Текст книги "Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом"

Мюзикл был для него чем-то вроде сборного концерта с дрессированными тюленями, акробатами и чечеточниками, где что угодно на сцене, от дерева до абажура, может внезапно превратиться в хористку. Строгая композиция «Американской розы» выводила его из себя: закрученные сюжеты он терпеть не мог, а тут ничего, кроме сюжета, и не просматривалось.

Зачем же тогда столь приземленный Айзек Гобл связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Дело в том, что идея возрождения комической оперы заразила его, как и других нью-йоркских коллег, и временами давала о себе знать. Порой за обедом в своем любимом уголке гриль-бара в «Космополисе» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово: время для комической оперы созрело или, во всяком случае, вот-вот созреет. Собеседник кивал, глубокомысленно потирая тройной подбородок, и соглашался: да, это самое время вот-вот созреет, и это так же верно, как то, что яблоки падают сверху вниз. Потом оба набивали животы деликатесами, закуривали длинные сигары и погружались в задумчивость.

У большинства такие приступы, подобные угрызениям совести, затихают так же быстро, как и возникают, и театральные воротилы, довольные собой, продолжают делать деньги на вульгарных мюзиклах. Просто Отис Пилкингтон со своей рукописью «Розы» и средствами на ее постановку совершенно случайно угодил в самый разгар такого приступа у Айзека Гобла, и контракт был заключен, прежде чем тот успел оправиться. Теперь Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.

– Знаешь что, – процедил он Мейсону уголком рта, не спуская глаз со сцены, – придется, видно, тебе повозиться с этим шоу после гастрольной премьеры. Условия обговорим позже, довести его до ума нужно, чего бы это ни стоило. Вникаешь?

– Хочешь доработать?

Гобл сурово прищурился на ничего не подозревавших актеров, которые продирались сквозь особенно заумный диалог.

– Доработать?! Да тут все вкривь и вкось, ерунда какая-то. Переписывать надо, с начала до конца!

– В принципе, я уже немного в курсе: видел это прошлым летом в любительском исполнении. Если надо, справлюсь быстро, но… что скажет автор?

Айзек Гобл отвел воинственный взгляд от сцены и прищурился на Мейсона.

– Еще чего! Главное, что я скажу. Я тут большой босс, и приказы отдаю я!

Будто в подтверждение своих слов, он вдруг издал грозный рык, который произвел чудодейственный эффект. Актеры замерли на полуслове как подстреленные, а ассистент режиссера подобострастно склонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским текстом.

– А ну-ка, заново! – заорал Гобл. – Да, то место, где про жизнь, которая как арбуз. Что-то не улавливаю я там сути! – Он перекатил сигару в угол рта и свирепо вслушался, затем хлопнул в ладоши. Актеры вновь умолкли. – Долой! – кратко распорядился он.

– Вырезать, мистер Гобл? – услужливо переспросил ассистент.

– Да, вырезать! Полная бессмыслица.

В сумраке зала взвилась с кресла длинная фигура Пилкингтона, задетого за живое.

– Мистер Гобл! Мистер Гобл!

– Ну?

– Это же лучшая сентенция во всей пьесе!

– Сен… – что?

– Сентенция! Лучшая в пьесе.

Айзек Гобл стряхнул пепел с сигары.

– Публика не желает сентенций! Она их не любит. Я пятнадцать лет в шоу-бизнесе и знаю, что говорю! От сентенций публику тошнит… Так, продолжаем!

Отис Пилкингтон дрожал от возмущения. До сих пор ему не доводилось сталкиваться с Гоблом-режиссером. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял вести репетиции кому-нибудь рангом пониже, называя это «обкаткой», а затем уже являлся сам и перекраивал большую часть постановки – вырезал куски, указывал актерам, как произносить реплики, и вообще отдыхал душой.

В своем любимом занятии Гобл считал себя гением, и отговаривать его от принятых решений было бесполезно – любые возражения отметались с высокомерным презрением восточного деспота. Об этом Пилкингтон пока еще не знал.

– Но, мистер Гобл!..

Властелин с раздражением обернулся.

– Ну, что еще? Что? Не видите, я занят!

– Эта сентенция…

– Вырезана.

– Но…

– Вырезана!

