Свет мой зеркальце, скажи… мне всю правду о Белоснежке

Выросшие на диснеевских мультфильмах, большинство из нас слышат фразу «Свет мой зеркальце, скажи, кто на свете всех милее?..», – и первый образ, который всплывает в голове, – это образ злой мачехи с ее совершенно белым лицом, алыми губами из анимационного фильма – побочного продукта Диснея «Белоснежка». Но, как и другие народные сказки, собранные братьями Гримм, их первоисточник – самая первая версия истории, опубликованная в 1812 году, – повествовала не о злой мачехе, а о взаимоотношениях «мать – дочь», ведь именно родная мать Белоснежки была ее завистливой антагонисткой. В оригинальной версии прекрасная королева, которая уколола палец во время шитья и пожелала ребенка «белого как снег, алого как кровь, с черными как уголь волосами», рожает Белоснежку. Это собственная мать Белоснежки, которая, одержимая собственной красотой, проверяет свое волшебное зеркало, когда Белоснежке семь лет, а услышав, что ее дочь, а не она всех милее на свете, изо всех сил старается, чтобы ее убили на протяжении всей сказки, пока в конце добро не победит зло. Около 1819 года братья Гримм отправили в коллекцию очередных табу психологическую истину, отраженную в оригинальной народной сказке – о потенциальном соперничестве между матерью и дочерью, или материнской зависти, – заставив «настоящую» мать умереть после родов, а на ее место поставив злую мачеху.

Почти триста лет спустя тема материнской зависти остается замалчиваемой, но это не значит, что ее не существует. В 2007 году журналистка Шарлотта Филлипс, работавшая в лондонской «Таймс», затронула эту тему в статье под названием «Когда зеленоглазый монстр становится мамой». Филлипс начинает с показательного анекдота: в неосторожный момент, за чашкой кофе с друзьями, она признается: «Я бы предпочла глотнуть яда, если бы моя старшая дочь преуспела в своем давнем стремлении написать бестселлер». Реакция других женщин была молниеносной: «Коллективный вздох этих матерей был достаточно сильным, чтобы осушить стакан моего капучино». Упс.

Но более интересными, чем сама статья, были отклики на нее женщин со всего мира, около тридцати из них были размещены на веб-сайте газеты, и почти каждый был благодарностью за освещение этой темы. Многие из этих женщин писали не только о ревности или зависти со стороны матерей, но и о том, как принижение их матерями того, кем являлись их дочери – их достижений, индивидуальности или внешности – сосуществовало с их желанием материнского одобрения. Одна женщина написала: «Я выросла с безумно завистливой матерью, которая упивалась моими неудачами, некоторые из них были подстроены ею же. Она украла из моего гардероба одежду, которая подчеркивала мои достоинства, и унижала меня при людях, но я все еще хотела понравиться ей». Еще один комментарий: «У меня был такой же опыт с завистливой матерью. Ребенком я чувствовала мамину неприязнь, поэтому очень старалась заслужить ее одобрение. Когда я получала хорошие оценки и стипендию, она ненавидела меня все больше и больше. Я истолковала это как то, что все еще недостаточно хороша, и этот круг продолжался и продолжался, и лишь несколько лет назад я поняла, что матери должны гордиться своими детьми, независимо от их достижений, и какие бы чувства моя мама ни испытывала ко мне, это не моя вина. К сожалению, я все еще жажду ее одобрения и очень завидую хорошим отношениям других девушек с их мамами». Писательница-феминистка Филлис Чеслер, пишущая о своей собственной матери, предполагает, что завистливая мать унижает свою дочь, чтобы спасти саму себя от унижения: «Когда-то, давным-давно, я, возможно, и была маленькой маминой принцессой, которую она одевала, чьи волосы заплетала в косу, – но потом она отдалилась от меня, а я – от нее, и мы продолжали увеличивать это расстояние. И что бы я ни делала, пытаясь завоевать мамину любовь или одобрение, этого никогда не было достаточно, потому что все, чего она хотела, – это чтобы я была под ее тенью. Она любила меня, но вот таким примитивным образом. И такую любовь я не выдержала». Чеслер рассказывает, что ее мать просто хотела, чтобы она была больше похожа на нее – делала тот же выбор, что и она. Ее мать была женщиной, которая всегда ставила на первое место свою семью, а не себя.

