Текст книги "Любовь на фоне кур"

Глава XVI
Случайная встреча

Я рыскал там полчаса в поисках ползучего и непотребного. Осматривая все места, где он имел обыкновение рыскать, я наконец наткнулся на него возле церкви: перегнувшись через парапет набережной, он задумчиво взирал на воду внизу.

Я встал перед ним.

– Ну, – сказал я, – хорош!

Он тупо посмотрел на меня. Даже в этот ранний час он, заметил я с огорчением, видимо, уже не раз взирал на дно кружки. Глаза у него остекленели, и держался он с вызывающей торжественностью.

– Хорош? – отозвался он.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– Здание.

Было ясно, что он собирается с мыслями путем процесса, известного ему одному. В данный момент мои слова им не воспринимались. Он пытался опознать меня. Да, он, конечно, где-то меня видел, но не мог взять в толк, где именно и кто я такой.

– Я желаю знать, – сказал я, – что понудило тебя свалять такого дурака и проговориться о нашем договоре.

Я говорил спокойно. Я не собирался тратить лучшие цветы моего красноречия на того, кто был неспособен их оценить. Вот когда он осознает свое положение, я и задам ему перцу.

Он продолжал смотреть на меня. Внезапно проблеск разума озарил его физиономию.

– Мистер Гарни, – сказал он.

– Наконец-то!

– Из ку-курьей фермы, – продолжал он с торжествующим видом прокурора, который срезал адвоката во время перекрестного допроса.

– Да, – сказал я.

– На вершине холма, – поставил он последнюю точку и протянул мне могучую руку. – Ну, как вы? – осведомился он с дружеской ухмылкой.

– Я хочу знать, – сказал я размеренно, – что вы можете сказать в свое оправдание после того, как сделали наше дельце с профессором достоянием гласности?

Он помолчал в раздумье.

– Дорогой сэр, – сказал он затем, будто диктуя письмо, – дорогой сэр, я обязан вам объя… обля…

Он взмахнул рукой, словно говоря: «Дело тяжкое, но я его исполню».

– Объяснем, – договорил он.

– Вот именно, – сказал я мрачно. – И мне хотелось бы его услышать.

– Дорогой сэр, послушайте меня.

– Ну, хорошо, давайте.

– Вы пришли ко мне. Вы сказали: «Хок, Хок, старый друг, послушай меня. Ты вывернешь этого старого дурака в воду, – сказали вы, – и будь я проклят, если не выложу тебе фунтовую бумажку». Вот что вы мне сказали. Разве это не то, что вы сказали мне?

Я не отрицал.

– «Ладненько», – сказал я вам. «Хорошо», – сказал я. И я вывернул старичка в воду, и я получил фунтовую бумажку.

– Да уж, об этом вы позаботились. Все это совершенно верно, но к делу не относится. Я хочу знать – в третий раз повторяю, – что принудило вас вытащить шило из мешка? Почему вы не могли о нем помолчать?

Он помахал рукой.

– Дорогой сэр, – ответил он. – А вот потому. Послушайте меня. – И он поведал мне трагическую историю. Я слушал, и гнев мой угасал. В конце-то концов он оказался не так уж и виноват. Я почувствовал, что на его месте поступил бы точно так же. Это была вина Рока и только Рока.

Выяснилось, что происшествие тяжело сказалось на нем. До этого момента я не рассматривал перевернувшуюся лодку с его точки зрения. Если спасение утопающего сделало меня героем, последствия для него были абсолютно обратными. Он перевернул свою лодку и утопил бы своего пассажира, утверждало общественное мнение, если бы юный герой из Лондона (то есть я) не нырнул бы в море и, рискуя жизнью, не доплыл бы с профессором до берега. И он стал объектом всеобщего презрения как горе-лодочник. Он стал посмешищем. Местные записные остряки отпускали тяжеловесные шутки, когда он проходил мимо. Они предлагали ему сказочные суммы, только бы он взял к себе в лодку их злейших врагов прокатиться с ним. Они спрашивали, когда он думает поступить в школу, чтобы научиться грести. Короче говоря, они вели себя так, как вели и ведут себя записные остряки и сейчас, и во все времена. Однако мистер Хок все это стерпел бы бодро и терпеливо отчасти ради меня или, во всяком случае, ради хрустящей фунтовой банкноты, которую я ему вручил. Но в проблему включился новый фактор и трагически ее осложнил, а именно мисс Джейн Маспретт.