– Но у меня тоже есть голос! – чуть не плача, воскликнул Пилкингтон.

– Безусловно, есть, – парировал Гобл, – и вы можете пользоваться им где угодно, но только не в моем театре! Пользуйтесь в свое удовольствие! Ступайте за угол и говорите сами с собой, пойте в ванной, но не являйтесь со своим голосом сюда, потому что здесь говорю я!.. Этот тип меня утомляет! – пожаловался он Мейсону, когда подавленный питон вновь уложил свои кольца в кресло. – Вечно суется с дурацкими идеями, хотя ни черта не смыслит в шоу-бизнесе. Пускай радуется, что его первую пьесу вообще кто-то ставит, и не учит меня режиссуре! – Он властно хлопнул в ладоши, и ассистент вновь склонился над рампой. – Что там бубнил вон тот? Да-да, лорд Финчли, последняя реплика. Еще раз!

Игравший лорда Финчли английский характерный актер, известный в ролях лондонских чудаков, с досадой вскинул брови. Как и Пилкингтон, он впервые наблюдал Гобла в режиссерской ипостаси и, привыкнув на родине к более учтивому подходу, испытывал тягостное недоумение. Выброшенную фразу об арбузе он считал лучшей в пьесе, и боль еще не улеглась. Реплика, которую режиссер вырезал, всегда кажется актеру лучшей.

– Слова про Омара Хайяма? – подавляя раздражение, осведомился он.

– Вот-вот! Так вы его и назвали, а это неверно! Правильно – «Омар из Хайяма».

– Я бы сказал, что «Омар Хайям» – более… э-э… общепринятая версия имени поэта, – возразил исполнитель роли лорда Финчли и шепнул в сторону: «Ну и осел!»

– Омар из Хайяма! – рявкнул Гобл. – Так и называйте! Кто главный в этом шоу, я или вы?

– Как вам будет угодно.

Гобл повернулся к Мейсону.

– Эти актеришки… – начал он, но тут за его плечом вновь замаячил Пилкингтон.

– Мистер Гобл!

– Ну, а теперь что?

– Омар Хайям – персидский поэт. Хайям – его фамилия.

– Я слышал другое! – упрямо возразил Гобл. – А ты? – повернулся он к Мейсону. – Он родился в Хайяме!

– Возможно, ты и прав, – заметил Уолли, – но тогда ошибаются все остальные и уже давненько. Считается, что этого джентльмена звали Омар Хайям, О – точка – Хайям. Родился в 1050 году нашей эры, получил домашнее образование, затем окончил Багдадский университет. Представлял Персию на Олимпийских играх 1072 года, стал чемпионом в прыжках сидя и в беге с яйцом на ложке. В Багдаде Хайямы хорошо известны, и ходило много пересудов, когда юный Омар, любимец миссис Хайям, стал пить и кропать стишки, хотя его видели продолжателем отцовского финикового бизнеса.

Гобл задумался. Он уважал мнение Мейсона, ведь тот написал пьесу «Вслед за девушкой» – какой сногсшибательный был успех!

– Ну-ка, давайте еще раз про Хайяма! – перебил он лорда Финчли на середине фразы.

Актер прошипел сочное английское ругательство. Вчера он засиделся допоздна, а потому тоже был на взводе, несмотря на чудесную погоду.

– Как сказал Омар Хайям… – начал он.

Айзек Гобл хлопнул в ладоши.

– Долой Омара! Реплики и без того затянуты.

Мастерски разрешив щекотливую ситуацию, он откинулся в кресле и надкусил очередную сигару.

Некоторое время репетиция шла гладко. Если Гобл и не получал удовольствия от «Американской розы», то делился своими впечатлениями лишь с Мейсоном, жалуясь на занудство пьесы.

– В толк не возьму, как я вообще согласился ставить такую чушь!

– Должно быть, разглядел добротную идею… и она тут имеется, знаешь ли. Если правильно реализовать, пьеса может иметь успех.

– Что бы ты, к примеру, изменил?

– Да многое… – осторожно буркнул Уолли. В молодые годы он не раз опрометчиво выбалтывал свои соображения насчет постановки, которые с благодарностью принимали и воплощали в жизнь, посчитав дружеским подарком. Симпатии Уолли к Гоблу не простирались столь далеко, чтобы делиться идеями бесплатно. – Захочешь – перепишу. Думаю, процентов этак полутора с общей прибыли мне хватит.