То, что Чеслер интуитивно понимает, психологи подтверждают, объясняя, как зависть и ревность отражают собственное «я», но не объект зависти. Как объясняют Питер Саловей и Александр Ротман, ревность и зависть носят сугубо личный характер. (Да, снова это слово). Они пишут: «Мы не завидуем случайным качествам. Мы также не всегда ревнуем, когда наши возлюбленные флиртуют со случайными людьми. Скорее всего, зависть и ревность будут ощущаться там, где мы особенно чувствуем свое самоопределение, которые ранят и без того больные места. Точно так же мы, скорее всего, будем испытывать ревность, когда отношениям угрожает не просто кто-то, а тот, перед кем мы чувствуем себя неполноценными в “какой-то области, которая особенно чувствительна для нас”. Эти области являются центральными для самооценки и самоопределения».

В семье моей матери этими областями были физическая красота и материальные ценности. Портрет моей матери, написанный, когда ей было семнадцать, висел над буфетом в квартире моих бабушки и дедушки в Амстердаме на самом видном месте над обеденным столом. Я всегда думала, что художник, должно быть, был более чем немного влюблен в нее, потому что черты ее лица смягчены, а манера поведения идеализирована. На портрете она – сама нежность и свет. Я помню, как сидела за столом со своей бабушкой, когда мне было лет шесть или около того, и в какой-то момент вдруг подняла глаза на портрет и сказала: «Мама была такой красивой». Моя бабушка, не сказав ни слова, вышла из-за стола и ушла. Я осталась на месте, гадая, что же такого сделала. Прошло, как мне показалось, немало времени, прежде чем бабушка вернулась с коробкой фотографий, которые выложила на стол.

Там были фотографии самой бабушки, которых я никогда раньше не видела, – отдельные студийные портреты, сделанные в период ее молодости. На взгляд моего ребенка, эти изображения не имели никакого сходства с той грузной женщиной пятидесяти лет, которая сидела рядом со мной, с уложенными седыми волосами, жестким корсетом, делавшим ее стройнее, и выражением постоянного недовольства на лице. Даже украшения, которые она носила днем и ночью, – жемчуга, в которых она спала, чтобы сохранить их блеск, множество золотых браслетов, которые она никогда не снимала, бриллианты, сверкавшие на ее пальцах, – совсем не смягчали ее. Нет, эта молодая женщина с длинными волнистыми волосами, собранными в пучок на голове, в длинном платье с матросским воротничком, с красивой улыбкой и милыми ямочками на щеках, должно быть, кто-то другой, но не моя бабушка. «Видишь? – сказала она с торжествующим видом. – Я была гораздо красивее, чем когда-либо была твоя мать. Это причина, почему твой дедушка женился на мне – я была самой красивой девушкой, которую он когда-либо видел».

Возможно, самым необычным в соперничестве между моей мамой и ее матерью было то, как оно выражалось – это было замысловатое па-де-де, которым они занимались всякий раз, когда были вместе на людях, – и в то же время это отрицалось. Самое удивительное, что ни одна из них так и не признала эти экзерсисы. Каждая из них была скована мифами, которые крепко держат женщин: о безусловной материнской любви и долге дочери. Тем не менее их соперничество было доминирующим чувством в их взаимоотношениях, и они сражались, как гладиаторы: каждая искала ахиллесову пяту другой, чтобы побольнее в нее ударить.

Здесь слово «соперничество» означает «права на один и тот же поток», и в их случае историческим потоком были любовь и внимание моего деда.

Их танец имел выверенные движения, его темы очень достоверны. Каждая завидовала другой и в большом, и в малом, и к тому времени, когда я была ребенком, они танцевали уже так долго, что даже мелочь – красивая новая шаль, принадлежащая одной, или какая-нибудь другая безделушка, принадлежащая другой, не имеющая особого значения, – могла заново потянуть их в пляс.