– Она сказала мне, – объяснил мистер Хок трагически, – «Гарри Хок, – сказала она, – дурень ты, и я не пойду за того, кого нельзя одного в лодку посадить, да еще шуточки, которые сочиняет об нем Том Ли!» Ну, Тому Ли я врезал, – пояснил мистер Хок в скобках. – «Ну, вот, – говорит она мне, – иди-ка ты отсюдова. Я видеть тебя больше не хочу».

Такое бессердечие мисс Джейн Маспретт привело к естественному результату и понудило его признаться, чтобы выгородить себя, и в тот же вечер она написала профессору.

Я простил мистера Хока. Думаю, он был слишком нетрезв, чтобы понять это, так как нисколько не растрогался.

– Это Рок, Хок, – сказал я. – Просто Рок. Есть божество, что наши завершают намерения, обтесывая их, как мы хотим (молодец Гамлет!), и нет смысла ворчать.

– Угу, – сказал мистер Хок после некоторой паузы, пока он пережевывал эту сентенцию, – точно, как она мне и сказала. «Хок, – сказала она, вот прямо так, – дурень ты»…

– Ладно-ладно, – ответил я. – Понимаю, и, как я уже указал, это просто Рок. Всего хорошего. – И я расстался с ним.

На обратном пути я повстречал профессора и Филлис. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня.

Я побрел дальше, снедаемый лихорадочной жалостью к себе. Я впал в одно из тех настроений, когда жизнь внезапно становится источником раздражения, а будущее простирается впереди серой пустыней. Меня томило желание почти незаметно исчезнуть из этого мира, даже если бы для этого потребовался удар пинтовой кружкой по затылку в каком-нибудь популярном погребке.

В тисках подобных эмоций неотложно требуется найти какое-нибудь отвлекающее развлечение. Блистательный пример мистера Гарри Хока меня не соблазнил. Запить – нет, это банально. Мне требовался физический труд. Весь день буду, как землекоп, трудиться в курином окружении, разнимать их, когда они затеют драку, собирать яйца, когда они их снесут, гоняться за ними по окрестностям, когда они сбегут, и даже, возникни такая нужда, смазывать им горлышки терпентином для излечения хрипа. Потом, после обеда, когда лампы будут зажжены, миссис Укридж сядет шить и нянчить Эдвина, а Укридж примется курить сигары и подстрекать граммофон к очередному убийству «Бормочущего Моисея», я прокрадусь к себе в комнату, возьму стопку бумаги и буду писать… и писать… и ПИСАТЬ. И продолжать писать, пока у меня не онемеют пальцы и глаза не откажутся выполнять свой долг. Человек должен пройти сквозь огонь, прежде чем ему будет дано написать шедевр. В страданье познаем мы то, чему мы в песне учим, как справедливо заметил Перси Биш Шелли. Что теряем на качелях, возместим на каруселях, как заметил кто-то еще. Джерри Гарнет, человек, мог впасть в депрессию, превратиться в безнадежную никчемность, и безвозвратно железо войдет в его душу, но Джерри Гарнет, Автор, выдаст на-гора роман такой мрачности, что самые крепкие критики возрыдают, а читатели толпой ринутся за экземплярами, превращая в щепу двери библиотек и книжных магазинов. И в один прекрасный день я почувствую, что эта мука на самом деле была истинным благословением – отлично замаскированным.

* * *

Но я крайне в этом сомневался.