Гобл воззрился на него с крайним изумлением и ужасом.

– Целых полтора процента за переделку? Черт побери, да тут и делать-то почти нечего! Постановка… да она, считай, готова!

– Ты сам только что назвал ее чушью.

– Я имел в виду, что лично мне такое не по душе. А публика скушает за милую душу! Поверь мне, время для возрождения комической оперы почти созрело.

– Эту придется возрождать в поте лица – пациент еле дышит.

– Наш долговязый олух Пилкингтон ни за что не потерпит, чтобы я дал тебе полтора процента.

– А мне казалось, ты тут самая большая шишка.

– Деньги вложил он.

– Если он надеется хоть часть из них вернуть, все равно придется кого-то нанимать, чтобы довести до ума. Нет, не хочешь, не надо… хотя я уверен, что справился бы на все сто. Еще один сюжетный поворотец, и совсем другое дело будет.

– Что за поворотец? – небрежно поинтересовался Гобл.

– Да небольшой совсем… как бы это выразиться?.. короче, оживить слегка – ну, ты понимаешь. Вот и все, что требуется.

Сбитый с толку Гобл пожевал сигару.

– Думаешь? – наконец буркнул он.

– Ну, и еще, может, подброшу что-нибудь… этакое.

Помучив еще сигару, продюсер атаковал снова:

– Уолли, ты не раз на меня работал, и неплохо!

– Рад был угодить.

– Ты добрый малый, с тобой приятно иметь дело. Я даже подумывал заказать тебе осенью новое шоу. Сюжет – закачаешься, французский фарс, два года шел в Париже! Но какой смысл, если тебе в уплату шар земной подавай?

– Шар земной никогда не помешает.

– Слушай, если перекроишь эту за полпроцента, закажу тебе и французскую.

– Выговаривай четче, а то мне послышались «полпроцента». Ты ведь «полтора» хотел сказать?

– Не возьмешься за полпроцента, другого шоу не получишь.

– Обойдусь, – пожал плечами Уолли, – в Нью-Йорке продюсеров хватает. Так и вьются вокруг, сам знаешь. Богатые, оборотистые, и все меня любят, как родного сына.

– Хорошо, один процент, и я попробую утрясти это с Пилкингтоном.

– Полтора!

– Ладно, черт возьми, пусть будет полтора, – угрюмо вздохнул Гобл. – Что толку из-за ерунды копья ломать.

– Ломать копья – забытый спорт былых времен… Тогда отправь мне пару строк насчет этого дельца и подпишись как положено, буду хранить у самого сердца. А сейчас мне пора на свидание, пока-пока! Рад, что все уладилось и все довольны.

Некоторое время после его ухода продюсер угрюмо курил, сгорбившись в кресле. Утреннее солнечное настроение испарилось бесследно. Он привык к тесному мирку подхалимов, и небрежное обращение Уолли, чуть ли не высокомерное, вызывало досаду. Нанимать его не хотелось, да и не было особой нужды: Нью-Йорк кишел либреттистами, которые сделали бы работу не хуже и за полцены. Однако Гобл, подобно большинству менеджеров, обладал мышлением овцы в стаде. Громкий успех мюзикла «Вслед за девушкой» вошел в театральную историю, пьесу написал Уолли Мейсон, а значит, никто, кроме него, не перекроит нормально «Американскую розу». Это было неотвратимо, как судьба. Только и оставалось, что возмущаться раздутым самомнением Уолли.

Поворчав о самомнении, но не почувствовав себя лучше, продюсер сосредоточился на спектакле. Пока шли деловые переговоры, добрая часть действия уже прошла, и на сцене вновь появился злосчастный лорд Финчли.

Гобл поморщился. Лорд ему не нравился, особенно манерой произносить реплики. Роль была без пения, характерная, и актера для нее Отис Пилкингтон отыскал в драматическом театре. Небезызвестный Уэнтворт Хилл прибыл из Лондона играть в английской комедии. Она только что сошла со сцены, и нью-йоркские критики посчитали пьесу примитивной, но Уэнтворта Хилла назвали блестящим комиком. Сам Хилл тоже так полагал, а потому его уже потрепанные нервы не выдержали, когда грозный рык из партера прервал его посреди монолога и скрипучий голос сообщил, что он все делает не так.