Полагаю, было неизбежно, что моя мать будет видеть меня так же, как ее мать видела ее: как потенциальную соперницу за внимание и любовь, в которых она нуждалась не только от своего отца, от моего отца, но и от всех остальных, кто пришел в наш маленький мир. Что произошло после смерти моего отца, когда мне было пятнадцать, а она была сорокалетней вдовой с дочерью-подростком и шестилетним сыном на руках, имело всю неизбежность греческой трагедии. Когда несколько лет спустя она начала отношения, ее сердце было устремлено к более гламурной и финансово благополучной жизни, чем та, что была с моим покойным отцом, и она сделала ставку на свою красоту и обаяние, чтобы добиться такой жизни. Она отвергла мужчин постарше, которые, возможно, были бы готовы мгновенно обзавестись семьей, и обратила свое внимание на тех, кто помоложе, еще одиноких или только-только переживших развод, стараясь не замечать, что в элегантных двухместных спортивных машинах, на которых такие мужчины ездили, не было места для стареющей красавицы, и уж тем более – для ее двоих детей. Она стала старше, я тоже, и прошло совсем немного времени, прежде чем ее потенциальные ухажеры начали флиртовать со мной, когда я вернулась домой из колледжа. И в конце концов моя тогдашняя свежая красота стала упреком, а ее жестокость приобрела другой, еще более печальный аспект.

Распутье, на котором оказались мы с моей матерью, когда она вступила в средний возраст, а я в юную женственность, только усилило стереотипы, которые и так уже долгое время были частью наших отношений. Когда мы рассматриваем, чем нелюбящие матери отличаются от своих любящих «коллег», важно помнить, что даже любящие матери могут испытывать чувство зависти или соперничества на определенных этапах жизни. В своем исследовании о том, как вступление ребенка в подростковый возраст может спровоцировать родительский кризис среднего возраста, Лоуренс Стейнберг отмечает, что в то время как большинство матерей радуются женственному расцвету своих дочерей и их достижениям, есть другие, для которых расцвет дочерей поселяет в них чувство неудовлетворенности, упущенных возможностей и старения.

Поскольку мифы о матерях скрывают ядро психологической правды, когда-то содержавшееся в оригинальной версии «Белоснежки», то даже любящим матерям становится труднее противостоять своим чувствам, признавать их и управлять ими в эти переломные моменты жизни.

Две половинки: хорошее сочетание

Пока мать, безусловно, контролирует отношения со своей дочерью в младенчестве и детстве, дочь тем не менее все равно активный участник, потому что ее врожденный темперамент будет влиять на взаимоотношения и формировать позитивную или негативную связь между ней и матерью. Психологи Стелла Чесс и Александр Томас назвали взаимосвязь между родительскими ожиданиями и имеющейся личностью ребенка «идеальной посадкой». Проще говоря, нервной матери будет легче общаться с послушным, малостановящимся в позу ребенком, а не с суетливым, который будет подкидывать дрова в и без того вспыльчивый характер, и наоборот. Чем теснее отношения матери и ребенка, тем легче выполнять материнскую работу. Это, конечно, не оправдывает отсутствия у матери эмпатии к своей дочери, но объясняет еще одну сторону описываемой здесь вещи.

Дженнифер сейчас пятьдесят, она мать четверых детей, трое из которых девочки (им двадцать шесть, двадцать три и семнадцать лет), и все они разные. Ее объяснение того, как «идеальная посадка» повлияла на выполнение материнского долга перед каждой из дочерей, проливает свет на другой аспект диады «мать – дочь» в любых отношениях, как тесных, так и нет. Ее первая дочь, Сара, от природы не подходила Дженнифер по характеру: «Сара была своенравным и целеустремленным ребенком, которому нелегко было уступать. С первого дня она была одним из тех людей, чья чаша терпения уж слишком мала. Когда она была голодна, кормить ее нужно было здесь и сейчас, без промедления, иначе были эмоциональные вопли. С другой стороны, у меня сильная воля, но я довольно отстранена от драматизма, поэтому я не поддавалась ее истерикам. Мы полярные противоположности – она живет, окруженная своими эмоциями, ей трудно не поддаться им, в то время как я живу по разуму, анализируя и лишь потом действуя, и мне трудно эмоционировать. В результате долгой работы получился хороший баланс: я уважала ее натуру, уважая при этом свою собственную, и упорно старалась помочь ей прийти к золотой середине».