Теперь никто из нас на ферме особой бодрости не ощущал. Даже дух Укриджа поувял под градом счетов, сыпавшихся на него с каждой почтой. Казалось, торговцы вокруг сплотились в союз и действовали согласованно. Или тут были замешаны мысленные волны. Небольшие счета появлялись не разведчиками-одиночками, а ротами. Модное желание увидеть цвет его денег ширилось с каждым днем. Каждое утро за завтраком он сообщал нам свежие бюллетени о состоянии духа каждого нашего кредитора и волновал сенсационными сообщениями, что «Уитни» становятся все более настырными, а «Харродс» нервничают или что подшипники Доулиша, бакалейщика, перегреваются. Мы жили в непреходящей атмосфере тревоги. Курятина и ничего, кроме курятины, на завтрак, обед и ужин, курятина и ничего, кроме курятины, между трапезами измотала наши нервы. Туман поражения окутал ферму. Мы были проигравшей стороной и понимали это. Почти два месяца мы взбирались по кручам, и усталость давала о себе знать. Укридж стал непостижно молчаливым. Миссис Укридж, хотя она, я уверен, не слишком разбиралась в происходящем, была встревожена, поскольку встревожен был Укридж. Миссис Бийл уже давно превратилась в кислую пессимистку, ибо ей не представлялось возможности предаваться своему искусству. Ну, а я – я еще никогда с тех пор не переживал такой гнетущей недели. Мне было даже отказано в противоядии усердного труда. На ферме просто нечего было делать. Куры, казалось, были совершенно счастливы и хотели только, чтобы их оставляли в покое и кормили в положенные часы. И каждый день одна из них – а то и больше – исчезала на кухне. Миссис Бийл подавала усопшую хитро замаскированной, и мы пытались внушить себе, будто едим нечто совсем другое.

Лишь однажды в нашем меню сверкнул луч разнообразия. Некий редактор прислал мне чек за подборку стихов. Мы кассировали чек и в общем составе обошли город, платя наличными. Мы купили баранью ногу, и язык, и сардины, и ананасный компот, и мясные консервы, и много еще всяких благородных деликатесов и закатили настоящий пир. Миссис Бийл с лицом, впервые за эти тяжкие дни озаренным улыбкой, внесла баранью ногу и сняла крышку с гордостью истинной художницы.

– Благодарение Богу, – сказал Укридж, начиная разрезать жаркое.

Впервые я услышал из его уст благодарственную молитву, но если когда-либо трапеза заслуживала такого отступления от застарелой привычки, то, бесспорно, именно эта трапеза.

Затем мы вернулись к обычной диете.

Лишенный физических нагрузок, если исключить гольф и плавание – далеко не полноценная замена в сравнении с работой на курином выгуле в страдную пору, – я попытался компенсировать это работой над романом.

А он упорно отказывался материализоваться.

Единственным, кто хоть немного в нем продвинулся, был мой злодей.

Я срисовал его с профессора и сделал шантажистом. У него имелись и другие светские недостатки, но шантаж был его профессией. Уж тут он показывал себя во всем блеске.

И вот, когда в очередной раз я с пером в руке просидел у себя в комнате весь чудесный летний день, ничего не добившись, кроме легкой головной боли, я вспомнил о райском уголке на Уэйрском обрыве, почти повисшем над морем в окружении зеленого леса. Я уже некоторое время не посещал его главным образом под влиянием абсолютно неверной идеи, будто я наработаю больше, сидя в жестком кресле с прямой спинкой за столом, а не возлежа на мягкой мураве, овеваемый морским ветром.

Но теперь желание вновь посетить эту полянку выгнало меня из комнаты. Внизу в гостиной граммофон наяривал «Мистера Блэкмана». Снаружи солнце как раз подумывало, не начать ли ему закатываться. Уэйрский обрыв был для меня наилучшей панацеей. Что по этому поводу говорит Киплинг?

 
Ты скоро заметишь, что солнце и ветер,
И джинн, волшебник проворный,
Убрали твой горб, Верблюжачий Горб,
Этот Горб мохнатый и черный.
 

Еще он рекомендует поработать мотыгой и лопатой, но мне это не требовалось. Солнце и ветер – вот в чем я нуждался.

Я выбрал верхнюю дорогу. В определенном настроении я предпочитал ее тропе над обрывами. Шел я быстро. Это успокаивало нервы.

Чтобы добраться до моей любимой полянки, мне требовалось свернуть через луга налево и направиться вниз по склону к морю. На узкой тропинке я прибавил шагу.

На полянку я выбежал рысью и остановился, тяжело дыша. И в ту же секунду, такая безмятежная и красивая в своем белом платье, с другой стороны на полянку вышла Филлис. Филлис… и без профессора!

Глава XVII
Довольно чувствительная

На ней была панама, она несла этюдник и раскладной табурет.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Добрый вечер, – сказала она.