– Простите? – с опасным спокойствием осведомился Хилл, шагнув к рампе.

– Все не так! – повторил Гобл.

– В самом деле? – Уэнтворт Хилл был отчислен из Оксфорда после двух семестров за недостойное поведение, но оксфордские манеры усвоить успел, и теперь его ледяная вежливость стала для разозленного продюсера последней каплей. – Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, как исполнение этой роли видится вам?

Гобл встал и двинулся по проходу к сцене.

– Говорить надо в зал! – прорычал он, подойдя к оркестровой яме. – А вы, черт возьми, все время отворачиваетесь!

– Возможно, я ошибаюсь, – заметил Уэнтворт Хилл, – но мне, знаете ли, не раз доводилось играть в довольно солидных театрах, где всегда считалось, что исполнителю роли следует адресовать реплики партнеру, а не декламировать для галерки. Насколько мне известно, таков принятый метод.

Последние слова подорвали весь динамит, скопившийся в душе Гобла. Чего он в театре терпеть не мог, так это «принятых» методов и неизменно учил актеров подходить к рампе и показывать товар лицом. Манера смотреть в глубь сцены и говорить затылком к публике была ему глубоко противна.

– Кем это он «принят», ваш дурацкий метод? Где вы набрались такой ерунды? Тут вам не пьеса Ибсена!

– Но и не дешевый водевиль!

– Не смейте мне перечить!

– А вы будьте любезны на меня не орать! Голос у вас и без того неприятный, незачем еще и повышать его.

До сей поры ни разу не получав открытый отпор, продюсер на миг лишился дыхания, однако почти тут же обрел его снова.

– Вы уволены!

– Ничего подобного, я ухожу сам! – Достав из кармана текст роли в зеленой обложке, Хилл торжественно вручил его бледному ассистенту режиссера и прошествовал к выходу куда изящнее, чем шагал Фредди Рук под руководством танцмейстера.

– Надеюсь, вам удастся найти актера, который сыграет согласно вашим представлениям.

– Найду, не переживайте! – бросил Гобл в удалявшуюся спину. – Любой хорист справится лучше вас! – Он махнул ассистенту. – Хористов на сцену!

– Все джентльмены ансамбля – на сцену! – пронзительно завопил тот, кидаясь за кулисы, словно гончая. – Мистер Гобл хочет видеть на сцене всех джентльменов!

Когда семеро хористов мужского пола смущенно выстроились перед горящим взором продюсера, тот раскаялся в своем опрометчивом обещании. В душе мелькнуло неуютное чувство, что судьба раскрыла его блеф и выкрутиться не удастся. Хористы всегда на одно лицо и не похожи ни на что другое на свете. Даже Айзек Гобл, как ни старался он закрыть глаза на недостатки участников ансамбля, не мог убедить себя, что хоть один из них напоминает английскою лорда.

Но тут, как раз когда лихорадочный запал готов был смениться холодным расчетом, Гобл увидел, что Провидение все-таки снизошло к нему. В самом конце ряда стоял молодой человек, внешне идеально подходивший на роль лорда Финчли, и даже, с точки зрения внешности, лучше, чем уволенный Хилл. Продюсер властно махнул рукой.

– Эй, вы, там, в конце!

– Я?

– Да, вы. Вы кто?

– Рук… то есть, Фредерик Рук.

– Англичанин?

– А? Да-да, само собой.

– Роли со словами были?

– Роли? А, понимаю! Ну, любительские вроде как – в домашних спектаклях, знаете ли.

Речь молодого человека прозвучала музыкой в ушах продюсера. Наполеоновская выходка блестяще оправдалась! Ярость утихла, и Гобл просиял бы улыбкой, будь вообще на это способен.

– Ну что ж, роль лорда Финчли теперь ваша! Зайдите ко мне в офис подписать контракт… Так, все вон со сцены, время уходит! Работаем!

Через пять минут Фредди принимал за кулисами поздравления от Нелли.

– «Автомат» на сегодня отменяется! – провозгласил он. – Что, как? Теперь, когда я звезда и все такое, нам это не пристало, знаете ли. Покончим с репетицией и закатимся в «Космополис»! Туда-сюда отметить, почему нет? Вперед с песнями, моя милая!