С самого начала ее вторая дочь, Лиззи, была тем, кого Дженнифер называет «идеальной парой»: «Мы всегда были на одной волне. Она отстраняется лишь иногда, когда ей хочется больше пространства, и я это понимаю. Лиззи воплощала материнскую самозаботу. Она обладала интуицией, умением сопереживать, была эмоционально восприимчива, невероятно гибка умом. Ей было трудно учиться, но это никогда не было проблемой».

Ее младшая дочь Эбби, по сути, подходила ей, но она часто бунтовала против родителей: «Я была рада, что именно я ее мама, потому что другая мать, возможно, не смогла бы справиться с ее характером, и это могло бы ее сломать. Она была такой волевой, и нужен ей был сильный, любящий человек. Кто-то, кто не боялся бы ее огня. Она унаследовала это от меня. Она всегда боролась за что-то, будто насмерть, и без той силы духа, которая была у меня, она, возможно, победила бы. Ведь все, что ей действительно было нужно, – это ощущение преимущества над оппонентом».

В своей замечательной книге «Нейробиология психотерапии»[22]22
  The Neuroscience of Psychotherapy. Healing the Social Brain. – М.: Издательство Вильямс, 2022.


[Закрыть] Луис Козолино, доктор философии, пишет: «Мозг будет настроен на изменения в условиях безопасности, позитивного окружения, общей открытости и обучаемости». Эти условия, которые, как мы помним, называются «надежная привязанность» и «со-настройка», позволяют родителям, с одной стороны, привыкнуть к своим детям, а с другой – помогать им открыть «их внутренние миры». Козолино отмечает, что большинство психологических расстройств взрослых коренятся либо в том, что у них есть родители, чье представление о ребенке не соответствует реальному ребенку, либо в несовместимости темпераментов и личностей родителей и детей.

Некоторые, хотя и не все истории о нелюбящих матерях действительно являются рассказами о недостаточной со-настройке.

* * *

И хотя именно мама обладает необычайной способностью формировать мировоззрение дочери и ее самоощущение, она – не единственная. В мире дочери есть еще одна фигура: муж ее матери. То есть ее отец.

Глава третья
Отчий дом: Герои и Сообщники

Прежде чем родится ребенок, между женщиной и мужчиной будут отношения. Это может быть случайная связь или полноценный брак либо же взаимоотношения, которым посвящена данная глава.

Любой ребенок появляется в уже существующих отношениях родителей, а присутствие ребенка изменит эти отношения в той же степени, в какой взаимоотношения между родителями, а также их история и их личности сформируют самого ребенка. Детство наших родителей, их отношения друг с другом в прошлом являются лишь мифами и семейными преданиями, в которые верится только благодаря альбомным фотографиям и историям, рассказанным нам. Когда ты ребенок, ты не можешь представить мир без себя, не можешь представить, что родители не были твоими родителями. Но воздействие ребенка на родительскую пару и воздействие пары на ребенка – всегда реверсивный процесс, хоть он и не является сознательным.

Пока культура мифологизирует акт «создания семьи» как то, что может укрепить связь между ее участниками, это предположение далеко от всеобщей истины. С идеей о том, что ребенок всегда отражает любовь и обязательства между супругами, а значит, точно является источником обоюдного удовлетворения и наслаждения, резко контрастируют исследования, подтверждающие, что «наличие детей и качество брака являются обратнозависимыми». Исследования также показывают, что на качество брака и вероятность развода влияет пол ребенка; так, например, для пар с одним ребенком – дочерью, вероятность развестись вырастает на 9 %. В семьях с двумя детьми закономерность та же: наибольшему риску подвергаются семьи с двумя дочерями, наименьшему – с двумя сыновьями.