Любопытно, насколько по-разному звучат одни и те же слова, когда их произносят разные люди. «Добрый вечер», произнесенный мной, мог бы произнести человек с особо нечистой совестью, захваченный на месте совершения чего-то особо гнусного. Ее же голос был голосом раненого ангела.

– Чудесный вечер, – продолжал я торопливо.

– Очень.

– Закат!

– Да.

– Э…

Она подняла пару синих глаз, лишенных малейшего выражения, исключая легкий намек на удивление, и секунду смотрела на меня как на нечто в паре тысяч миль отсюда, а затем опустила их, оставив у меня смутное ощущение какого-то недочета в моем облике.

С полнейшим хладнокровием она подошла к краю обрыва, разложила табурет и села. И она, и я хранили молчание. Я наблюдал, как она наполнила кружечку водой из бутылочки, открыла коробку с красками, выбрала кисточку и раскрыла этюдник.

Она начала рисовать.

По всем законам хорошего тона мне следовало бы уже раньше с достоинством удалиться. Совершенно очевидно, я не причислялся к незаменимым украшениям этой части Уэйрского обрыва. И будь я Безупречным Джентльменом, то находился бы теперь в четверти мили оттуда.

Но есть предел тому, что по силам человеку. И я остался там.

Заходящее солнце расстелило на море золотой ковер. Волосы Филлис отливали тем же золотом. Маленькие волны лениво накатывались на пляж внизу. Если не считать песенки дрозда, исполняющего вдалеке свой репертуар на сон грядущий, вокруг царила тишина.

А она сидела над обрывом, обмакивала кисточку, и рисовала, и снова обмакивала. И ни единого слова мне, стоящему терпеливо и смиренно позади нее.

– Мисс Деррик, – сказал я.

Она повернула голову:

– Да?

– Почему вы со мной не разговариваете? – спросил я.

– Я вас не понимаю.

– Почему вы со мной не разговариваете?

– Я думаю, вы знаете, мистер Гарнет.

– Из-за этого несчастного случая с лодкой?

– Случая!

– Эпизода, – поправился я.

Она продолжала молча рисовать. С того места, где я стоял, мне был виден ее профиль. Подбородок вздернут. Выражение полно решимости.

– Так из-за него?

– Нам обязательно это обсуждать?

– Нет, если вы не хотите.

Я помолчал.

– Но, – добавил я затем, – мне хотелось бы получить возможность оправдаться… Все последние дни закаты просто великолепные. Полагаю, такая погода сохранится еще месяц.

– Никогда не подумала бы, что подобное возможно.

– Но барометр стоит на «ясно».

– Я не имела в виду погоду.

– Глупо с моей стороны коснуться такой заезженной темы.

– Вы сказали, что могли бы оправдаться.

– Я сказал, что хотел бы получить такую возможность.

– Вы ее получили.

– Вы так добры. Благодарю вас.

– Есть причина для благодарности?

– Сколько угодно причин.

– Продолжайте, мистер Гарнет. Я могу слушать, пока рисую. Но пожалуйста, сядьте. Я не люблю, когда со мной говорят сверху вниз.

Я сел на траву перед ней, ощущая, что перемена позы в какой-то мере подрезала мне крылья. Трудно растрогать, сидя на земле. Инстинктивно я не дал воли красноречию. Стоя, я мог бы говорить трогательно, умолять. Сидя, я был вынужден ограничиться фактами.

– Вы, конечно, помните тот вечер, когда с профессором Дерриком обедали у нас? Слово «обедать» я употребляю в широком смысле.

На миг мне почудилось, что она вот-вот улыбнется. Она, как и я, вспомнила Эдвина. Но это был лишь миг. Затем ее лицо стало холодным, а подбородок вновь вздернулся под решительным углом.

– Да, – сказала она.

– Вы помните злополучное завершение пиршества?

– Ну и?

– Если вы помните все ясно, то должны помнить, что вина была не моя, а Укриджа.

– Ну и?

– Досадило профессору Деррику его поведение. Но в результате мне предстояло лишиться чудеснейшей дружбы, какая когда-либо выпадала на мою долю…

На мгновение я умолк. Она чуть ниже склонилась к альбому, но промолчала.