Глава 15. Джилл объясняется

1

Вестибюль отеля «Космополис» – настоящий центр Нью-Йорка, где рано или поздно повстречаешь всех своих знакомых. Оказавшись внутри, Нелли и Фредди сразу увидели Джилл в кресле у большой колонны посреди зала.

– Салют! – окликнул Фредди. – Ждешь кого-нибудь?

– Привет, Фредди. Да, Уолли Мейсона, он прислал утром записку и попросил тут встретиться. Я рановато пришла… Ах да, прими мои поздравления, ты просто чудо!

– Спасибо, старушка! Что, неплохо юный герой шагнул по карьерной лестнице? «Мистер Рук выглядит по-прежнему скромно и нисколько не испорчен успехом. На вопрос нашего корреспондента о планах на будущее он ответил, что намеревается посетить «Космополис» и вкусить яства долларов этак на восемнадцать». В общем и целом, все более-менее, ага? В том смысле, что деньги, старое доброе жалованье – это, знаешь ли, немалое подспорье, когда вконец разорился! – И последний из Руков состроил жутковатую гримасу, по-видимому, пытаясь многозначительно подмигнуть.

– О да! – поспешила согласиться Джилл, хоть ничего и не поняла.

Фредди благодарно улыбнулся и с сердечным «Пока-пока!» повел свою спутницу в гриль-зал.

– Я не знала, что Джилл знакома с Мейсоном, – заметила Нелли, усаживаясь за столик.

– Да? – рассеянно отозвался Фредди, опытным взглядом пробежав меню, и сделал продуманный заказ. – Что? Ну еще бы! Джилл с Уолли росли вместе.

– Как забавно, что теперь вы все вот так встретились в Америке.

– Ага… Эх, черт возьми!

– Что такое?

– Да нет, ничего страшного. Забыл послать телеграмму приятелю в Англию. Ладно, отправлю после ланча.

Фредди достал носовой платок и завязал узелком, немного стесняясь такой предосторожности, но предпочитая не рисковать. Разговор с Джилл в театре оставил его в твердом убеждении, что теперь выход только один – телеграфировать в Лондон. Пускай Дерек забудет о выборах и всем остальном и галопом мчится в Америку! Фредди знал, что ему никогда больше не достанет храбрости вновь поднять с Джилл тему помолвки. Он исчерпал свои возможности в качестве посла, смягчить девушку способен только сам Дерек. Нет сомнений, что при виде любимого Джилл растает и упадет в его объятия.

Нет, чертовски нелепо, когда любящие сердца вот так разделены, и все такое прочее! Фредди с облегчением убрал платок в карман и принялся вовсю развлекать Нелли. Это оказалось нетрудно: чем дольше он был рядом с ней, тем легче и непринужденнее катилась беседа.

Джилл тем временем в одиночестве не скучала, ей нравилось наблюдать за входящими. Вот впорхнула стайка девушек из ансамбля, их тут же подхватили кавалеры, и компания весело направилась в гриль-зал. Тепло кивнув Джилл, прошла мимо рыжая Детка, а вскоре появилась и тоненькая изящная Лоис Денхэм в компании молодого человека с бледным острым лицом и бегающим взглядом – очевидно, того самого Иззи. Тоже бледная, Лоис шагала с надутым видом. Судя по долетевшим словам, она сердилась, что ей пришлось ждать.

Почти сразу же створки двери резко распахнулись, и ввалился Гобл. Он был мрачнее тучи – как видно, недовольство жизнью еще не улеглось, – но при виде Джилл туча рассеялась, и на лице его появилась улыбка, которую сам он, должно быть, считал обаятельной.

– Привет! – окликнул он. – Сидите одна-одинешенька? – Не успела Джилл объяснить, что это лишь временно, как он продолжил: – Пойдемте перекусим!

– Благодарю вас, – ответила Джилл с неприязненной вежливостью, – но я кое-кого жду.

– А вы забудьте о нем! – задушевно посоветовал Гобл.

– Нет, спасибо. Я правда не могу.

На лицо Гобла вновь наползла туча. Обычно его приглашения принимались как королевские приказы.

– Да ну, пойдемте же!

– Боюсь, это невозможно.