Как и остальные культурные мифы, мифы о семье по-разному влияют на поведение взрослых и формируют его в любой конкретной семье. И пока одни из мифов прочно закреплены, передаваясь из поколения в поколение, другие эволюционируют и со временем меняются. К примеру, многие из взрослых дочерей, опрошенных для этой книги, были рождены в 1940-х, 1950-х и 1960-х годах, до того, как произошел «сдвиг», иногда называемый «культурой разводов». Несмотря на то что некоторые из опрошенных были сами в разводе, а у некоторых были разведены родители, большинство родителей опрошенных все еще были женаты (рост количества разводов семей с детьми начался в конце 1960-х годов, а достиг своего пика в 1980-х, с тех пор оставаясь относительно стабильным. Утверждается, что возросшая общественная терпимость к разводам привела, с одной стороны, к новому взгляду на важность традиционной обязанности родителей по обеспечению стабильной семейной обстановки для детей, а с другой – на права каждого родителя искать личное счастье и удовлетворение). Возможно, еще более важно, что матери опрошенных дочерей, родившихся в период 1940–1960-х, а также в начале 1970-х годов, вряд ли стали бы матерями, имея осознанное понимание, подходит ли им материнство, или имея активную позицию выбора, ведь согласно тем нормам общества замужние женщины были обязаны родить детей, если только у них не было физических противопоказаний к этому (помню, как мои родители с чувством жалости и мрачным тоном обсуждали редкую бездетную пару, которую они знали, и, конечно, не они одни). Успешность подобных социальных норм в течение этих десятилетий подчеркивается тем, что бездетность по своей воле была на историческом минимуме в течение всего столетия и не возрастала до начала – середины 1970-х годов. Кроме того, культурное давление, обязывающее иметь более одного ребенка, было тоже эффективным, ведь наличие лишь одного ребенка означало физические отклонения или то, что женщина не полностью отдает себя материнству.

Возможно, культурное давление усложнило жизнь тем женщинам, которые стали матерями по уже заезженному сценарию дочерей нелюбящих или отстраненных матерей: функционирование так, как «положено», увеличивающее бремя мифов о материнстве. Сопоставьте это с не менее закоренелым культурным постулатом о том, что ответственность за физическое и психологическое благосостояние своего потомства лежит на матерях (не меньший эксперт, чем Бруно Беттельхейм, присваивал аутизм эмоциональной отстраненности матери!), и вы получите понимание того, с каким уровнем отрицания пришлось справляться новоиспеченной матери, если она чувствовала слабую связь с дочерью, переживала активный ее разрыв или не чувствовала эту связь вовсе.

Более двадцати пяти лет назад, когда мне было чуть больше, чем за тридцать, помню, как разговаривала с матерью одной из давних моих подруг детства – выпускницы одного из самых престижных колледжей Америки, которая была домохозяйкой и матерю с конца 1940-х по начало 1970-х годов. Когда она родила двоих детей, она начала работать в сфере некоммерческих организаций, и это оказалось весьма приятным карьерным путем. Она повернулась ко мне и сказала, что нам с ее дочерью повезло, что у нас было так много выбора и возможностей. Затем, немного задумчиво, она добавила то, что меня шокировало: «Я не думаю, что у меня были бы дети, если бы я родилась в то же время, что и вы, девочки. Я была бы счастливее работая». Я всегда считала ее превосходной матерью – когда я была ребенком, мне гораздо больше нравилось быть в ее доме, чем в своем собственном, и, откровенно говоря, я завидовала их с дочерью отношениям.

После того как шок наконец прошел, ее слова возымели потрясающий резонанс. Потому что в тот период своей жизни я решила не заводить детей. Ее слова и тогда, и сейчас, помогают мне осознать, как все меняет наличие активного выбора. Моя дочь родилась у меня почти после двух десятилетий моей взрослой жизни, когда я задумалась о своем выборе.