– …и только из-за бестактности призового идиота.

– Мистер Укридж мне нравится.

– Мне он тоже нравится. Но не могу отрицать, что иногда он бывает последним идиотом.

– Ну и?

– Естественно, мне хотелось все загладить. И я подумал, что лучшим способом было бы оказать услугу вашему отцу. И когда я поглядел, как он удит, видимо, тут меня и осенила мысль о перевернувшейся лодке. Я горячо надеялся, что она перевернется сама собой. Но подобные происшествия случаются, только когда они никому не нужны. Вот я и решил устроить что-нибудь эдакое.

– И не подумали, каким потрясением это будет для моего отца.

– Нет, подумал. И принимал очень близко к сердцу.

– Но тем не менее не остановились в своем намерении утопить его.

– С чрезвычайной неохотой.

Она подняла глаза, и наши взгляды встретились. В ее глазах я не увидел и намека на прощение.

– Вы вели себя отвратительно, – сказала она.

– Я повел рискованную игру и проиграл. А теперь терплю последствия. Если бы мне улыбнулась удача, все было бы прекрасно. Но удача мне не улыбнулась, и я не собираюсь сетовать из-за этого. Но я благодарен, что вы разрешили мне объяснить. Мне не хотелось, чтобы вы и дальше думали, будто я позволяю себе такие шутки с друзьями смеха ради. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать. Вы были очень добры, что выслушали меня. Прощайте, мисс Деррик.

Я поднялся с земли.

– Вы уходите?

– А что еще мне остается?

– Пожалуйста, сядьте.

– Но вам хочется побыть одной…

– Сядьте, пожалуйста!

Повернутую ко мне щеку окрасил румянец, а подбородок вздернулся еще выше.

Я сел.

На западе небо обрело цвет помятой вишни. Солнце скрылось за горизонтом, море выглядело холодным и свинцовым. Дрозд давным-давно улетел.

– Я рада, что вы рассказали мне об этом, мистер Гарнет.

Она обмакнула кисточку в кружечку.

– Потому что мне не нравится дурно думать о… о людях.

Она наклонилась к рисунку.

– Хотя я по-прежнему думаю, что вы поступили очень плохо. И, боюсь, папа никогда не простит вам ваш поступок.

Ее папа! Как будто он имел хоть какое-то значение.

– Но вы, вы простите? – сказал я пылко.

– Я думаю, что вы не так виноваты, как мне казалось раньше.

– И только?

– Вы не можете избежать всех последствий. Вы совершили большую глупость.

– Я не устоял перед соблазном.

Небо стало тускло-серым. Смеркалось. Трава, на которой я сидел, намокла от росы.

Я встал.

– Не слишком ли темно для этюдов? – сказал я. – Вы уверены, что не простудитесь? Тут очень сыро.

– Пожалуй. И уже поздно.

Она закрыла коробку с красками и вылила воду из кружечки на траву.

– Могу я помочь вам нести ваши вещи? – сказал я.

Мне кажется, она заколебалась, но лишь на секунду.

Я завладел складным табуретом, и мы отправились в обратный путь.

Мы оба молчали, поддавшись чарам тихого летнего вечера.

– И в воздухе торжественная тишь, – сказала она негромко. – Я люблю этот обрыв, мистер Гарнет. Самое умиротворяющее место в мире.

– Я в этом убедился сегодня вечером.

Она быстро взглянула на меня.

– Вы не очень хорошо выглядите, – сказала она. – Вы уверены, что не переутомляетесь?

– Нет, дело не в том.

Почему-то мы остановились, словно по взаимному согласию, и повернулись лицом друг к другу. В ее глазах было выражение, какого раньше я никогда в них не видел. Сумерки повисли между нами и остальным миром, точно занавес. Мы были вместе – одни в нашем собственном мире.

– А в том, что вы сердились на меня.

Она засмеялась высоким неестественным смехом.

– Я полюбил вас с той минуты, как увидел, – сказал я упрямо.

Глава XVIII
Укридж дает мне совет

Много часов спустя – во всяком случае, так мне чудилось – мы оказались у развилки, где наши пути расходились. Мы остановились, и у меня возникло ощущение, будто я внезапно и жестоко сброшен в скучный, полный будничных забот мир с какой-то дальней и несравненно более приятной планеты. Думаю, Филлис испытала похожее чувство, потому что мы внезапно стали чрезвычайно практичными и деловитыми.