Смерив девушку долгим взглядом, продюсер, казалось, хотел что-то сказать, но передумал и угрюмо двинулся дальше. К отказам он не привык.

– Что он говорил? – резко спросил появившийся следом Уолли Мейсон, забыв даже поздороваться.

– Приглашал меня на ланч.

Уолли помолчал. Его всегда приветливое лицо помрачнело.

– Туда пошел, конечно? – показал он на гриль.

– Да.

– Значит, нам в другой зал, – кивнул он с прежним добродушием. – Как здорово, что ты пришла! Я боялся, что не сумеешь выбраться.

– Очень мило с твоей стороны меня пригласить.

– Какие безупречные у нас манеры! – усмехнулся Уолли. – Одно удовольствие слушать… Как ты угадала единственную шляпку в Нью-Йорке, в которой мне хотелось тебя увидеть?

– Озарение, не иначе. Что, нравится?

– Просто восхитительная! Вон тот столик нам подойдет?

2

После напряженной репетиции умиротворяющий сумрак зала, увешанного гобеленами, был приятен. В дальнем конце зала оркестр наигрывал мелодию, которую Джилл помнила и любила. Память ее обратилась к прошлому разу, когда они сидели в ресторане друг напротив друга. Казалось, это было целую вечность назад!

– Ты так внезапно убежала тем вечером, – заметил Уолли, прерывая ее мысли.

– Не хотела встречаться с Фредди.

В его взгляде мелькнуло сочувствие.

– Не хочу портить тебе ланч, но Фредди все знает. Он тебя выследил. Встретил Нелли Брайант, с которой вроде как подружился в Лондоне, и та доложила, где ты и чем занимаешься. Впрочем, тебя это, кажется, не слишком тревожит, хоть и убежала тогда, – заметил он, услышав смех собеседницы.

– Так ты еще не в курсе?

– А что случилось?

– Фредди уломал Пилкингтона взять его в ансамбль хористом, и сегодня утром, когда я пришла на репетицию, Миллер уже муштровал его вовсю. А потом Гобл разругался с исполнителем роли лорда и заявил, что любой хорист сыграет не хуже. Взял и выбрал Фредди! Так что теперь Фредди у нас солист и просто лопается от гордости.

Запрокинув голову, Мейсон расхохотался так оглушительно, что толстяк за соседним столиком выронил устрицу, не донеся до рта.

– Не так громко, – нахмурилась Джилл, – на нас все смотрят!

– Да разве тут удержишься? Какая прелесть! Я всегда говорил, что нигде не встретишь столько абсурда, как в мире мюзикла. Может случиться абсолютно что угодно – куда там «Алисе в стране чудес»!

– О, тебе тоже так кажется? Точь-в-точь как и мне. Просто какое-то нескончаемое чаепитие у Безумного Шляпника!

– А как вообще Фредди угораздило поступить в театр?

Лицо Джилл вдруг затуманилось. Вопрос напомнил о том, что она так старалась изгнать из головы.

– Говорит, устроился, чтобы приглядывать за мной.

Настроение ее оказалось заразительно, и улыбка Мейсона тоже растаяла. Вернувшись к неприятным мыслям, он принялся мрачно крошить булочку.

– Фредди прав, – буркнул он. – Я не ожидал, что у него столько здравого смысла.

– Вот еще! – вспыхнула Джилл. Память о беседе с новой звездой мюзиклов все еще жгла огнем ее независимую душу. – Я не ребенок и могу сама за собой присмотреть. Что хочу, то и делаю!

– Боюсь, ты скоро поймешь, что твои поступки касаются не только тебя. Меня, к примеру! Мне не нравится, что ты поступила на сцену. Теперь давай, можешь откусить мне голову.

– Очень любезно с твоей стороны так беспокоиться обо мне…

– Я просил откусить голову, а не заморозить. На правах старого друга, который в свое время совал тебе червяков за шиворот, повторяю: мне не нравится, что ты выступаешь на сцене!

– Вот уж не думала, что ты станешь таким… – Джилл помедлила в поисках уничтожающего определения, – таким викторианцем!

– Когда дело касается тебя, я самый викторианский из викторианцев. – Уолли смело встретил ее негодующий взгляд. – Да, не нравится… тем более в постановке Айка Гобла.