– Но твой отец, – сказал я.

– В том-то и трудность.

– Он не даст нам своего благословения.

– Боюсь, никогда.

– Ты не могла бы уговорить его?

– Если бы речь шла о чем-то другом, то да. Но относительно этого – нет. Видишь ли, даже если бы ничего не произошло, ему было бы тяжело потерять меня именно сейчас. Из-за Норы.

– Норы?

– Моей сестры. В октябре ее свадьба. Не знаю, будем ли мы счастливы, как они.

– Счастливы! Да в сравнении с нами они будут слезы проливать! Хотя я и не знаю, кто он.

– Да Том же. Или ты хочешь сказать, что правда не знал?

– Том! Том Чейз?

– Ну да.

Я охнул.

– Будь я… не тем помянут, – сказал я. – Как подумаю, какие муки я терпел из-за этого негодяя, и понапрасну, просто не знаю, что сказать.

– Тебе не нравится Том?

– Очень нравится. С самого начала. Но я жутко ревновал к нему.

– Не может быть! Глупыш.

– Бесспорно. Он все время крутился возле тебя и называл «Филлис», и вообще вел себя так, будто вы с ним были героиней и героем музыкальной комедии. Так что мне было думать? Один раз я слышал, как вы распевали дуэты после обеда. И пришел к самому ужасному выводу.

– Когда это было? Что ты там делал?

– Вскоре после того, как Укридж подействовал на нервы твоему отцу и положил конец нашему знакомству в самом начале. Я каждый вечер приходил к изгороди напротив окна вашей гостиной и томился там час-другой.

– Бедный мальчик!

– Надеясь услышать твое пение. А когда ты пела, он тут же присоединялся, и я разражался проклятиями. Вероятно, вы обнаружите, что на дереве, к которому я прислонялся, вся кора обуглена.

– Бедный старичок! Но ведь теперь это все позади, правда?

– А когда я хотел щегольнуть перед тобой на корте, ты ушла, чуть только я вошел в форму.

– Прошу прощения, но я же не могла угадать? Я думала, это твоя обычная манера игры.

– Знаю. Я так и знал. У меня волосы чуть не побелели. Я просто не мог себе представить, чтобы девушка обратила внимание на такого мазилу.

– Людей любят не за то, что они отличаются в теннисе.

– Но на ЧТО обращает внимание девушка, чтобы полюбить? – без обиняков спросил я и умолк на пороге великого открытия.

– Ну-у, не знаю, – ответила она более чем неудовлетворительно.

И я не сумел вытянуть из нее ничего конкретнее.

– Но о папе, – сказала она. – Что же нам все-таки делать?

– Он меня не приемлет.

– Он в полном бешенстве.

– Дуй же, дуй, зимний ветер! Все равно добрее ты…

– Он никогда тебя не простит.

– …неблагодарности людской. Шекспир, как всегда, прав. Я спас ему жизнь. Рискуя собственной. Нет, я даже вправе предъявить ему иск! Кто когда слышал, чтобы человек, чья жизнь была спасена, не пришел бы в восторг, когда спаситель делает предложение его дочери? Твой отец под корень рубит источник скромных гонораров автора романтических рассказов. Этого нельзя допустить.

– Джерри!

Я вздрогнул.

– Еще! – сказал я.

– Что такое?

– Еще раз скажи это. Ну пожалуйста. Сейчас же.

– Ну хорошо. Джерри!

– Ты в первый раз назвала меня по имени! Конечно, ты и понятия не имеешь, как прекрасно оно звучит, когда его произносишь ты. В нем есть что-то поэтически прямо-таки священное.

– Джерри, прошу тебя!

– Еще, еще!

– Но будь же разумен. Неужели ты не понимаешь, насколько это серьезно? Мы должны думать о том, как уломать папу.

– Хорошо, – сказал я. – Займемся этой проблемой. Извини, что мне не хватает серьезности. Но я так счастлив, что ничего не могу с собой поделать. Ты дала мне согласие, и больше я ни о чем думать не в состоянии.

– Все-таки попробуй.

– Я возьму себя в руки… А теперь повтори еще раз.