– Почему именно Гобла?

– Потому что не стоит тебе общаться с такими, как он.

– Что за чушь!

– Вовсе нет. Думаю, тебе доводилось читать о нравах театральных агентов…

– Да ну, там все домыслы и преувеличения!

– Безусловно. В большинстве своем продюсеры вполне порядочны, даже на редкость порядочны, если принять во внимание условия их работы… Нет, речь не о бизнесе, тут они мало перед чем останавливаются. Когда доходит до денег, у театральных агентов в ход идет все, кроме разве что зубов и когтей. Киплинговское «Ни божий закон, ни закон людской не дальше 40-х» – применимо не только к широтам, но и к номерам здешних улиц. Иными словами, правило «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» тут не работает. К этому привыкаешь быстро – отправляясь с визитом в агентство, достаточно оставить часы и бумажник дома и не зевать, чтобы не стянули запонки. Кто кого надул, тот и получает очко, и исход игры никак не влияет на отношения. Агент все так же угощает тебя сигарами из жилетного кармана и называет славным малым. Облапошит с утра лучшего друга, а потом они преспокойно обедают вместе. Ничего личного, только бизнес. Проявим снисхождение – все они жертвы наследственности. Когда грабитель женится на гардеробщице, их отпрыск неизменно идет в театральный бизнес, и первых отцовских уроков он никогда не забудет. А вот по части нравов… – Уолли подождал, пока перед ним поставят жареную рыбу. Официанты умеют выбрать самый неудобный момент. – Так вот, что касается нравов, большинство менеджеров – почтенные джентльмены средних лет с женами и детьми, делают деньги и больше ничего не хотят. Хористки для них просто наемные служащие вроде механизмов, которые помогают получить прибыль, толком и не знакомые лично… Старина Айк – совсем иное дело! – Мейсон прожевал кусочек камбалы. – Айк Гобл чужд общественной морали, он ловелас, донжуан и прелюбодей! Червь и чума! Толстый, вялый и дряблый, с сальной душой и иссохшим сердцем, со взглядом снулой трески… – Нет-нет, я его не осуждаю, – великодушно махнул рукой Уолли. – Не в моем характере кого-то осуждать. Однако при всем уважении и почтении вынужден констатировать, что Айк сочетает в себе мартовского кота и ту живность, что обитает под лежачим камнем! Вот почему мне так неприятно, что ты поступила в труппу к Гоблу.

Обличительную речь Джилл слушала с тревогой. Даже краткие встречи с продюсером подсказывали, что каждое слово, скорее всего, правда. Не по себе было и только что, перед ланчем, когда Гобл смотрел на нее своим взглядом снулой трески, как справедливо выразился Уолли. Тем не менее, гордость запрещала признаваться в слабости.

– Я способна и сама о себе позаботиться! – повторила Джилл.

– Не сомневаюсь, что способна – даже если провалишься в болото… но это не значит, что я буду спокойно наблюдать с берега, как ты барахтаешься в трясине! Я знаю, что приходится выносить хористкам. Солисты репетируют свои номера, а девушки из ансамбля часами мерзнут на сквозняке, да еще терпят ругань, когда пытаются развеять тоску своего рабства легкой болтовней!

– Да, бывало такое, – вздохнула она, – и не раз.

– Вечная история. Если плотнику надо вбить в декорацию гвоздь, они собирают ансамбль на репетицию и заставляют смотреть. Джилл, уходи оттуда, такая жизнь не для тебя! Эта работа…

– Мне нравится моя работа!

– Ну да, пока в новинку, но…

– Да как ты не поймешь! – с жаром перебила Джилл. – Я хочу работать, мне это необходимо – какое-то занятие, чтобы заполнить голову. Мне трудно об этом говорить, но ты же знаешь мое положение… Фредди наверняка рассказал, а если и нет, ты и сам наверняка догадался, когда увидел меня здесь одну после той нашей встречи в Лондоне. Постарайся понять! Неужто у тебя самого не случалось беды, когда весь мир будто разбился вдребезги? В таких случаях помогает работа и только работа! Когда я приехала в Америку, то вначале просто с ума сходила… Дядя Крис отослал меня в городишко на Лонг-Айленде, там заняться было нечем, я целыми днями только думала и думала, а когда стало невтерпеж, сбежала в Нью-Йорк. Встретила Нелли Брайант, получила эту работу… Театр меня спасает! Я занята целый день, устаю, и времени на лишние мысли просто нет. Чем тяжелее работа, тем лучше – это противоядие. Просто невозможно бросить ее сейчас! А что до твоих опасений, ну что ж, надо пока смириться. Терпят же другие девушки, чем я лучше их?