– Мы не можем пожениться без его согласия.

– А почему? – сказал я, не испытывая особого почтения к капризам профессора. – Убегать в Шотландию для заключения брака по тамошнему древнему обычаю теперь не принято. Но есть же бюро гражданской регистрации.

– Никакого бюро, – сказала она решительно. – И кроме того…

– Что?

– Бедный папа этого не вынесет. Мы всегда были такими друзьями! Если я выйду замуж против его желания, он… ах, но ты же понимаешь! Навсегда захлопнет передо мной дверь и не будет мне писать. И будет страдать из-за этого. Без меня он умрет от тоски.

– Не он один, – сказал я.

– Видишь ли, Нора всегда была немножко другой. Она столько времени проводила, гостя у родных и друзей, что она и папа просто не понимают друг друга с такой полнотой, как он и я. Она постарается поддержать его, но она не знает папу, как знаю я. И кроме того, она останется с ним так недолго – всего лишь до своей свадьбы.

– Послушай, – сказал я, – это же нелепо. Ты говоришь, что твой отец откажется тебя видеть и так далее, если ты выйдешь за меня. Но это же чепуха. Я все-таки не какой-то социальный изгой. И мы были прекрасными друзьями, пока мерзавец Хок меня не выдал.

– Знаю. Но в некоторых отношениях он бывает крайне упрямым. Видишь ли, он считает, что был поставлен в смешное положение, и ему понадобится очень много времени, чтобы простить тебе это.

Я признал, что ее опасения справедливы. Можно простить любую нанесенную вам обиду, но только если она не уязвляет ваше тщеславие. Далее, даже при самом подлинном спасении, когда спасенный обдумывает произошедшее хладнокровно, он не может не почувствовать некоторой досады на своего спасителя. Бессознательно он воспринимает его, как антрепренер воспринимает ведущего актера своего театра: тот обязан ему средствами к существованию, но вызывает у него зависть из-за огней рампы, центрального положения на сцене, рукоплесканий. К тому же никому не нравится чувствовать себя перед кем-то в вечном неоплатном долгу. И если человек обнаружит, что переносил эти смешанные чувства напрасно, как случилось с профессором, его гневу не будет предела.

Приняв все это во внимание, я осознал, что мягких убеждений окажется недостаточно, чтобы профессор дал свое благословение с той сердечной теплотой, какую нам хочется видеть в наших потенциальных тестях.

– А ты не думаешь, что время – Великий Целитель и все такое прочее? И он не почувствует большее расположение ко мне, скажем, через месяц?

– Конечно, все может быть, – сказала Филлис, но в голосе у нее слышалось сомнение.

– Насколько я его знаю, мне он кажется человеком настроений. И возможно, в ближайшее время я сделаю что-то такое, что совершенно изменит его точку зрения на меня. Будем надеяться на лучшее.

– О том, чтобы сказать папе…

– По-твоему, это обязательно? – сказал я.

– Да, обязательно. Мне невыносимо даже подумать, что я буду скрывать от него подобное. По-моему, я никогда ничего от него не скрывала. То есть ничего плохого.

– Так, значит, ты причисляешь подобное к самым черным своим грехам?

– Я взглянула на все это с папиной точки зрения. Он жутко рассердится. Просто не знаю, как к нему приступить.

– Боже праведный! – вскричал я. – Не думаешь же ты, что я тебе разрешу сделать это одной? Сам поджимаю хвост в сторонке, пока ты с ним объясняешься? Как бы не так! Я иду с тобой, и мы сообщим плохую весть вместе.

– Нет, не сегодня. Он, возможно, устал и раздражен. Лучше подождать до завтра. Можешь поговорить с ним утром.

– Но где?

– Он, конечно, пойдет на пляж искупаться перед завтраком.

– Отлично. Я буду там.

– Укридж, – сказал я, когда вернулся на ферму, – мне нужен твой совет.

Мои слова подействовали на него как зов боевой трубы. Наверное, когда у человека есть привычка раздавать непрошеные советы направо и налево, добровольная просьба получить совет действует на него бодряще, как удар электрическим током.

– Выкладывай, малышок! – ответил он сердечно. – Я весь внимание. Идем в сад, там и расскажешь, что тебе требуется.

Это меня вполне устроило. Доверительные разговоры всегда удобнее вести в темноте, к тому же я не хотел, чтобы нас отвлекло вторжение Наемного Служителя или миссис Бийл, как внутри дома могло произойти в любой момент. Мы прошли на выгон. Укридж закурил сигару.

– Укридж, – сказал я, – я помолвлен.

– Что-о?! – Тяжелая лапища просвистела сквозь мрак и впечаталась мне между лопаток. – Черт подери, старичок, желаю тебе всяческого счастья, провалиться мне, от всей души! Для тебя ничего лучше и быть не может. Холостяки – это прыщи. Я и понятия не имел о счастье, пока не женился. Когда свадьба?

– Вот тут мне и нужен твой совет. Со свадьбой возникли, как ты выразился бы, некоторые трудности. Дело обстоит так. Помолвлен я с Филлис Деррик.

– Деррик? Деррик?

– Но ты не мог же ее забыть! Черт возьми, какие бельма на глазах у некоторых людей! Да если бы я увидел ее даже один-единственный раз, все равно помнил бы о ней до конца жизни.

– А, да, вспомнил. Довольно хорошенькая девочка с голубыми глазами.

Я ошеломленно уставился на него. Без особой пользы, так как в темноте он моего лица не видел, однако мне стало легче. «Довольно хорошенькая девочка»! Подумать только!

– Да-да, конечно, – продолжал Укридж. – Она как-то обедала здесь. Ну, с этим недотепистым пузанчиком.

– Как ты тогда соизволил обозвать его прямо в глаза, черт бы тебя подрал! По твоей милости эта каша и заварилась.

– Каша? Какая каша?

– Так ее отец…

– Черт, теперь припоминаю. Из-за всех последних забот и тревог память у меня немножко захромала. Ну конечно же! Ее отец упал в море, а ты его выудил. Черт, ну очень похоже на журнальные рассказики, которые приходится читать.

– И также очень похоже на рассказики, которые я пописывал. Но у них у всех было одно общее, чего эта история лишена. Они неизменно завершались тем, что отец соединял руки героя и героини, благословляя их. К несчастью, в данном случае это вряд ли произойдет.

– Старик не дает согласия?

– Боюсь, что нет. Я еще его не спрашивал, но шансы очень невелики.

– Но почему? Чем ты ему не угодил? Ты замечательный типчик, дыхалка и все четыре копыта у тебя лучше некуда, и ведь ты как-то упомянул, что должен получить неплохие деньги, когда женишься?

– Да, должен. Тут все в порядке.

В голосе Укриджа зазвучало недоумение.

– Ничего не понимаю, старый конь, – сказал он. – Я бы подумал, что старикан сразу примет тебя в свои объятия. Черт подери, ни о чем подобном я в жизни не слышал. Ты спас ему жизнь! Ты выудил его из воды!

– Сначала опрокинув в нее. В том-то и беда.

– Ты его опрокинул в воду?

– Через посредника.

И я объяснил. Укридж, должен с сожалением сказать, захохотал так, что его должны были услышать в самых отдаленных деревушках Девоншира.

– Ах ты, дьявол! – взревел он. – Провалиться мне, старый конь, по твоему виду никак не скажешь, что ты способен на подобное.

– Я не виноват, что выгляжу респектабельно.

– Ну и что же ты намерен предпринять?

– Вот тут мне и нужен твой совет. С твоей находчивостью, что ты сделал бы на моем месте?

Укридж внушительно похлопал меня по плечу.

– Малышок, – сказал он, – только одно может вызволить тебя из этой лужи.

– А именно?

– Дерзость, мой мальчик, дерзость. Бесшабашность. Нахрап. Возьми для примера меня. Я ведь тебе никогда не рассказывал, как женился, верно? Да, я так и думал. Ну, дело обстояло следующим образом. Возможно, тебе будет полезно выслушать всю историю, потому что, заметь, и мне заручиться благословением было не так-то просто. Тебе известна тетя Элизабет, тетка Милли, бабища, которая написала то письмо? Ну, так, когда я скажу тебе, что она – ближайшая родственница Милли и что это у нее я должен был вырвать согласие, ты поймешь, какие трудности мне предстояло преодолеть.