– Они уже притерпелись.

– Ну вот, и мне придется. А чем еще я могу тут заняться? Должна же я что-то делать!

– Выходи за меня замуж! – выпалил вдруг Уолли, подавшись вперед и накрыв ее руку ладонью. Глаза его вспыхнули, осветив лицо, будто фонари.

3

От этих внезапных слов Джилл онемела. Отшатнулась, выдернув руку, и в изумлении уставилась на собеседника. В ушах стояли болтовня и смех окружающих, оркестр наигрывал жизнерадостную мелодию. Все чувства будто обострились, воспринимая мельчайшие детали, затем вдруг мир сжался в один настойчивый влюбленный взгляд напротив, от которого панически хотелось убежать.

Джилл отвернулась и оглядела зал. Казалось невероятным, что все эти люди, мирно занятые едой и беседой, не глазеют на нее с любопытством – что она ответит? – не подталкивают друг друга локтями, не строят догадки. Их равнодушие заставляло чувствовать себя одинокой и беспомощной. Она для них ничто, им все равно, что с ней станет, как все равно было тем ледяным болотам в окрестностях Брукпорта. Совсем одна в огромном равнодушном мире, она могла решить свои проблемы только сама.

Ей делали предложение не раз – добрую дюжину раз, – и в Лондоне, и в загородных домах, прежде чем она встретила и полюбила Дерека Андерхилла, но ничто из прежнего опыта не подготовило ее к словам Уолли. Те, другие, давали ей время подготовиться, разобраться, взвесить не спеша их достоинства и недостатки. Прежде чем высказаться напрямую, они всячески выдавали свои чувства: краснели, заикались, замирали в смущении. Никто не выстреливал брачное предложение, как пулю из-за угла посреди беседы, не имевшей к любви ни малейшего касательства. Впрочем, теперь, когда первый шок прошел, стали вспоминаться кое-какие признаки и даже слова, которые могли послужить предупреждением…

– Уолли! – выдохнула Джилл.

Она осознала, что Мейсон действует на нее совершенно по-другому, чем незадачливые лондонские поклонники прежних дней, значит больше, представляет нечто куда более серьезное – даже некую опасность, хотя душа и не принимала такого слова.

– Позволь мне избавить тебя от всего этого! – продолжал он. – Ты не создана для жизни в театре! Я не могу видеть, как ты…

Джилл тронула его за руку. Он вздрогнул, как от ожога, и судорожно сглотнул.

– Уолли, это так… – Она поискала верное слово: «любезно» прозвучит холодно и высокомерно, а «мило», могла бы сказать Лоис Денхэм своему дружку Иззи. – Так благородно с твоей стороны, но…

– Да какое там благородство! – фыркнул он. – Вот еще! Я такой же эгоист, как все, когда чего-то сильно захотят. Во мне не больше альтруизма, чем в ребенке, который требует луну с неба. Мне хочется, чтобы ты вышла за меня, потому что я тебя люблю, потому что другой такой не бывает на свете, потому что всегда тебя любил! Я мечтал о тебе все эти годы, гадал, как ты живешь, что делаешь, как выглядишь. Думал, что все это пустые сантименты, тоска по самым счастливым дням моей жизни – вроде крючка, на который навешиваешь воспоминания о том, что никогда не вернется. Ты была для меня богиней памяти о прошлом… А потом мы встретились в Лондоне, и все вдруг переменилось. Я понял, что мне нужна именно ты, а никакая не память о старых временах и ушедшем счастье. Понял, что люблю тебя, сразу, как только ты заговорила со мной в театре. Полюбил твой голос, твои глаза, твою улыбку, твою смелость… Когда ты сказала, что помолвлена… что ж, этого можно было ожидать, но я не сдержал своей ревности, и ты осадила меня, как я того и заслуживал. Но теперь… теперь все иначе. Все по-другому, кроме моей любви.